Будильник звенит и звенит, а ей никак не удается разлепить веки. Спустя минуту он ногой толкает ее под щиколотку, раз, другой, третий и говорит:
— Твой будильник.
Ему можно спать еще час.
Сандрина поднимается, садится на край постели, опускает ноги на коврик. Понедельник, утро, а она без сил, но тут она вспоминает о крошке и встает, пусть и с тяжелыми ногами, но с легким сердцем. Умывается по-кошачьи, выбирает одежду. Вытаскивает из ящика комода белье побольше. У нее всегда в запасе несколько размеров, она не выбрасывает вещи, если ей удается немного похудеть, потому что уверена — провал не за горами, она не только никогда не достигнет идеального веса, который просчитала однажды по журналу, но и вернется назад — снова с запасом наберет. Она думает о слове «наберет», и ей кажется, в нем заложен смысл — что кто-то что-то жаждет заполучить. Возможно, это как раз о нем, о ее муже, возможно, ему нужна такая вот плоская, но широкая попа, такой выпирающий живот, как у нее, потому что, с тех пор как она здесь живет, она поправляется, а он подстрекает ее, требуя покупать много хлеба, добавлять цельные сливки в выпечку, и все же… все же ей посчастливилось обзавестись крохой, невзирая на противозачаточные, которые она глотала по утрам.
Она возвращается в ванную, подкрашивает ресницы, наносит тональный крем и пудру и открывает шкафчик с аптечкой, где лежит блистер с пилюлями. Выдавливает одну и бросает в умывальник. Щелк — тихо отозвался фаянс. Раньше она ничего не утаивала от мужа, и этот обман поднимает в ней такие волны неудовольствия и неуверенности, что маленький секрет превращается в целую гору. Нет, конечно, все это не касается крохи, о существовании которой он еще не знает; это совсем другое — это не ложь, это сюрприз. На кухне с легким сердцем она открывает холодильник. Ешьте что хотите и покажетесь гинекологу, сказала врач. Опять же раньше она всегда заглядывала в холодильник со смущением и чувством вины, но сейчас она не слышит где-то далеко, на заднем плане, голос отца, который говорит: «Нет, вы только посмотрите на эту жирную дуру жрет и жрет…» Ничего такого, этим утром все по-другому. Она съедает четыре редиски, полстаканчика сметаны с ванилью и одно апельсиновое печенье, на которое обычно даже не глядит. Потом идет наверх, чистит зубы и едет на работу.
Сандрина мирно едет в свою контору, пока музыка на ее телефоне не прерывается сигналом сообщений. Он проснулся, он беспокоится. В любой другой день она бы схватила телефон и набрала: я еду на работу, а если он не отстает и требует уточнений: только что выехала на трассу; на круговом перекрестке у Велейры; на въезде в зону застройки. Но сейчас и речи нет о том, чтобы взяться за телефон. Это опасно. А если с ней что-то случится? Нет, не с ней, прежней Сандриной, а с ней — будущей матерью. Одной рукой она выключает телефон, перед тем как тронуться после остановки под знаком «Стоп», и прибавляет громкости радио. А когда паркуется у конторы, видит, что муж звонил ей три раза.
Включает телефон, нажимает «перезвонить», и он тут же кричит:
— Ты где? Где ты была?
— В машине, за рулем.
В его криках что-то незнакомое, непривычное, но в чем дело, она не понимает. Последние дни были настолько странными, что обыденное кажется стертой монетой. Но с появлением крохи все изменится. Ей не терпится сдать анализы, удостовериться в своей беременности, потом выбрать идеальный, подходящий момент и сообщить ему приятную новость, сама она уже ни капельки не сомневается, но лучше объявить ему и тут же показать справку.
Перед глазами Сандрины мелькают радостные картины: результаты анализов лежат на журнальном столике… или лучше смешная открытка, плюшевый мишка, бутылочка с соской? Не говорить же сейчас, по телефону, на парковке. И потом секрет греет ей душу. У нее есть что-то, принадлежащее только ей одной. Что-то очень важное. Она опускает руку на живот и улыбается:
— Все хорошо, поверь, все хорошо. Телефон был у меня в сумке, поэтому я не видела, что он вибрирует, но я уже на месте. А ты? Тебе удалось опять заснуть? У тебя все нормально?
Он сбавляет тон — возможно, ей удалось его успокоить:
— Я хочу, чтобы ты была на связи, ты же знаешь.
Да, она знает. Поначалу ее удивляло его столь сильное, столь постоянное беспокойство, но потом она вспоминала, что его первая жена пропала, и все становилось понятным. Но сегодня ничто не может испортить ей настроения, и она говорит:
— Мне жаль. Не терпится тебя увидеть. До вечера.
Он молчит, потом говорит:
— Ты забыла сварить кофе.
Это правда. Она о нем и не вспомнила, заварила себе чай и не притронулась к тапперверу, где лежит кофе с тунцом, не подошла к кофемашине. «О, такие вещи часто случаются, — заверила ее доктор, — много чего может произойти. Некоторые женщины становятся близорукими, но это только на время беременности, у других разбухает нос, а есть и такие, кого по полгода рвет; так что честно вам скажу: если кофе, который пахнет тунцом, единственная ваша проблема, то надо лишь отказаться от него, и все будет прекрасно…» И Сандрина не стала делать кофе, а муж прав, она напрочь о нем забыла. Она снова говорит:
— Мне жаль, правда. Прости, я заглажу свою вину вечером, приготовлю рис на молоке, как ты любишь, договорились?
День проходит, как любой другой понедельник: все заходят в контору и говорят: «Как дела?» Понятно как — как в понедельник. В обеденный перерыв Сандрина выходит купить сэндвич, и на нее смотрят, как будто у нее на лбу выросли рога, ведь в полдень она неизменно достает свой таппервер с салатом или овощами и жует их, точно кролик, потому что она следит за собой и перекусывает только в комнате отдыха. Сегодня она говорит: «Всем приятного аппетита!» — и спускается в булочную. Долго выбирает, но ей ничего не хочется; она останавливается на пирожном с малиновым вареньем, покупает одно, откусывает два раза и прячет в сумку, потом сидит на скамейке и наслаждается теплом — уже можно выйти на улицу в пиджаке, нежится под солнечными лучами, которые греют, но не заставляют потеть. Достает книгу и дочитывает главу, на которой отключилась вчера вечером.
Когда она доходит до конца страницы и вставляет закладку, перед ней останавливается незнакомый мужчина и говорит что-то непотребное, грубое, в том же роде, как они обычно говорят, и смысл у всех сводится к одному и тому же: «Ты на улице одна, значит, моя». Сандрина говорит:
— Оставьте меня в покое, вы что, не видите, я беременна?
Он просит его извинить и уходит. Невероятно, ведь на самом деле ничего не видно. Но это сработало!
После перерыва Беатриса подходит и спрашивает:
— Сандрина, ты как?
Но ответить ей слишком сложно, поэтому Сандрина улыбается и говорит:
— А ты?
Это всегда помогает выкрутиться, никто не решается настаивать. Беатриса отвечает:
— Спасибо, все нормально. — И идет на свое рабочее место.
После обеда телефон вибрирует очень часто. Приходят новости от Анн-Мари: Матиас в школе, все прошло хорошо; когда Каролина и Анн-Мари привезли его утром на занятия, он понял, что это было исключением, что взрослые пока еще только ищут выход и хотят все правильно организовать; она может забрать его, как обычно. Ее муж тоже пишет: что ты делала этим утром, что ты ела на обед и что ты делаешь сейчас, выедешь ли с работы в пять часов? Сандрина успокаивает его, заверяет, снова успокаивает и снова заверяет. Дни напряженного молчания были такими мучительными, потрясение — таким глубоким, что сегодня ей чуть ли не по душе беспрерывные заботы.
Когда ее рабочий день заканчивается, она, прежде чем отправиться в обратный путь, как обычно, предупреждает его, и он этим очень доволен; вот так и восполняется ущерб, нанесенный первой женой, надо дать ему немного времени, чтобы проглотить и переварить, и все наладится. Перетерпеть — вот что главное. Сказать: «Я возвращаюсь, скоро буду». И главное — это Матиас, главное — это кроха.
Матиас, как обычно, послушно сидит и ждет в холле. Молодая учительница улыбается при виде Сандрины:
— Вы знаете, он всегда такой замкнутый, а сегодня мы не могли уговорить его помолчать.
Сандрина пытается улыбнуться в ответ, но получается немного натянуто. Несмотря на то что с самого начала она была с Матиасом очень терпелива, заботлива и внимательна, он оставался сдержанным, почти холодным. Она старалась не обижаться, поскольку обида — это плохое, мелкое чувство; она хочет быть к нему доброй, только доброй, а теперь еще добрее, поскольку все, что течет в ее жилах, питает и крошку тоже. И когда Матиас протягивает ей руку, ни капли дурного в ее мыслях не остается.
Мальчик говорит скупо, рассказывает, что он рисовал, и она просит показать; они останавливаются, чтобы достать рисунок из рюкзачка. Это снова птица, огромная, с клювом, из которого торчат зубы, и она спрашивает:
— Матиас, ну почему ты все время рисуешь зубастых птиц?
— Потому что только так они могут улететь и защитить себя.
Мальчик говорит об этом как о чем-то очевидном, не требующем разъяснений, и прячет рисунок — он хочет отдать его маме.
— Так тебе было хорошо? У бабули с дедулей? — интересуется Сандрина, защелкивая ремень безопасности, и видит в зеркале заднего вида, как Матиас несколько раз со всей силы утвердительно трясет головой.
Дворняжка Пикассо сразу полюбила Каролину, и та позволила собаке спать в его комнате. Пикассо, конечно же, не разрешают забираться на постель, но как только взрослые выходят за дверь, пес сразу устраивается поверх одеяла, на ногах у Матиаса, и Матиас засыпает счастливый, хотя ноги затекают. Сандрина с изумлением слушает его восторженный рассказ. Разумеется, в сравнении с другими детьми, которые звонко и непрерывно щебечут, Матиас до конца не раскрывается, но за несколько минут до дома он выкладывает Сандрине больше, чем за все те месяцы, что они провели под одной крышей.
Дома он умолкает и просит разрешения подняться в свою комнату. Сандрина идет наверх чуть погодя; Матиас аккуратно выкладывает на тумбочку свои любимые книги; заметив взгляд Сандрины, он втягивает голову в плечи, точно черепаха, и снова превращается в привычного Матиаса, боязливого и слегка плутоватого, рот на замке, взгляд в сторону.
— Что делаешь? — спрашивает Сандрина, и в конце концов он с большим трудом шепотом выдавливает из себя, что это на случай, если он переедет к бабуле и дедуле и будет жить у них с мамой. Он закусывает губу и продолжает умоляющим тоном: — Только не говори ему, обещай, не скажешь?
Сандрина кивает, польщенная его доверием, и ей не хватает духа добавить, что ничего не выйдет, а если и выйдет, то не скоро, учитывая реакцию отца в воскресенье вечером. Но ребенку незачем это объяснять. Всему свое время. Вместо этого она говорит:
— Да, хорошо, но, может, лучше собрать их в сумку и отложить в уголок? Чтобы не разводить бардак.
В благодарность за доверие она прикрывает дверь, хоть и не до конца, пусть он побудет в столь дорогом ему уединении, ты мне — я тебе, и идет в спальню убрать в комод стопку чистого белья.
Она укладывает трусы в ящик, когда раздается шум машины. Спускается, и от нетерпения у нее неожиданно розовеют щеки, так ей хочется рассказать о крошке. Черт с ними, с анализами. Она скажет уже сегодня. Может, не сию секунду, а вечером. Может, она подаст аперитив, а он спросит, что у нас за праздник… Ступенька скрипит у нее под ногами, но ей не до того. Она кладет руку на живот. Нет, не надо никакого аперитива, она не станет откладывать.
Он уже запер замок, швырнул портфель на пол и прижался носом к маленькому окошку в верхней части двери. К Сандрине он не оборачивается и вместо приветствия цедит сквозь зубы:
— Сука.
Она застывает на месте, под лестницей.
— Вот сука! — повторяет он. — Она, блять, и в тот раз неделями… да какое неделями — месяцами торчала перед домом в своей жестянке.
По крайней мере, он говорит не о ней, думает Сандрина, но о ком?
С ошалелым видом она приближается к нему, прижав руку к животу и недоумевая, а он наконец поворачивается, оглядывает ее сверху вниз с упреком и говорит:
— Ты растолстела.
Он говорит: «Ты растолстела» — и ей снова двенадцать лет. Слишком толстая, с чересчур толстой задницей; тело — ее враг, оно расползается, выводит ее из спасительной незаметности, которая могла бы ее защитить; мужчины на улице ее оскорбляют и лапают; голова втянута в плечи. Но он-то, он… Он любит ее такую, как она есть, и она это знает, он всегда ей так и говорит; он подсовывает ей сыр, запрещает соблюдать диету и лишь иногда, изредка делает ей замечание — как сегодня, сейчас.
Сандрина опускает голову, она не знает, что сказать, она никогда не знает, что сказать, да и в любом случае, когда он такой, лучше промолчать.
— Ты что, умрешь, если оденешься по-другому?
Это правда, она всегда одевается одинаково, тут не поспоришь. Она сосредоточивается на своих тапочках, считает плитки, попавшие в поле зрения, и ждет, когда это пройдет.
— Я купил тебе блузку, я покупаю тебе одежду, но нет, ты предпочитаешь свои шмотки, ты так рисуешься, да? Выпендриваешься?
Шесть, семь, восемь плиток. Сандрина не понимает: она одевается слишком строго или слишком однообразно? Или ходит не в том, что он купил? Но она знает, что спрашивать бесполезно.
Девять, десять, одиннадцать…
Звенит дверной звонок, и Сандрина про себя говорит большое спасибо тому, кто позвонил, кто бы это ни был.
Это она, та самая женщина из полиции. Значит, это о ней он говорил. Это она помешала им вернуться к нормальной жизни, разозлила его, и он прав, она, эта стерва, испортила им вечер.
Полицейская не намерена войти, вторгнуться к ним, нет. Она застывает на пороге и, опершись локтем о кирпичную стену в нескольких сантиметрах от звонка, чешет в затылке, пропуская волосы сквозь пальцы. Ехидная, вот еще одно слово, которое не каждый день слетает с языка, эта полицейская — ехидная, слишком раскованная и провоцирующая. Она говорит:
— Да я только зашла взглянуть, как вы тут. Мальчик, и все такое. — Затем она просовывает голову внутрь, и тон ее становится серьезным: — Здравствуйте, Сандрина. Надеюсь, у вас все хорошо?
Сандрина не отвечает. Ее муж оборачивается и так же пристально, как полицейская, смотрит на нее. Сандрина чувствует, что ей надо ответить враждебно — поддержать мужа, показать, что она на его стороне, но она молчит.
Незваная гостья слегка кивает; можно подумать, она понимает все без слов.
— Как малыш? Он дома? Я звонила Маркесам, они сказали, что вы забрали его из школы.
Ее муж сохраняет спокойствие. Кулаки сжимаются так, что белеют косточки пальцев, но он сохраняет спокойствие; он только громко бросает Сандрине:
— Ты сказала ему спуститься?
Приказ достигает второго этажа. Матиас идет вниз, легкие ножки шагают по ступенькам. Он останавливается на последней и видит полицейскую.
— Так ты спал у бабушки с дедушкой, да? — спрашивает та, и он кивает. — Все прошло хорошо? — Еще один кивок. — Ладно, не буду вас больше беспокоить, я просто проезжала мимо.
Она уходит к машине, но не отъезжает. Он из-за двери наблюдает за ней. Долго, не говоря ни слова.
— Чего она к нам приебалась? — спрашивает Сандрина спустя целый час.
Она накрывает на стол. Ему не нравится, когда Сандрина выражается, но это словцо доказывает, что она на его стороне; это доказательство поддержки, и это важнее всего.
Он обнимает Сандрину за талию и целует — услышал ее окольную декларацию преданности. Она склоняет голову ему на плечо; все сказано, она с ним, он с ней, гора, давившая ему на плечи, стала немного легче.
Он отрывается от нее, садится за стол, говорит:
— Вкусно пахнет.
Зовут Матиаса, тот спускается.
— И как все прошло? — спрашивает мальчика отец.
Матиас молчит, вопрос повторяется. Наконец малыш шепчет:
— Все хорошо, мы ели шоколадное мороженое.
— А твоя мать, что она тебе говорила? А? Матиас, посмотри на меня. Что сказала твоя мать? Она вспомнила? Что она вспомнила?
Сказать Матиасу «Посмотри на меня» — это как велеть рыбе летать. Он такой застенчивый, уклончивый, скользкий, как уж, когда речь идет о том, чтобы избежать взглядов взрослых.
Мальчик пытается, делает усилие над собой; ПОСМОТРИ НА МЕНЯ звучит снова и громче, атмосфера накаляется.
Это все из-за полицейской, думает Сандрина, это ее вина, и вечер безнадежно испорчен.
Она спрашивает у Матиаса:
— Хочешь добавки тушеных овощей?
Его отец рявкает:
— НЕ ЛЕЗЬ!
Это полицейская виновата, это ее вина, ведь все было хорошо, все было бы прекрасно.
Он кричит на нее, не смущаясь присутствия Матиаса, и Сандрина чувствует себя виноватой, что малыш это видит и слышит. Вина — первое, что приходит ей в голову после пустых и жарких минут, когда она застывает в неподвижности, ощущая себя маленьким уязвимым существом — вот что должна чувствовать мышь перед котом, и она ненавидит себя за свой паралич, но это сильнее ее — она снова становится маленькой провинившейся девочкой.
Матиас что-то шепчет, но слов не разобрать. Его отец настаивает:
— Она что-то вспоминает? А? Вы провели вместе целый вечер, она же говорила с тобой. Нет, это невозможный ребенок, МАТИАС, ПОСМОТРИ НА МЕНЯ.
Мальчик плачет: я не знаю, она ничего не говорила, и наконец до его отца доходит.
— Она даже тебя не вспомнила, так? — делает он вывод.
Матиас в шоке, он поднимает полные слез глаза и смотрит на отца, но тот не унимается:
— Никто с этим пацаном никогда не говорит нормально, только я обращаюсь с тобой, как с мужчиной, Матиас. Так вот, слушай: твоя мать тебя не вспомнила, и мужчины не плачут.
Маленький человечек хорошо знает, что означают слова «мужчины не плачут», это значит, ему плакать нельзя. Он глотает слезы, Сандрина уже видела такое, и это все равно что смотреть на землетрясение, на внезапный разлом земной тверди. Матиас с усилием что-то раскрывает внутри себя и прячет туда свои слезы. Каждый раз у нее такое впечатление, что он заглатывает самого себя.
Под столом Сандрина кладет руку себе на живот и думает: «Нет, не сегодня. Крошка еще немного побудет в тайнике. Некуда спешить».