Уже летом 1943 года генерал Власов мог поселиться в достойном его помещении в Берлине-Далеме. Штрикфельдту удалось добиться предоставления Власову пустовавшей виллы на Кибитц Вег № 9. Эта вилла соответствовала дому чиновника. Узкий палисадник отделял ее от улицы, а с задней стороны имелся участок размером в тысячу квадратных метров. В первом этаже было две комнаты, одну из которых с видом на сад превратили в рабочий кабинет генерала, а вторую, выходившую на улицу, скромно меблировали как гостиную и столовую. На втором этаже были три спальни для генерала Власова, его заместителя генерала Малышкина и для адъютантов обоих генералов. Погреб был отделан. В нем была кухня и помещения для денщиков генералов, повара и трех студентов-рижан, о которых я скажу позже.
Все мы получали продовольственные карточки и пропитание из полевой кухни в Дабендорфе. Организованная служба курьеров доставляла продовольствие, которое приготовлялось поваром на Кибитц Вег. Генералы получали месячное жалование по военной табели — по 70 рейхсмарок, а остальные офицеры — по 30 марок. Жизненные условия были, конечно, скромными, но ценились из-за относительной свободы и, особенно, полной взаимного доверия атмосферы, царившей в доме. Любовь офицеров и солдат к Власову находила полное выражение и в этой небольшой вилле. Каждый добросовестно исполнял свои обязанности.
Обширное поступление почты требовало организации личной канцелярии и собственного почтового номера. Первым начальником канцелярии был майор Михаил Алексеевич Калугин, который присоединился к Власову из состава Боевого Союза русских националистов из Бреславля. В 1943 году его заменил как шеф личной канцелярии генерала полковник Константин Григорьевич Кромиади, Калугин же стал комендантом Главной Квартиры.
После войны Калугин переехал в Англию, женился там на англичанке, которая после его смерти эмигрировала в Соединенные Штаты.
В середине 1943 года из Риги прибыл Димитрий Александрович Левицкий, который стал первым сотрудником канцелярии, а моя хорошая знакомая госпожа Антонина Фрейберг была первой машинисткой. Мы в свое время учились с ней в одной гимназии. На обязанности г-жи Фрейберг, в первую очередь, лежала регистрация ежедневно поступавших заявлений о добровольном поступлении во Власовскую армию. Они приходили от военнопленных и от так называемых остарбейтеров. После того, как был создан КОНР, число таких заявлений доходило до 3000 в день.
После преодоления многочисленных бюрократических трудностей соответствующие немецкие учреждения, наконец, одобрили официальный бланк «Канцелярия генерал-лейтенанта А. А. Власова». Факт, что пленный советский генерал мог иметь бланки с упоминанием его имени и названием канцелярии, был для многих немцев необычен и непонятен. Тогда, конечно, нельзя было толковать, что это была одна из мер, знаменовавших начало большого начинания.
Дневной распорядок был неравномерен. Утром генерал Власов чаще всего гулял по саду. Потом слушал доклады и сидел перед военными картами. Ежедневная сводка Ставки сразу же переводилась на русский язык. Кроме того, слушались иностранные, бывшие под строжайшим запретом, передачи. В общем, обычный порядок дня усложнялся обильными возлияниями в любое время, но особенно по вечерам при игре в преферанс, одной из самых популярных карточных игр в России, похожей на бридж. Когда я не хотел пить, Власов каждый раз говорил: «Как ты больше не хочешь! Ты обязан пить за наше дело…»
Атмосфера в доме была своего рода смесью конспирации, домашнего уюта и ожидания. Власов все время ожидал, что что-то должно произойти. Но ничего не происходило.
С Власовым можно было говорить довольно откровенно. Я считал откровенность единственным правильным путем. Его нужно было посвятить в нашу борьбу за его дело. Ведь она состояла в наших неутомимых усилиях добиваться правильного понимания его движения в немецких учреждениях, вербовке новых заслуживающих доверия сторонников и освоении новых опорных пунктов. И Власов должен был знать об этой борьбе. Без этого он давно признал бы себя побежденным. Одной из моих самых трудных задач как раз было удерживать его в этой позиции ожидания, сохраняя его равновесие и духовную гармонию. Мы же постоянно боролись за признание Власова и независимой РОА, в то время как Гитлер одобрял лишь видимость «наших действий», ограничивая ее только пропагандой. А ведь это было обманом и ограничивалось лишь территорией под советской властью и не было применимо ни в Германии, ни в занятых немцами областях. Мы не скрывали от Власова этого обстоятельства, а наоборот — точно информировали его о всех наших успехах и неудачах.
Все чаще Власов высказывал свои сомнения по поводу поведения немцев. «Я больше не хочу этого, верните меня в лагерь военнопленных! Все это бессмысленно. Немцы меня обманывают», — говорил он.
В этих случаях Штрик-Штрикфельдт, которого я информировал о таких настроениях генерала, был мастером убеждения. У него был дар «поговорить по душам», согласно русской поговорке. Штрикфельдт в совершенстве владел этим искусством, и при этом сам был убежден в правильности Власовского начинания, как в единственном выходе из создавшегося положения… Такие чисто личные отношения Штрикфельдт создавал и с другими русскими генералами, которые к нам присоединялись.
Этот собирательный термин относился к группе сотрудников Власовского штаба, которые прежде всего не были советскими гражданами, а также не были и эмигрантами и являлись членами русского меньшинства, обосновавшегося в Латвии несколько столетий тому назад. Сначала обозначение «рижане» распространялось только на русских, которые происходили из города Риги и служили в штабе Власова. Но потом оно стало применяться ко всем русским из Прибалтики, которые приняли участие во Власовском движении.
Большую часть этих сотрудников мне приходилось выбирать самому, так как мне нужно было иметь при себе людей, которым я мог абсолютно доверять. Особенно в начале моей работы это имело исключительное значение. Среди моих соучеников в Риге у меня было много друзей. К одному из них, Димитрию Александровичу Левицкому, я и обратился прежде всего. Он сразу же взялся за работу, собрал подходящих людей, и объявил им: «Если сейчас Фрёлих просит помощи, мы должны принять в этом участие!» Из друзей сразу откликнулись трое: Левицкий, Лев Рар и Конради-Кондрашев. Для них на нашей вилле в погребе устроили спальню.
Помимо этих трех товарищей по школе, можно было привлечь также и членов трех русских групп бойскаутов, входивших в состав латвийских разведчиков или бойскаутов. Поскольку я тоже был бойскаутом, я их почти всех знал. В случаях, когда кто-либо был лично мне неизвестен, для меня не представляло труда получить о нем исчерпывающую информацию.
При дальнейшем выборе оказал мне поддержку уже упомянутый мною заведующий Отделом политики в Генеральном комиссариате Латвии др. Вернер Капп. Он часто был в состоянии путем призыва или по служебной линии направлять нужных людей из Прибалтики в Берлин. Такие лица, предназначенные для службы во Власовском штабе, на время их пребывания в Берлине получали зарплату в полном объеме от своих прежних работодателей. О первых трех сотрудниках личной канцелярии Власова я уже упомянул. Со временем, когда учреждения КОНРа стали развиваться, ряд «рижан» стал служащими разных отделов Главного организационного управления: профессор Иван Давыдович Гримм, будущий начальник Юридического отдела, тоже причислялся к «рижанам», потому что он в довоенные годы проживал в Риге, хотя и был рожден в Петербурге; архитектор Николай Николаевич Рышков; адвокат Анатолий П. Никаноров стали сотрудниками Секретариата, причем последний стал юрисконсультом. Адвокат Николай Кавас был начальником Административно-хозяйственного отдела. Первая секретарша Антонина Фрейберг тоже принадлежала к «рижанам». (Никаноров и его жена погибли при американском налете в поезде, который со служащими власовских учреждений шел из Карлсбада в Фюссен.)
Ввиду расширения Власовского штаба в Далеме возникла необходимость назначить заведующего складом. Я вызвал из Риги барона Виктора Розенберга, того же выпуска из гимназии, как и Д. А. Левицкий. Я знал его по нашей деятельности в бойскаутах. Именно на этой должности была особенно важна неподкупная порядочность. Генерала Власова веселила фамилия этого человека и он любил шутить, когда с улыбкой сообщал своим немецким гостям, что он имеет в своем штабе своего «собственного Розенберга»…
Мое доверие к этим людям было велико и вполне оправдано: никто из них меня не разочаровал. Большим их преимуществом было то, что все они в равной степени владели немецким и русским языками. Когда, при основании государства (18 ноября 1918 г.) в Латвии была введена общая воинская повинность, наши «рижане» все прошли военную подготовку и большинство из них были унтер-офицерами, а Конради-Кондрашев даже окончил офицерскую школу. Этот воинский опыт был хорошей предпосылкой для выполнения задач, которые ожидали их на Кибитц Вег 9.
В конце 1944 года, когда немецкие войска отступали из прибалтийских стран, число «рижан» значительно возросло, так как многие из них покинули родину, направляясь на Запад. Для генерала Власова эта группа «рижан» поначалу представляла собой некоторую неожиданность, хотя именно члены этой группы встречали его с восторгом при его объезде Восточного фронта и во время его пребывания в Риге. После первоначального недоверия, однако, генерал признал эту группу и стал ее ценить из-за абсолютной преданности и умения в обращении как с немцами, так и с советскими русскими. После войны рижане разъехались по всему свету.
Оберегая Власова, я считал моей первой задачей принять меры по созданию его личной безопасности. Приходилось считаться с возможностями покушения или нападения, как и разных террористических актов с советской стороны. Исходя из этого, я считал необходимым вооружить всех проживающих на вилле в Далеме. С помощью др. Вернера Каппа я мог раздобыть оружие. В тайные обязанности Каппа входила организация антибольшивистских отрядов. Вооружать их надо было из захваченного трофейного советского оружия. Эти отряды должны были после предполагаемого отхода немецких войск из Прибалтики организовать сопротивление Красной армии. Оружие, которым они располагали, состояло из больших барабанных револьверов типа «Наган», из русских автоматов и стержневых ручных гранат.
Летом 1943 года охрана Власова получила автомат, который Ханс Клейнерт, лично симпатизировавший Русскому Освободительному Движению, сумел извлечь из арсенала СД в Берлине. До этого единственным оружием у нас был револьвер, который днем хранился в маленьком противопожарном стенном сейфе, а ночью выдавался откомандированному из Дабендорфа и несущему стражу офицеру. Когда я первый раз открыл этот сейф, я нашел рядом с револьвером пропагандную листовку «Унтерменш», которая, основываясь на примитивных инстинктах, распространяла расовую теорию Гиммлера. Эту листовку я, конечно, немедленно уничтожил.
Все члены Власовского штаба подготовлялись к вооруженному сопротивлению при помощи дневных и ночных тревог. Мое предписание гласило: ночью все двери на вилле должны оставаться открытыми, а заряженные револьверы или пистолеты — лежать под рукой у постели каждого, будь он повар, денщик или офицер. Время от времени мы устраивали пробную тревогу. Было выработано два плана самозащиты, один дневной, другой — ночной. Обучение велось беспрерывно.
Ночью оборона предвидела следующее. Наружная защита была поручена двум русским часовым, из которых каждый был вооружен автоматом и по тревоге должен был занять соответствующую позицию: одну перед, а другую позади дома. Часовой в саду должен был занять позицию при бомбоубежище, которое имело вход и выход. Другой часовой должен был со стороны улицы занять небольшой индивидуальный бункер. Эти же позиции надо было занимать и при воздушных налетах.
Внутренняя охрана сначала состояла из трех бывших рижских студентов, которым я мог слепо доверять. Они являлись также и личными охранниками генерала Власова и в штатском сопровождали его на прогулках. От немецкой охраны Власов отказывался. В задачу этих трех рижан в случае нападения входила оборона помещений канцелярии и гостиной, находившихся в нижнем этаже. Они должны были оборонять главный вход в виллу. Повара и денщики, которые спали в подвале, должны были защищать его. На двух адъютантов и полковника Кромиади, который часто ночевал в Далеме, возлагалась защита подступов к спальням генералов Власова и Малышкина, что представляло последний рубеж обороны. Для этого они должны были занимать промежуточную площадку на лестнице. Само собой разумеется, что и оба генерала были вооружены. В серьезных случаях общее командование возлагалось на меня.
Дневной план обороны состоял в следующем: часовой со стороны улицы не имел права покинуть свой пост при главном входе. Часовой в саду должен был в случае нападения поддержать его огнем. Повара тоже должны были поддержать его, стреляя из кухонного окна в подвале. Их готовое к стрельбе оружие должно было лежать на полке за занавеской. Оборона нижнего этажа возлагалась на служащих канцелярии, на возможных гостей, адъютантов и денщиков. Последним возможным действием могло быть отступление в бомбоубежище. Защитники дома делились на три группы, к которым принадлежали и упомянутые русские студенты, повара и денщики, а позже и водитель машины. Они были выбраны из немецких лагерей военнопленных для службы в РОА, все простые солдаты, в мирное время — колхозники или рабочие.
Доверие, оказанное эти людям, которое подтверждалось выдачей им оружия, было для них колоссальным личным переживанием и создавало у них сознание своей громадной ответственности. Это доверие, подкрепляемое умением генерала Власова поговорить с русскими людьми и привлечь их на свою сторону, убеждало нас в том, что они были надежной составной частью нашей защиты.
Генерал Власов вел себя всегда так, как будто он смотрел на эту «игру в индейцев» с комической стороны, особенно когда при ночных пробных тревогах его офицеры в одном нижнем белье — директива не давала времени на одевание — спешили мимо него с револьверами в руках по неосвещенным комнатам к назначенным им постам. Мне кажется, однако, что в глубине души он одобрял эти мероприятия, он хорошо знал, на что способны «наши друзья». Я же следовал во всем старой русской поговорке, что «береженого и Бог бережет».
К числу оборонительных мероприятий принадлежало также и сооружение уже упомянутого бункера в саду. Я получил от городского управления разрешение на его постройку и нужный строительный материал, добываемый из окружающих нас руин. При проектировании подвального бомбоубежища мне помогли советы молодого инженера Смирнова, который проходил в Дабендорфе один из курсов и прибыл туда из лагеря военнопленных. Он был командирован в Далем именно для постройки бомбоубежища. Кроме того, я мог мобилизовать 25 рабочих и получил две конные подводы. Размеры убежища по проекту были в ширину только 1 метр 20 сантиметров, а в длину 12 или 14 метров, и оно загибалось углом. Тут могло поместиться не менее 30–40 человек, и в нем было два выхода с обоих концов. Правда, убежище это было узковато, но это обеспечивало его сохранность.
Спуск в убежище мы выложили бетонными ступенями, которые извлекали из развалин. Покрытие самого узкого убежища состояло из бревен квадратного сечения, которые были скреплены друг с другом железными скобами. Их укладывали над узкой траншеей так, что они с двух сторон выдавались по крайней мере на метр. На них был насыпан слой земли толщиной в полтора метра, а сверху были положены бетонные плиты и железные балки. Эти балки мы выламывали из руин и клали их вдоль и поперек над убежищем. Эти тяжелые строительные части мы обычно перевозили на наших подводах, но на месте постройки мы были вынуждены обращаться за помощью и к служащим канцелярии с тем, чтобы вручную перетаскивать эти тяжелые стропила. Между бетонными плитами и железными балками мы укладывали железную сеть и камни мостовой, которые доставали из склада, и все вместе закрепляли цементом. Наконец, последний слой опять состоял из земли, насыпанной на полтора метра. Наш расчет состоял в том, что бомба, пробивающая этот земляной покров, взорвется уже в этом слое, а нижний слой земли и перекрытие из деревянных балок окажет пружинящее сопротивление удару.
Внутреннее помещение бомбоубежища было снабжено фосфоресцирующими полосами, указывающими направление. Оба выхода были задуманы как оборонные пункты. Нужно было предвидеть любой вариант нападения. Налицо была возможность, что на нас нападет специальный отряд коммандо во время воздушной тревоги. Поэтому на другом выходе был установлен защитный поворотный колпак с амбразурами для стрельбы по кругу в 360 градусов. Во время налетов это был пост часового, который обычно дежурил а саду.
Для часового перед домом мы построили маленький бункер на одного человека. В нем также была амбразура для стрельбы по полному кругу. Мы его установили на другой стороне улицы. Эта опорная точка, благодаря своей конструкции, была хорошо замаскирована, и прохожие ее не замечали. Наличие этого бункера должно было оставаться в тайне. Возможные атакующие ничего не должны были знать о нем.
Наличие этих двух бункеров вызывало у Власова чувство гордости. Во время постройки я думал, что с такими бомбоубежищами мне не надо было страшиться за судьбу моих детей. Я не мог предвидеть, что в будущем это убежище действительно защитит их от бомб. После войны вилла в Далеме осталась стоять, и пришлось потратить много труда, чтобы выбрать из грунта это бомбоубежище.
Поскольку мы должны были учитывать возможность больших пожаров — Берлин все время подвергался бомбардировкам — мы постоянно упражнялись в пробном тушении, используя водяные шланги и насосы. В случаях, когда горели дома по соседству, наша команда приходила на помощь, а если тушение становилось безнадежным, мы помогали выносить вещи. В таких случаях генерал Власов тоже сам принимал участие в работах.
К мерам предосторожности принадлежал контроль при входе на виллу. Однако случалось, что Власов, смотря в окно, отдавал приказ «Впустить» или, находясь в саду, сам открывал дверь. При этом, конечно, всякий контроль становился бесцельным. Именно так могло случиться, что однажды попытка покушения чуть не привела к успеху.
Уголовник, некий Пастернак, присужденный к смерти в Советском Союзе за разбой, принял заказ убить Власова. За это ему обещали помилование. Этого человека в Советском Союзе соответствующе подготовили пропагандой. Там ему говорили, что Власов изменил своему народу и за деньги и роскошную жизнь продался врагам родины, немцам. Он якобы живет в полном довольствии, любит шампанское и податливых девиц.
Этот Пастернак (фамилия довольно распространенная в России) стоял в один прекрасный день перед дверью нашей виллы и позвонил. Власов сам ему открыл.
— Что вам угодно? — спросил генерал.
— Я хотел бы познакомиться с генералом Власовым!
Без всякой проверки Пастернака пригласили войти. Оба сели у стола друг против друга.
— Ну, теперь мы можем побеседовать, — сказал Власов, очевидно радуясь возможности такой беседой развеять все время мучившую его скуку.
Почему Пастернак в этот момент не вытянул револьвер, который он всегда носил в кармане, мы узнаем из его собственного признания. Помимо покушения на убийство Власова, Пастернаку были поручены и другие задачи такого же рода. В конце концов он попался. При одном допросе немецкой контрразведкой Пастернак рассказал про свои задания, а также о своей встрече с Власовым. Согласно тому, что ему было сообщено, он хотел убедиться в роскошной жизни Власова, а на самом деле вот как это выглядело.
Как рассказывал Пастернак, Власов достал коробку из-под сигар, в которой лежали немецкие сигары и махорка. Ножницами он разрезал сигары на маленькие кусочки, смешал их с махоркой, скрутил, себе папиросу и предложил гостю: «Скрути себе тоже!». В это время вошел денщик с бутылкой водки и с закуской — маленькими бутербродиками. Они состояли из кусочков соленых огурцов, томатов и двух кусочков хлеба.
После дружественного и откровенного разговора, в котором генерал сообщил своему гостю о своих политических взглядах и развил свои планы на будущее, советский агент был приглашен к обеду. И обед удивил его своей простотой. Он состоял из жидкого супа с капустой и жареной картошки с салатом. Это было все.
Тут Пастернак понял, что его обманули, потому что то, что он видел, совершенно не соответствовало той картине, которую ему о Власове нарисовали в Советском Союзе. Человек, который так жил и так думал, не мог продаться. Хотя и уголовник, который спасал свою жизнь, приняв заказ убить Власова, Пастернак оказался не в состоянии выполнить это задание, и револьвер остался лежать в его кармане.
О Власове узнали. Стали появляться женщины, делая ему разные предложения. Он им редко отказывал. Он был очень гостеприимен и приглашал всех, кто только ни приходил. Если кто-нибудь встречал его в подземке и заговаривал с ним по-русски, то Власов немедленно приглашал его к себе. Это могли быть остарбейтеры или беженцы. И с эмигрантами он тоже поддерживал оживленную связь. Чаще всего они сами приходили к нему, гораздо реже он посещал их семьи. Он очень страдал от скуки, и все чаще случалось, что он сам открывал дверь в доме на Кибитц Вег или из окна приказывал «впустить», и тогда гостя принимали. Среди гостей побывала на вилле не одна хорошенькая женщина.
Я понимал такого рода настроения. Нет сомнений, что Власов уже тогда сознавал приближение трагического конца и с благодарностью принимал все, что ему еще могла предложить жизнь.
В один прекрасный летний день 1943 года у входа в сад звонит звонок. Там стоит молодая женщина, скорее даже девушка, светлая блондинка с ангельским лицом, большими голубыми глазами, длинными ресницами и наивным затуманенным взором. Генерал, который как раз смотрел в окно, приказывает своим басом: «Впустить!». Девушка входит и заявляет, что она слышала, что здесь живет генерал Власов. Она — остарбейтер и пришла из простого любопытства — познакомиться с таким великим человеком. «Это же настоящий маленький ангел!» — заявляет полковник Кравченко. Как этот «ангел» проявил себя — вы скоро узнаете…
Очень быстро появился слух, что эта Оленька (так себя назвала эта молодая женщина) собирается выйти замуж за адъютанта генерала, капитана Р. Антонова. Насколько это соответствовало истине — осталось тайной. Во всяком случае настоящего венчания не было, но у нее были интимные отношения с Антоновым.
Весьма возможно, что она побывала и в других постелях, так как, несмотря на внешность невинного ангела, она проявляла большую любовную активность. Сразу же она стала завоевывать домашние права, уходила и приходила по своему усмотрению, как будто бы она была одним из домочадцев. Она то разыгрывала роль жены, иногда невесты, но чаще всего была просто подругой генерала, эти роли менялись весьма часто. Ее поведение в доме вызывало мое большое неудовольствие, так как ведь вся ответственность лежала на мне. По всей вероятности, я был также единственным, который не был покорен шармом этой девицы.
Как-то раз настроение в штабе было подавленное. Надежды на признание Власовского движения были слабы. Разрешение на формирование армии, казалось, откладывается на неопределенное время. В этот день попойка, в которой я не мог не участвовать, началась с раннего утра и продолжалась до позднего вечера. Я устал выше всякой меры и сказал Антонову, что не поеду ночевать в свою меблированную комнату в Берлине, и пошел вниз в комнату дежурного по канцелярии. Там стояли рядом две кровати. Я разделся, лег на одну из них и готов уже был заснуть, как вдруг дверь открылась, зажегся свет, и я увидел Антонова с Оленькой. Антонов сказал: «Уже очень поздно, Оленька не может ехать домой и останется здесь. Ведь вот еще одна кровать тут свободна, она может лечь на неё.» Я был настолько удивлен, что вообще ничего не мог на это сказать. Антонов исчез. Оленька разделась, подошла к свободной кровати и легла под одеяло.