знает это, а ничего не может с собой поделать.
Таня выходила из больницы плача, и вслед ей говорили: «Вот еще кто-то умер… Год
беспокойного солнца, мрут, как мухи…»
В больнице удобно плакать над самим собой. В больнице слезы выглядят естественно.
«…И тебе нечего было сказать! — воскликнула вечером Танина мама. Давно ее не
было, а тут пришла. — Ни девочке, ни ему… Нечего! Нечего! Нечего!» Таня громко, на всю
мощь включила приемник. Хватит с нее этих мистических экзекуций. Не хочет она вести
этот бесконечный разговор-спор с мамой, которой нет. Не хочет! Надо было разговаривать
раньше… Тогда, тогда… В ее десятом классе.
— Ты помнишь мальчика, который в десятом классе возил меня на велосипеде?
«Коля Рыженький? Ты всем повторяла: «Рыженький — это фамилия, Рыженький
— это фамилия…»
— А помнишь, как ты злилась? У человека должна быть высокая цель. Крутить целый
день педали — безнравственно… А мы были влюблены… И единственное наше пристанище
было — велосипед… Какое это было счастье ехать с ним на велосипеде… Он целовал меня в
затылок… Ты знаешь… Лучше этого ничего не было в жизни…
«Ну и выходила бы за него замуж…»
— А ты кричала… Что это за фамилия — Рыженький! Неужели можно стать
Рыженькой!
Людмила Сергеевна решила сходить к Вере на работу. Она не хотела идти к ним домой
из-за Кости. Она не была уверена, что встреча с ним не испортит задуманный разговор.
Каким-то десятым чувством она понимала: Костя будет смотреть по-собачьи, будет по-джентльменски подсовывать ей подушки под локоть, будет смотреть умиленными глазами и
восстановит против нее Веру. Тогда ничего из разговора не получится. И она пошла к Вере
на работу, пошла без традиционной, на «выход», прически, без серег и буб, пошла в
болоньевом плащике и Юлькином берете, вся такая неяркая, неброская — женщина из
толпы. Она собирала слова, которые скажет Вере. Людмила Сергеевна боялась только
одного: что заплачет. Это как раз не нужно. Слезы
— всегда в первую очередь горе, несчастье, а она хотела посеять и взрастить в Вере
радость. Она хотела, чтоб то состояние, которое она несла в себе, прослушав пластинку, стало и Вериным состоянием. Она придумала первую фразу: «Поговорим как женщины и
матери». Что там у них? Дважды два
— четыре, а трижды три — девять. Я люблю тебя, Юлька! Господи, какое это счастье, скажет она, если сразу такая любовь! Сколько лет пропало у нее, невосполнимых, беспросветных, пока она, вся растерзанная бабьими неудачами, не нашла Володю… А тут…
Она так и скажет Вере: «Им повезло сразу…»
У института, где работала Вера, стояла «скорая». Не пройдешь квартала — обязательно
«скорую» встретишь. Это она тоже скажет Вере. Их, детей, надо беречь. Беречь им нервы.
Пусть они любят, пусть… «Скажите, Вера, голубушка, кому от их любви плохо? Кому она
помешала?» Людмила Сергеевна нашла Верин отдел и открыла дверь.
— Она в министерстве, — сказали ей. — Сегодня не будет. Что-нибудь передать?
«Ну, вот и все, — подумала Людмила Сергеевна. — Второй раз мне уже не решиться».
Не высказанное Вере (а какое хорошее!) по каким-то причудливым законам начало в
ней видоизменяться. Подумала: вот приедет ее дурочка в Ленинград. Что о них подумают? А
скажут? Да все, что угодно, может быть. И оскорбления и насмешка. А Юлька растеряется, и
как поведет себя мальчик — неизвестно, мало ли на что они могут толкнуть детей? Не
поедет Юлька. Не поедет! Не пустит она ее!
С этой твердой мыслью вернулась домой Людмила Сергеевна, Юлька сидела, в кухне в
обнимку с синей аэрофлотовской сумкой.
— Ма! — крикнула она. — Хватит быть гордой. У меня через два часа самолет.
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Галина Щербакова «Вам и не снилось»
А в Ленинграде все было так. Юлькины письма, прочитанные и связанные тесьмой, лежали у тетки Романа в столе. Их добросовестно копили. Еще до того, как пришло самое