Постепенно Гамсун отходил от общественной жизни, что очень задевало норвежцев, которые видели в нем своего национального героя.
С 1920-х годов писателя обвиняли в человеконенавистничестве.
Началом кампании стала история с судом против брата и племянника за свое имя, о которой мы рассказали выше.
Не меньшее раздражение вызывало и затворничество в Нёрхольме.
Поскольку туристов и просто желающих прийти в гости к нобелевскому лауреату и кумиру Норвегии было очень много, то усадьбу огородили забором, а затем и высокой чугунной оградой, эскиз которой Гамсун сделал сам. В заборе были четыре калитки и ворота. Их постоянно держали на запоре, однако покой семьи очень часто нарушался назойливыми посетителями.
«Большие ворота, ведущие от дороги прямо в сад, всегда были заперты, – писала Мария Гамсун. – Их смастерил старый кузнец из Арендала: он выковал на наковальне и заострил каждый прут решетки и украсил ворота по рисунку Кнута, снабдив его большими ключами. Один ключ хозяин носил с собой в кармане, другой висел на гвозде в прихожей, общий для всех женщин в доме. Прислуга и знакомые, кроме того, могли попасть в усадьбу через дальние ворота позади дома, которые стояли открытыми.
Чужие люди – часто из-за границы, из дальних стран, – считавшие, что у них есть дело в Нёрхольме, попадали в усадьбу не дальше ворот.
Эти запертые ворота, что могли они означать, как не желание избегать людей, как презрение к людям?
Тот, кто был знаком с ним, лучше понимал его. Нельзя же в самом деле повесить на воротах плакат с надписью: "Извините, но здесь живет человек, который всех прощает, потому что он всех понимает, но у него больше не осталось сил взять вас за руку!”» [155] .
Но простых граждан не занимали интересы писателя, предметом любопытства являлась его личная жизнь, а потому недовольных установленным забором было много.
Не меньше пересудов и домыслов вызвал и суд с бывшими хозяевами усадьбы.
Гамсун, хотя и купил Нёрхольм у Лонгума, помогал бывшей хозяйке усадьбы Анне Петерсен. У нее в Гримстаде жили дети писателя, когда они пошли в школу, и было далеко каждый день возвращаться домой. Гамсун дал денег сыну Анны, Юхану Петерсену, на переезд в Америку и выступил гарантом его займа в 6 тысяч крон в банке. Все было прекрасно – до тех пор, пока Петерсены не начали называть себя Петерсен-Нёрхольм.
Усадьба была дорога Гамсуну как его родовое гнездо, он заплатил за нее большие деньги и искренне не понимал, почему бывшие владельцы, никогда не именовавшие себя Петерсены из Нёрхольма, вдруг решили поменять свое имя. Было совершенно очевидно, что налицо «примазывание» к славе нобелевского лауреата.
Судебный процесс тянулся долго и утомительно, занял несколько лет (1931 – 1934), потребовал вложения многих средств, но для Гамсуна победа в нем была не только делом принципа, но и вопросом чести, вопросом сохранения памятника культуры.
Он писал Сигрид Стрей, своему адвокату: