злоупотреблять долее великодушным гостеприимством дона Хайме. Пока негр-лакей
укладывал его саквояж, дон Педро пошёл попрощаться с доньей Эрнандой и ещё раз заверил
эту миниатюрную задумчивую женщину в том, что у неё нет оснований тревожиться за
судьбу своего кузена Родриго, который в самом непродолжительном времени предстанет
перед ней. После этого дон Хайме в сопровождении адъютанта повёз дона Педро в
городскую тюрьму, где содержались пираты.
В полутёмной камере, освещавшейся только маленьким незастекленным окошком с
толстой решёткой под самым потолком, они лежали на голом каменном полу вместе с
двумя-тремя десятками разного рода преступников. В этом тесном, грязном помещении
стояло такое зловоние, что дон Педро отшатнулся, словно от удара в грудь, и дон Хайме
громко расхохотался над его чувствительностью. Однако сам он вытащил из кармана
носовой платок, благоухавший вербеной, и поднёс его к носу, после чего время от времени
повторял эту операцию снова и снова.
Волверстон и его пятеро товарищей, закованные в тяжёлые цепи, образовали
небольшую группу немного поодаль от остальных заключённых. Одни лежали, другие
сидели на корточках у стены, где на пол было брошено немного гнилой соломы, заменявшей
им постель. Грязные, нечёсаные и небритые, так как все туалетные принадлежности были у
них отобраны, они жались друг к другу, словно стремясь обрести в своём союзе силу и
защиту против окружавших их жуликов и бандитов. Гиганта Волверстона по одежде можно
было бы принять за купца. Дайк, в прошлом младший офицер королевского военно-морского
флота, имел вид почтённого добропорядочного горожанина. Остальные четверо были в
бумажных рубашках и кожаных штанах — обычной одежде всех флибустьеров — и с
цветными повязками на головах.
Никто из них не шелохнулся, когда скрипнула на чугунных петлях дверь и с полдюжины
закованных в латы испанцев с пиками в руках — почётный эскорт и охрана его
превосходительства — вошли и стали у порога. Когда же сия высокая персона в
сопровождении адъютанта и благородного гостя самолично вступила в камеру и все
остальные заключённые вскочили и в почтительном испуге выстроились по стенам, корсары
равнодушно продолжали сидеть на своей соломе. Однако они не были вовсе безразличны к
происходящему. Когда дон Педро небрежно шагнул вперёд, лениво опираясь на увитую
лентами трость и похлопывая по губам носовым платком, который он тоже почёл не лишним
извлечь из кармана, Волверстон приподнялся на своём вонючем ложе, и его единственный
глаз (второй он, как известно, потерял в битве при Сегморе) округлился от ярости. Дон
Хайме жестом указал на корсаров. — Вот они, эти проклятые пираты, дон Педро. Глядите —
сбились в кучу, словно вороньё, слетевшееся на падаль.
— Эти? — надменно спросил дон Педро, ткнув в сторону корсаров тростью. — Клянусь
небом, вид их вполне под стать их ремеслу. Единственный глаз Волверстона сверкнул ещё
более грозно, однако корсар продолжал хранить презрительное молчание. Сразу было видно,
что этот негодяй упрям, как буйвол.
Дон Педро, безукоризненно изящный в своём чёрном с серебром костюме живое
олицетворение гордости и величия Испании, — приблизился к корсарам. Коренастый,
неуклюжий губернатор, облачённый в травянисто-зеленую тафту, шагнул вместе с ним, нога
в ногу, и обратился к пленным со следующей речью:
— Ну вы, английские собаки! Почувствовали теперь, что значит бросать вызов
могуществу Испании? Ничего, успеете почувствовать ещё не раз, покуда вас не прикончат. Я
вынужден отказать себе в удовольствии отправить вас на виселицу, как намеревался, потому
что хочу дать вам возможность отплыть в Мадрид, где по вас скучает костёр.
Волверстон ухмыльнулся, оскалив зубы.
— Вы благородный человек, — произнёс он на скверном, но все же вразумительном