пока они тут дрались, третий мог улизнуть с добычей. Это, мосье д'Ожерон, ловкий, но не
слишком дружественный поступок.
— Вы разгневались на меня, капитан! — Д'Ожерон был искренне расстроен. — Но я
ведь должен был в первую очередь позаботиться о своей дочери! И притом я же ни секунды
не сомневался в исходе поединка. Наш дорогой мосье Питт не мог не победить этого негодяя
Тендера.
— Наш дорогой мосье Питт, — сухо сказал Блад, — руководимый любовью к вашей
дочери, очень легко мог лишиться жизни, убирая с пути препятствия, мешающие
осуществлению желательного для вас союза. Ты видишь, Джереми, продолжал он, беря под
руку своего молодого шкипера, который стоял, повесив голову, бледный как мел, — какие
западни уготованы тому, кто любит безрассудно и теряет голову. Пойдём, дружок. Разрешите
нам откланяться, мосье д'Ожерон.
Он чуть ли не силой увлёк молодого человека за собой. Однако капитан Блад был зол,
очень зол и, остановившись в дверях, повернулся к губернатору с улыбкой, не предвещавшей
добра.
— А вы не подумали о том, что я ради мосье Питта могу проделать как раз то самое, что
мог бы проделать Тондер и чего вы так боитесь? Вы не подумали о том, что я могу погнаться
за фрегатом и похитить вашу дочь для моего шкипера?
— Великий боже! — воскликнул д'Ожерон, мгновенно приходя в ужас при одной мысли
о возможности такого возмездия. — Нет, вы никогда этого не сделаете!
— Вы правы, не сделаю. Но известно ли вам, почему?
— Потому, что я доверился вам. И потому, что вы — человек чести.
— Человек чести! — Капитан Блад присвистнул. — Я — пират. Нет, не поэтому, а
только потому, что ваша дочь недостойна быть женой мистера Питта, о чем я ему все время
толковал и что он теперь сам, я надеюсь, понимает.
Это была единственная месть, которую позволил себе Питер Блад.
Рассчитавшись таким образом с губернатором д'Ожероном за его коварный поступок,
он покинул его дом, уведя с собой убитого горем Джереми.
Они уже приближались к молу, когда немое отчаяние юноши внезапно уступило место
бешеному гневу, Его одурачили, обвели вокруг пальца и даже жизнь его поставили на карту
ради своих подлых целей! Ну, он им ещё покажет!
— Попадись он мне только, этот де Меркер! — бушевал Джереми.
— Да, воображаю, каких ты тогда натворишь дел! — насмешливо произнёс капитан
Блад.
— Я его проучу, как проучил этого пса Тендера.
Тут капитан Блад остановился и дал себе посмеяться вволю:
— Да ты сразу стал записным дуэлянтом, Джереми! Прямо грозой всех шёлковых
камзолов! Ах, пожалуй, мне пора отрезвить тебя, мой дорогой Тибальд[8], пока ты со своим
бахвальством не влип сноха в какую-нибудь скверную историю.
Хмурая морщина прорезала высокий чистый лоб юноши.
— Что это значит — отрезвить меня? — сурово опросил он. — Уложил я вчера этого
француза или не уложил?
— Нет, не уложил! — снова от души расхохотавшись, отвечал Блад.
— Как так? Я его не уложил? — Джереми подбоченился. — Кто же его тогда уложил,
хотелось бы мне знать? Кто? Может быть, ты скажешь мне?
— Скажу. Я его уложил, — сказал капитан Блад я снова стал серьёзен. Я его уложил
медным подсвечником. Я ослепил его, пустив ему солнце в глаза, пока ты там ковырялся со
своей шпагой… — И, заметив, как побледнел Джереми, он поспешил напомнить: — Иначе
он убил бы тебя. — Кривая усмешка пробежала по его гордым губам, в светлых глазах