Союза. И их скоропалительная свадьба. И какая она была тощая и измученная, когда ждала
мужа из полетов. И как она его выгнала, имея пятимесячную дочь, когда узнала о
многочисленных перелетных романах. И у него, у Кости, тогда был пятимесячный сын, но он
побежал к ней, потому что вдруг отчаянно на что-то понадеялся. Целую вечность он
надеялся, одновременно аккуратно выполняя отцовские и мужние обязанности: ходил в
молочную кухню, искал Вере необходимый для кормления лифчик с пуговицами впереди, носил в мастерскую обувь и покупал детский манеж. Он потому так хорошо это запомнил, что жил какой-то нелепой, противоестественной надеждой на то, что Людмила его примет, что он ей будет все-таки нужен. А тут еще эта проклятая Эрна с ее подбадривающими
пожатиями и подмигиваниями: мол, все о'кей — или как там у них по-немецки? А все было
прескверно. Однажды. Людмила закричала противным голосом что он ей надоел до смерти, что она его видеть не может, запаха его слышать не хочет и так далее… А потом этот
прыжок через газон, и сжатые губы Людмилы, и его голос, откуда-то из желудка: «Лю-у-ся!
Люсенька!» И тут вдруг, — идя, вернее даже пятясь от телефона, — он понял, что на вопрос
«какого черта?» ответа нет. Потому что «люблю» никакой не ответ, если тебя не просто не
любят, а терпеть не могут. Приставать в таком случае действительно нехорошо, если есть
или совесть, или гордость. Косте стало стыдно, мучительно закололо, заныло во всех
суставах, захотелось жалости и внимания. И сразу вспомнилась Вера, как шерстяным
платком она перевязывает ему поясницу, как гладит по платку утюгом. Костя даже застонал
от переполнившего его чувства раскаяния — и решил больше никогда не звонить Людмиле.
Универмаг открывали с оркестром как раз в сентябре и сорвали уроки в школе.
Девятый «А» ринулся к окну, оставив без внимания призыв учительницы закрыть окно.
Юлька и Роман оказались прижатыми к подоконнику плечом к плечу.
— Слушай, — сказал Роман, — я мог тебя раньше где-то видеть? У меня такое
ощущение!
— Ты в Останкине не жил?
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Галина Щербакова «Вам и не снилось»
— Даже не знаю, где это!
— Тогда тебе кажется…
В том, что ей это тоже казалось, она из женского кокетства решила не признаваться.
Еще чего!
Музыка громко звучала, высокое начальство обходило сверкающий никелем
образцовый универмаг, а в универмаге — показательный манящий и увлекающий, на горе
родителям, отдел детских игрушек.
Таня вошла в класс и в первую минуту его не узнала. Лица, что раньше смутно
виднелись будто сквозь пелену покрытия, выпростались и обнаружили себя, какие есть. Надо
же! Музыка заиграла! Неожиданная музыка! В неположенный чае! Музыка — это как снег
на голову. И они сбросили с себя зажатость, запрограммированность на историю или на что
там еще и смотрели на Таню обнаженно и доверчиво.
— Радости-то сколько! — сказала она, но ирония получилась какая-то подбитая: потому что надо быть клиническим идиотом, надо быть законченным шкрабом, чтобы не
уметь радоваться радости.
«Запомнить бы мне эти их лица», — подумала Таня. И она стала их жадно оглядывать и
окунулась в такой поток доверия и сияния, что подумала: сейчас разревусь. И тут
встретилась с большими и беспомощными, как у постоянно носящих очки людей, глазами и
сообразила: это та, новенькая. Ах, вот это кто! Девочка с фотографии! Она обратила на нее
внимание на снимке. Первого сентября чей-то папа их фотографировал и через неделю гордо
принес снимки. Что бросилось в глаза? Таня среди: учеников — как Гулливер среди
великанов. «Ну и ну», — подумала. В ней ведь тоже не полтора метра, а честных метр
пятьдесят девять плюс каблуки. И все-таки с виду роста нет. Только одна девочка такая же.
Но кто это, сообразить было трудно. Папа мастером фотографии не был. Таня решила, что
эта девочка чужая, из другого класса, а к ее ребятам прибилась по принципу каких-то
личных связей. А сейчас, после музыки, поняла — сидит эта маленькая. Только она носит