равно ничего не поможет, никакие уловки. И по молодости даже желала победы любви. Но, став учительницей, она посчитала правильным отделить все человеческие чувства
(трепетные, сочувствующие и нелогичные) от тех, которые были необходимыми в работе
(твердые, принципиальные, последовательные). Поэтому сочувствие сочувствием, а
правильнее мальчика уложить. И, отправив Романа домой, она стала звонить бабушке, чтоб
рассказать о возникшем у него желании ехать в Москву и о выходе из положения, который
подсказывал грипп. От повышенной мозговой деятельности у молодой учительницы
разгорелись щеки, и она все никак не могла правильно набрать номер телефона. Все время
попадала почему-то в кулинарию. А потом все было занято, занято. Когда Роман поднимался
по лестнице, он уже знал: у него температура. И знал, когда это началось. Не в классе. А вот
только что, когда он понял, что письма от Юльки и сегодня нет. Тогда-то он и почувствовал
озноб… «Надо, чтобы бабушка этого не увидела», — решил он. Теперь, когда он твердо
знал, что поедет, он даже перестал волноваться. Он поедет в Москву и пойдет к Юльке
прямо с поезда, пусть это будет очень рано, пусть… Главное — сразу ее увидеть. Увидеть и
убедиться, что она жива. Вчера он как последний идиот думал, что она умерла. Попала под
машину. Наступила на оголенный провод, провалилась в открытый люк. А милые родные
решили не сообщать ему это, чтоб уберечь, не волновать. А могла Юлька лежать и в
больнице, с тем же самым гриппом. Теперь, говорят, всех кладут. Могло быть и самое
простое — перелом правой руки. Юлька всегда так неловко спрыгивает с брусьев и падает
прямо на правую руку. И сейчас, поднимаясь домой, он думал об одном: надо скрыть, что у
него температура. Бабушке надо заморочить голову, почему он пришел раньше. Сказать, что
заболел физик. Роман открыл дверь своим ключом и прислушался. Бабушка болтала по
телефону. Голос у нее бодрый — слава Богу,
— только была в нем какая-то удивившая его странность. Роман заглянул в спальню —
она была пуста. Бабушка на ногах? Но ведь ей не ведено вставать. Вон из-под свисающей
простыни торчит ручка горшка. «Увы! Иначе нельзя», — сказала ему тетя. Роман пошел на
голос бабушки и тут же ее увидел. Она сидела на кухне, задрав ноги в пушистых тапочках на
батарею. На подоконнике стояла бутылка чешского пива, которое бабушка сладострастно
потягивала, одновременно разговаривая. Вот почему голос показался необычным.
Курлыкающим. И сигарета на блюдечке лежала закуренная, и кусок холодной говядины был
откушен, а на соленом огурце прилипла елочка укропа. Весь этот натюрморт с бабушкой был
так солнечно ярок, что естественная в подобной ситуации мысль — бабушка бессовестно
нарушает больничный режим — просто не могла прийти в голову. Она исключалась главным
— пышущим здоровьем. А бабушка курлыкала:
— Дуся! Во мне погибла великая актриса. Уверяю тебя. Я полдня в одном образе, полдня в другом.
— Бабушка, — сказал Роман, — ты не актриса, ты Васисуалий Лоханкин.
Он видел, как брякнулась на рычаг трубка, как стремительно взлетели с батареи
опушенные кроликом тапки, как пошла на него бабушка со стаканом пива, а на стакане
улыбалась лошадиная морда.
Роман вдруг испугался. Испугался слов, которые она сейчас скажет, дожевав кусок
говядины. Он побежал в комнату тетки, самую дальнюю, имеющую задвижку, а бабушка
побежала за ним. Тут-то и зазвонил телефон. Роман не знал, что это наконец прорвалась
через все «кулинарии» и «занято» его молоденькая учительница. Что в эту секунду она, пылая вдохновением, ведает бабушке о его желании поехать в Москву, а также и о том, что
его надо уложить, уложить, уложить. Роман не слышал, как бабушка отчитывает ее, что она
не могла позвонить раньше, обвиняет ее в нерасторопности.
Роман бегал по теткиной комнате. Все еще виделся этот натюрморт с бабушкой.
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Галина Щербакова «Вам и не снилось»
Огурец Вырос до размеров большого кабачка и все тыкал в него укропом. От розовой
сердцевины у говядины рябило в глазах. Значит, она не розовая — разноцветная? А тут еще