лица, властная манера держаться, невзирая на свисавшие с плеч лохмотья, а превыше всего
— довольно беглая и утончённая кастильская речь заставили поверить его словам. А так как
единственное желание этого испанского гранда сводилось к тому, чтобы его высадили на
берег в одной из голландских или французских гаваней, откуда он мог бы возобновить своё
путешествие в Кюрасао, не было никаких оснований подозревать его в чрезмерном
бахвальстве.
На командира корабля «Эстремадура» — дона Жуана де ля Фуэнте, с сибаритскими
наклонностями которого мы уже успели познакомиться, рассказы этого потерпевшего
кораблекрушение испанского гранда о его могущественных связях произвели сильное
впечатление; он оказал ему радушный приём, предоставил в его распоряжение свой богатый
гардероб и каюту рядом со своей и держался с ним на равной ноге, как с человеком,
занимающим столь же высокое положение, как он сам. Этому способствовало ещё и то
обстоятельство, что Питер Вандермир явно пришёлся по сердцу дону Жуану. Испанец
заявил, что будет называть Питера — дон Педро, как бы желая подчеркнуть этим его
испанское происхождение, и клялся, что кровь Трасмиеров, без сомнения, должна была
полностью подавить кровь каких-то Вандермиров. На эту тему он позволил себе несколько
вольных шуток. Шутки такого сорта вообще обильно сыпались у него с языка, а четверо
молодых офицеров знатных испанских фамилий, обедавшие за одним столом с капитаном,
охотно их подхватывали.
Питер Блад снисходительно прощал распущенность языка ещё не оперившимся юнцам,
считая, что, поумнев с возрастом, они и сами остепенятся, но в человеке, уже
перешагнувшем рубеж третьего десятка, она показалась ему отталкивающей. За элегантной
внешностью и изысканными манерами испанца угадывался повеса и распутник. Однако
Питер Блад должен был затаить эти чувства в своей груди. Безопасности ради ему нельзя
было испортить хорошее впечатление, произведённое им на капитана, и, приноравливаясь к
нему и к его офицерам, он держался столь же развязного тона.
И все это привело к тому, что пока испанский галифе, почти заштилевший у тропиков,
еле-еле полз К северу, поставив всю громаду парусов, часто совсем безжизненно свисавших с
рей, между доном Жуаном и доном Педро завязалось нечто вроде дружбы. Многое
восхищало дона Жуана в его новом приятеле: сразу бросавшаяся в глаза сила мышц и
крепость духа дона Педро; его глубокое знание света и людей; его остроумие и
находчивость; его чуточку циничная философия. Долгие часы вынужденного досуга они
ежедневно коротали вместе, и их дружба крепла у росла со сказочной быстротой, подобно
буйной флоре тропиков. Вот как случилось, что Питер Блад уже шестой день путешествовал
на положении почётного гостя на испанском корабле, который должен был бы везти его
закованным в кандалы, догадайся кто-нибудь о том, кто он такой. И пока командир корабля,
стараясь его развлечь, докучал ему своими игривыми песенками, Питер Блад забавлялся в
душе, рассматривая с юмористической стороны немыслимую эту ситуацию и мечтая вместе
с тем при первой же возможности положить ей конец.
Когда пение оборвалось и дон Жуан, взяв из стоявшей рядом серебряной шкатулки
перувианскую конфету, отправил её в рот и принялся жевать, капитан Блад заговорил о том,
что занимало его мысли. Динассу, на которой он спасался вместе с беглыми испанцами,
галион тащил за собой на буксире, и Питер Блад подумал, что настало время снова ею
воспользоваться.
— У нас сейчас на траверзе Мартиника, — заметил он. — Мы находимся в шести-семи
лигах от берега, никак не больше.
— Да, и все из-за этого проклятого штиля. Я бы сам мог надуть паруса крепче, чем этот
бриз.
— Я понимаю, конечно, что вы не можете ради меня заходить в порт, сказал Блад.