Как ни странно, эта суббота похожа на предыдущую; подъем, пока муж спит — завтрак вдвоем с Матиасом, дрожащим от нетерпения. Мальчик спрашивает:
— Сегодня я опять поеду с мамой к бабуле-дедуле?
Сандрина говорит:
— Я не знаю Матиас, это зависит от твоего отца.
Ребенок замыкается; Сандрине очень хочется утешить его, но она удерживает себя. Не ей решать, а его отец в последние дни на таком пределе и до того потерянный, что она боится разочаровать малыша. Она предлагает ему испечь печенье, ведь гости приедут к ним на кофе.
Сандрина не дает Матиасу смешивать ингредиенты его отец не выносит, когда сын возится у плиты, — но она доверяет мальчику нож с закругленным лезвием, чтобы вырезать фигурные кусочки из раскатанного теста. Работать ножом — это другое дело, это можно, это по-мужски.
Печенье уже в духовке, когда отец Матиаса тяжело спускается со второго этажа. Он принял душ и оделся, у него покрасневшие глаза, но это видит только она и только потому, что знает его наизусть; для любого другого он выглядит как всегда.
Он требует аспирина и воды, спрашивает Матиаса, который предусмотрительно достал свои школьные тетради, сделал ли тот уроки, и мальчик утвердительно кивает. Кивает и ждет. Одним вопросом отец никогда не ограничивается — у него в запасе всегда целая куча быстрых и конкретных вопросов. Одно время Сандрина думала, что отец Матиаса совсем не интересуется школьными делами, но она ошибалась — он считает, что у его сына всегда и все должно быть в порядке, только это его и заботит. Это тот минимум, которого он требует от мальчика, и он не проверяет каждодневно его выполнение, поскольку выполнение подразумевается само собой.
Но этим утром он садится рядом с Матиасом за обеденный стол и говорит с ним мягко, просматривая его тетради, в том числе для рисования. Матиас рисует то же, что и все, но как только предлагается свободная тема, на листах появляются странные птицы с распростертыми крыльями и клювами, полными зубов. Отец хвалит сына, потом предлагает ему поиграть в футбол во дворе. Обычно в это время он занимается садом, выравнивает живую изгородь и стрижет газон, но сегодня исключение из правил.
Сандрина одним ухом прислушивается к ударам по мячу, а сама крутится в прачечной. Она знает, ему понравилось бы, если б его сын рос более бойким, более уверенным в себе, настоящим мальчишкой; и часто, когда они вот так играют, это плохо заканчивается: Матиас, не проявляющий никакой напористости, задиристости, разочаровывает отца. Он не умеет делать обманные движения, не уводит мяч из-под ног соперника. Его отец хочет, чтобы Матиас занялся спортом, где самое главное — победить, но мальчику, похоже, чуждо желание взять верх над кем-то. Однако этим утром отец терпелив, и сквозь открытую стеклянную дверь доносится смех обоих. Погода стоит довольно мягкая, так что можно проветрить дом, и это нормальное, счастливое утро успокаивает Сандрину.
Они обедают на воздухе; на десерт Матиас ест печенье, макая его в шоколадный крем (Сандрина этот крем терпеть не может), царит мирная тишина, которую нарушают лишь довольные причмокивания мальчика. Ее муж смотрит на сад, и Сандрина боится, что он заметит какой-нибудь непорядок: сорняк, опавшие листья, — и это испортит то хрупкое спокойствие, которого нет уже две недели, с тех пор как они увидели первую жену на экране телевизора. Она кладет руку на живот, думает, что это подходящий момент, но раздается шум мотора, и ее муж напрягается всем телом.
Первыми прибывают полицейские, за ними Каролина и ее родители, последней появляется незнакомка, которая, едва успела зайти, без всякого стеснения рассматривает диван, стол, стулья, книжные полки и все остальное. Сандрина думает, что это, наверное, и есть социальный работник. Женщина пожимает ей руку, у нее крепкая холодная ладонь, она говорит: «Доктор Бенасса», и Сандрина не решается спросить: «Доктор — в смысле врач?» Так, может, это не социальный работник? Но почему тогда первая жена пришла в сопровождении врача?
У ее мужа веселый голос, хотя ему нелегко держать марку, она знает это. Он говорит:
— Присаживайтесь! — Потом смотрит на Сандрину: — Кофе?
Она просит ее извинить и идет на кухню. Матиас на диване уже прилип к матери, которая выглядит не такой неуверенной, как в прошлый визит.
Сандрина готовит кофе, убеждая себя, что это случится сегодня вечером: да, сегодня вечером она скажет ему про крошку. Ее муж хоть и делает над собой усилие, но выглядит так, будто хочет показать свою добрую волю; кто знает, может, у него это получится?
Она слышит, что доктор Бенасса — психотерапевт, она из тех специалистов, кто по мере необходимости сотрудничает с полицией. Она будет помогать Каролине, пока та не найдет врача, который будет ее вести постоянно. Доктор Бенасса говорит, что с целью восстановить память они попробуют разные методы, в частности гипноз, но главное, чтобы Каролина как можно больше находилась в знакомых местах.
— Да, разумеется, я понимаю, — говорит муж Сандрины.
Повисает тишина, Сандрина оборачивается к гостиной и бросает на него взгляд. На лице мужа натянутая улыбка, обнажающая клык; напротив него сидит полицейская, та самая, которая всю неделю каждый вечер дежурила у дома и которую он обзывал сукой. У полицейской широко распахнутые удивленные глаза.
— Я хочу сделать так, чтобы все прошло как можно лучше для Матиаса, — добавляет он. — Полагаю, все согласятся, что в этой истории главное — мой сын.
Мальчик сидит на диване рядом с Каролиной, она поглаживает большим пальцем его ладошку, которую он вложил в ее ладонь; две пары бездонных черных глаз напоминают Сандрине о паспортах, спрятанных в комнате для шитья.
Она выносит поднос с кофе, и полицейская по-доброму улыбается ей, говорит:
— Большое спасибо, Сандрина.
Сандрина спрашивает себя, почему эта женщина все время смотрит на нее так, будто они с ней в одной связке, тогда как с ее мужем ведет себя холодно, чуть ли не кривясь от отвращения. Зачем она следит за ними по вечерам? Зачем она портит им жизнь? В этой комнате собрались одни притворщики, делает она вывод, все взрослые лгут; единственный, кто не лжет, это Матиас. То есть как… Он говорит слишком мало, чтобы врать, но и он таится, скрывает свои мысли и чувства. В ее голове мгновенно проносится: «Забирай ребенка и уходи», мысль приходит неизвестно откуда, и Сандрина не понимает, почему это она должна уйти, если муж любит ее, хочет ее. Зачем ей уходить, когда она вот-вот создаст семью, когда у нее уже есть семья? Зачем ей разрушать то, о чем она так долго мечтала?
Это все беременность, успокаивает она себя, это нормально, ну конечно, это просто гормоны. Она вспоминает, как однажды ее муж сказал, что мозг беременной женщины теряет до десяти процентов своего веса, а потом рассмеялся и добавил: «Оно и к лучшему». Она обиделась, и он сказал: «Да, ладно тебе» — и Сандрина заставила себя улыбнуться, потому что знала: если она рассердится, то он, в свою очередь, вскипит и разозлится. К тому же он говорил не о ней, а о жене Кристиана, которая после рождения последнего ребенка несколько недель ни на что не годилась: ныла, валяясь в постели, а под конец очень коротко подстриглась и потребовала развода. Он часто рассказывает ей о жене Кристиана, занозе в заднице, которая сама не знает чего хочет, но Сандрина никогда ее не видела и вряд ли теперь увидит. Если он заводит речь о Кристиане, то говорит о нем с жалостью или даже с презрением: мужчина, которого бросили, это не мужчина. У нее нет своего мнения о Кристиане. Когда ее муж приглашает друзей к ним на ужин, она озабочена тем, чтобы не ударить в грязь лицом, и по большей части крутится на кухне. Но она, конечно же, знает, что муж умнее ее, образованнее, что у него более значимая работа, и старается не опозорить его. Однажды вечером Кристиан предложил ей сигарету, и она согласилась — выпила два бокала, и ей вдруг показалась привлекательной идея стать одной из тех женщин, кто так элегантно пускает дым в теплой летней ночи; импровизируя, будто на сцене, она сыграла роль молодой, (слегка) сексуальной, (слегка) раскованной подружки, но ее муж этого не оценил и после ухода гостей заговорил с ней громким голосом. Нет, закричал, и кричал так громко, что она испугалась, как бы Матиас не проснулся. С тех пор она никогда не выпивала и уж тем более не курила, но он снова и снова возвращается к этому случаю и внимательно вглядывается в нее, когда говорит: «Пойду побросаю мяч с Кристианом», как будто в этом имени заключалось что-то особенное, что должно запустить в ней какой-то отклик и выдать ее, а между тем они с Кристианом за почти два года обменялись всего десятком вежливых приветствий («Добрый вечер!»), а в тот самый день он сказал: «Огонька?» и «Дивная ночь», а она ответила: «Да, перед вашим приездом моросило, и лаванда пахнет очень сильно…» — «Да, правда, а я-то думаю, откуда этот аромат», — откликнулся он.
Ну вот, опять она отвлеклась, он прав, беременные женщины сильно глупеют.
Полицейская говорит:
— Что ж, хорошо, очень хорошо.
В ее голосе слышится сомнение, но улыбка становится широкой, пожалуй, даже искренней — он попал в цель, демонстрируя добрую волю. Сандрина знает, что это «хорошо» вселяет в него уверенность, успокаивает; муж снова чувствует, что он в своем доме и здесь у него все под контролем.
Каролина обходит комнаты с повисшим на ее руке Матиасом, ее сопровождают психотерапевт, женщина-полицейский и бывший муж. Бывший? До сих пор никто не объяснил Сандрине, что будет дальше: их с Каролиной брак аннулировали или нет после ее исчезновения? они разведутся? — она ничего об этом не знает. Но и не смеет задать этот вопрос, думая, что с ее стороны он покажется весьма эгоистичным, и к тому же он нуждается в том, чтобы она оставалась с ним и поддерживала его, а не усложняла ему жизнь. Насчет усложнять — тут и полицейской хватает. Эта женщина не просто смотрит на нее, а буквально впивается взглядом, и Сандрина все больше и больше видит в ней опасное, вредоносное существо. Полицейская с ее темными волосами, курносым носом и курткой из гибкой матовой кожи напоминает ей летучую мышь; как-то они с Матиасом видели таких по телевизору — эти мыши-вампиры присасываются по ночам к домашним животным и сосут их кровь.
Сандрина сидит в гостиной с родителями Каролины и полицейскими; у нее прекрасно получается поддерживать пустой разговор: «Какое прекрасное печенье». — «О, это так, пустяки». Хвалит духовку: «Она очень высокого качества, и в этом весь секрет». Добавляет: «Печенье я испекла утром, а свежее всегда вкусное…» — но тут Анн-Мари резко обрывает ее, и Сандрина чувствует, что безмятежности пришел конец. Мать Каролины никак не оставит ее в покое. Но почему, почему? Ведь она ничего не требует — ничего, просто ей хочется остаться в этом доме с Матиасом и крошкой, которая родится, ей хочется мирной семейной жизни с мужчиной, который умеет плакать. Она напрягается. Сейчас Анн-Мари скажет, что за все надо платить, и она уже на волосок от того, чтобы выпалить: «Ну зачем, зачем вы это делаете, зачем вы это делаете со мной? Я глупа, у меня нет своего мнения, я не хочу, чтобы со мной говорили о сложных и небезопасных вещах, считайте, что меня здесь нет!» Но ничего не выходит. Ну, разумеется, с тех пор как Каролина вернулась, Анн-Мари ведет себя совсем по-другому, она забывает о безопасной дистанции, она нарушает ее, и Сандрина точно знает: если сейчас Каролина вернется в гостиную в сопровождении своего эскорта и он, ее муж (а кто же он ей?), увидит, как они обсуждают что-то с Анн-Мари, все пойдет под откос, а ведь она хочет только одного:
Спокойного!
Вечера!
Пожалуйста!
Прошу!
Черт бы вас всех побрал!
Но куда там, нет, конечно же, нет. Анн-Мари говорит вполголоса:
— Послушай, Сандрина, как ты знаешь, полицейские возобновили расследование. Они хотели бы выяснить… но лучше лейтенант сам тебе скажет, к чему они пришли.
Полицейский знаком дает понять, что все нормально, и Сандрина догадывается, что Анн-Мари с ним заодно, что, должно быть, она часто с ним беседует и видит в нем человека, которому можно доверять, почти что друга.
Он начинает:
— Вы уже знаете, что я и моя коллега серьезно занимались этим делом…
Само собой, Сандрине это известно.
— Мы регулярно связывались с Маркесами… моя коллега собирала всю информацию, мы пытались докопаться до деталей, вот почему нам сразу же дали знать, когда парижские коллеги установили личность Каролины.
Полицейский объясняет, что теперь, когда стало известно, где так долго находилась Каролина, они начали с другого конца, чтобы отследить цепочку в обратном направлении. Связались с больницей в Италии, в которой она провела все эти месяцы, прежде чем заговорила — заговорила по-французски, к изумлению медицинского персонала. Просмотрели записи с камер наблюдения в приемном покое, куда доставили Каролину и где ей оказали первую помощь. Уточнили график работы сотрудников скорой помощи, которые привезли ее в больницу после того, как поступило сообщение о бредущей по рисовому полю в Пьемонте голой женщине. Каролину увидела итальянская автомобилистка, она и позвонила в службу спасения; потом они с ней связались и сняли показания. Каролина находилась далековато от границы, если учесть ее вид и состояние, но на машине оттуда до Франции рукой подать. Также они составили список автозаправочных станций на протяжении трехсот километров и сейчас опрашивают управляющих, служащих, бывших служащих. Все это требует времени, а также сотрудничества с итальянской полицией, поэтому надо набраться терпения.
При упоминании о голой дочери, бредущей по колкому полю, Анн-Мари ежится, обхватывает себя руками, как будто ей холодно, но сдерживается, не плачет.
Полицейский добавляет:
— Мы также получили историю болезни из итальянской больницы, и это довольно большое досье.
Потом наступает тишина, полицейский и родители Каролины смотрят на Сандрину, как будто ждут от нее какой-то реакции, и единственное, что приходит ей в голову:
— Разве это не конфиденциальная информация, зачем вы все это мне говорите?
Анн-Мари опускает глаза, едва заметно покачав головой в знак то ли отрицания, то ли разочарования, а может быть, осуждения.
Со стороны гаража доносится шум — возвращаются Каролина и ее сопровождающие. Молодая женщина первой входит в гостиную, Матиас висит у нее на руке.
Сандрина спрашивает:
— Хотите еще кофе?
Каролина в это время говорит: «Хорошо, да, хорошо», но к кофе это не относится, потому что психотерапевт говорит: «Тогда пойдемте», и становится ясно, что они собираются подняться на второй этаж.
Сандрина стоит с почти полным кофейником в руках, ее муж смотрит на нее, проходя мимо, и она понимает, что он хотел бы оказаться в любом другом месте, но только не здесь. Он окидывает взглядом родителей, мужчину-полицейского, и спрашивает Сандрину:
— Хочешь пойти с нами?
Сандрина чувствует, что спасена — он заметил ее смятение и уводит из гостиной, которая превратилась в комнату для допросов. Ей не терпится, чтобы все эти люди ушли, но раз уж надо пережить это вторжение, то лучше быть рядом с ним, с мужем, а не в одиночку отражать нападки. Она польщена тем, что он позвал ее с собой — это еще одно доказательство того, что он нуждается в ней.
Психотерапевт морщит нос и говорит:
— Я думаю, что присутствие человека, которого Каролина никогда не знала, может повредить процессу больше, чем что-либо другое.
Но ее муж совершенно спокойно парирует:
— Сандрина — моя подруга, она стала для Матиаса настоящей матерью, и здесь она у себя дома.
Он кладет руку на шею Сандрины тем жестом собственника, который с самого начала так приятно обнадеживал ее; она чувствует его горячие пальцы у себя на затылке и не может удержаться от того, чтобы с легкой заносчивостью не посмотреть Каролине прямо в глаза, как бы говоря: «Видишь, видишь, я тоже имею право тут находиться». В глазах первой жены что-то мелькает, и Сандрина думает: «Она ревнует».
Ее муж стоит в ожидании вердикта, но на самом деле он не сомневается: раз он так решил, с этой минуты Сандрина будет с ними, это его дом, и здесь он главный. Психотерапевт как будто размышляет, потом говорит:
— Да, конечно, пойдемте.
И теперь процессия шествует вверх по лестнице; скрипучая ступенька отзывается шесть раз: Каролина и Матиас, его отец, Сандрина, психотерапевт, полицейская.
На прошлой неделе Каролина уже была в комнате Матиаса, однако они снова туда заходят. Психотерапевт восклицает:
— Какой идеальный порядок! — словно в этом есть что-то плохое.
И муж Сандрины говорит:
— Матиас весь в меня, он очень аккуратный. — В его голосе звучит гордость.
Потом он протягивает руку, чтобы взъерошить волосы ребенка, и заодно притягивает мальчика к себе, приобнимает его одной рукой, в то время как другая рука все еще лежит на шее Сандрины; они стоят втроем посреди детской, и он улыбается и ей, и Каролине. Каролина ничего не говорит, впрочем, она с самого начала была немногословна.
Осмотрев детскую и спальню, они направляются к комнате с полками. Сандрина не спускает глаз с первой жены, следит за каждым ее вздохом и жестом, она ждет, что скажет Каролина, завидев большую корзину с тканями, но ничего не происходит. Каролина заходит в комнату и застывает в неподвижности, устремив взгляд в окно. Сандрине не видно ее лица, но ничего, ни одно движение не говорит о том, что Каролина что-то вспоминает. Она делает шаг, другой, разворачивается, но ее взгляд ни на чем не задерживается, пока она не подходит к книжным полкам. Кажется, что-то наконец привлекло ее внимание. Она наклоняется, чтобы прочесть названия, и указывает на книгу с синим корешком:
— Я помню эту книгу. Я читала ее в лицее.
Психотерапевт изображает ободряющую улыбку:
— Очень хорошо, Каролина, продолжайте, не торопитесь.
Каролина протягивает руку, но останавливает себя, оглядывается на сопровождающих и со слегка смущенным видом девушки в гостях у школьной подружки спрашивает:
— Можно?
Все оборачиваются к Сандрине, а она — к своему мужу, и тот самым любезным тоном говорит:
— Ну разумеется!
Книги очень плотно прижаты друг к другу, и надо сильно надавить на корешок, чтобы вытянуть одну из них. Каролине это удается, она подносит книгу к лицу, нюхает ее, читает, что написано на обороте обложки. Она как ребенок, которому объяснили про пять чувств, и тот по очереди опробует их. «Может, сейчас еще лизнет?» — думает Сандрина. Психотерапевт одобрительно кивает, и Сандрина решает, что доктор Бенасса подсказала ей этот метод и Каролина примерная ученица. Потом ее мысль меняет направление. «Это у нас с ней общее, — думает она, — я бы тоже так поступила». Тут же она вспоминает, что она и Каролина полюбили одного мужчину, и говорит себе: «Вот и еще один общий пункт», но что ей с того, не понимает.
Матиас ждет в коридоре, ему объяснили, что все, что Каролина пытается сделать, очень важно, и он согласился отпускать ее руку, когда она заходит в очередную комнату. Отец мягко дотрагивается до его головы, привлекает к себе и прижимает к своим ногам. Сандрина прекрасно видит, какая складывается картина: они втроем против всех остальных. Возможно, для Каролины это печально, но она, вторая жена, чувствует облегчение оттого, что они, все трое, рядом, сплоченные. Она чувствует тепло, исходящее от тела мужа, и это тепло во всех смыслах согревает ее. А Каролина одна в комнате для шитья, и даже воспоминания оставили ее, разве что эта потрепанная книжка, которую она читала в лицее… Тут в голове мелькает: «Эта женщина действительно ничего не помнит о том, что замышляла перед своим исчезновением? Или она ломает комедию?» Сандрина вспоминает про полотенце, которое так легко нашла первая жена, — уж слишком уверенными, совершенно естественными были жесты, когда Каролина открыла дверцу, чтобы достать полотенце и вытереть руки, на это трудно было не обратить внимание. Однако сегодня хрупкая темноволосая женщина кажется ей такой одинокой, такой неприкаянной в этом уголке, который должен быть ей хорошо знаком, что она забывает историю с полотенцем. Проникнувшись жалостью, она указывает на книгу и предлагает:
— Возьмите ее, если хотите.
Каролина прижимает книжку к груди и говорит:
— Правда? Спасибо.
Сандрина отвечает:
— Да, конечно, к тому же она ваша. — И чувствует, как пальцы мужа слегка сдавливают шею, как бы в знак одобрения, как бы в награду.
Каролина заканчивает осмотр, и психотерапевт говорит:
— Вы не хотите задержаться здесь на минутку?
Но Каролина отвечает:
— Нет, я немного устала.
Все возвращаются в гостиную, где ждут полицейский и родители Каролины. Их беседа обрывается на полуслове, точно они заговорщики. Сандрина варит свежий кофе, Каролина и полицейская выходят покурить на террасу, а отец с Матиасом устраиваются в кресле. Психотерапевт объясняет, что она очень рассчитывает на эти визиты, которые помогут что-то там разблокировать, и Сандрина отмечает про себя множественное число, которое означает, что это посещение не последнее, будут и другие. Она украдкой заглядывает из кухни в гостиную — боится, что ее муж выйдет из себя, но нет, он спокоен, и Матиас как приклеенный сидит у него на колене.
Каролина и полицейская возвращаются с террасы, усаживаются на диван.
— Разумеется, я понимаю, — говорит муж, — что, как я уже заметил ранее, для всех нас главное — сделать так, чтобы все прошло наилучшим образом для Матиаса. — Он кладет руку между лопатками ребенка и добавляет для ясности: — Мой сын — вот главное.
В черных глазах Каролины ничего не отражается, и Сандрина опять в сотый раз повторяет про себя дурацкий речитатив: «Кто эта женщина, о чем она думает, чего она хочет, что значат эти застывшие позы и плавные, как у змеи, движения?» Каролина сидит на самом краешке дивана так прямо, словно готова немедленно встать и уйти; когда он гладит ребенка по спине, а потом кладет ладонь ему на шею, она мгновенно скрещивает руки на животе, чем еще больше подчеркивает свое сходство с пугливой ящерицей, которая колеблется, не зная, застыть на месте или спасаться бегством. Потом она говорит: да, конечно — и отводит глаза в сторону, не смотрит ему в лицо. Ящерица, думает Сандрина.
Когда она разливает по чашкам кофе, все ненадолго умолкают, а потом Анн-Мари легко и непринужденно, так, словно эта мысль только что ее осенила, спрашивает:
— А что, если Матиас сегодня переночует у нас?
Пальцы на шее Матиаса чуть сжимаются, отец придвигает ребенка к себе, хмыкает. Полицейская сидит на табуретке, которую притащили из кухни, чтобы всем хватило места; сидит и постукивает пальцами по колену — с вызовом, как кажется Сандрине. Она пытается не обращать внимания на этот стук и смотрит только на Анн-Мари и Патриса, но краем глаза видит движение пальцев; это нервирует, ей хочется, чтобы это прекратилось. Она чуть поворачивается на своей табуретке, чтобы полицейская исчезла из поля зрения, но все равно чувствует, что та не унимается, и неожиданно замечает, как участилось ее собственное дыхание.
Она сосредоточивается на вдохах и выдохах, в то время как все остальные ждут ответа от отца Матиаса.
И наконец тот говорит:
— Мой сын прилежный ученик, он много работает в школе. Выходные предназначены для отдыха в семье…
Анн-Мари тут же восклицает:
— Мы тоже его семья!
Сандрина никогда не видела ее такой враждебной. Он, как большую тяжелую куклу, пересаживает Матиаса с одного колена на другое и хмыкает.
Анн-Мари откашливается и говорит:
— Прошу прощения, я… это… в общем, я хочу сказать, что мы тоже очень любим Матиаса.
Сандрина в этом уверена, всем известно, что Анн-Мари и Патрис любят Матиаса; и все знали об этом еще до того, как они завели ради внука этого страшненького Пикассо. Любовь видна по тому, как они на него смотрят, им интересна вся его жизнь, они восхищаются своим дорогим Матиасом, восхищаются его рисунками с зубастыми птицами, тем, как он ест шоколадное мороженое и завязывает шнурки. Но у них нет на него никаких прав, это Сандрина тоже знает, ведь ее муж не раз говорил: «Если они хотят видеть Матиаса, то пусть приходят сюда, потому что все зависит от меня». Так и есть, все обеды, все развлечения, все ночи, которые Матиас проводит в доме бабушки и дедушки, требовали согласования. Как правило, переговоры вела Анн-Мари своим слегка плаксивым голоском, иногда звонил Патрис, который просто объявлял: «Мы хотели бы взять его на это воскресенье», и очень часто старики соглашаются прийти к ним, потому что так проще. Однако Сандрина знала, что Матиас обожал оставаться у них на ночь, так было и до появления этой смешной дворняжки, но мальчику такие визиты позволялись крайне редко. А теперь — два раза подряд, и это уже слишком. Именно так отец Матиаса и отвечает голосом спокойным и назидательным:
— Это слишком, Анн-Мари.
Полицейская вздрагивает, а психотерапевт прочищает горло и говорит:
— Разве не будет проще спросить самого Матиаса?
Сандрина думает: «Нет-нет, только не это!» Она, эта женщина, не понимает, что делает, Матиас здесь не командует, не он решает. Она не понимает, какой вред наносит ребенку. У его отца очень четкие представления о том, что дозволено решать ребенку: ничего. Все, кто живет в его доме, живут по его правилам, а эта психотерапевт, которая вмешивается и несет черт-те что, ставит Матиаса в безвыходное положение, потому что ответа на такой вопрос нет. Если он скажет, что хочет поехать к бабушке и дедушке, отец будет недоволен, а если скажет, что хочет остаться дома… Да нет, он не хочет оставаться здесь… как пить дать. Он хочет уйти со своей мамой, это же очевидно.
Сандрина не знает, как быть, а психотерапевт, сидя в кресле, улыбается, словно она гордится собой. Как же, как же ей в голову пришла замечательная идея. Дура, и ты тоже, ты тоже, сука, хочешь взорвать наш мир.
Сидя на коленях у отца, Матиас смотрит на Сандрину, и она, одна-единственная, понимает, что означает его взгляд. И говорит:
— Только на эту ночь, да? И привезите его обратно завтра утром, хорошо?
Она отрывает взгляд от Матиаса и смотрит на его отца. Это ошибка, она понимает, что ошиблась, что не должна была открывать рот.
Матиас говорит «да!», как угорь выскальзывает из отцовских лап и спрыгивает на пол. Сандрина думает, что он целиком прилепится к своей матери, но нет, он бежит к ней, Сандрине, и бросается ей на шею. Она не привыкла к таким порывам со стороны ребенка и даже не успевает обнять его в ответ.
— Спасибо! — кричит он и быстро бежит на второй этаж собирать вещи. В этот раз он не нуждается в подсказках.
Ступенька скрипит, ребенок исчезает за дверью своей комнаты, и психотерапевт говорит: «Прекрасно»; полицейская говорит: «Неплохое решение, господин Ланглуа»; а ее коллега добавляет: «Все признаки и случаи проявления доброй воли будут учтены в суде».
Ее муж в полном недоумении оборачивается к нему:
— В каком еще суде?
Полицейская с сияющим видом сообщает:
— О, мы посмотрим, как пойдут дела, но наверняка придется договариваться об опеке. Видите ли, родительские права есть не только у вас, но и у матери тоже. Госпожа Маркес, как и вы, имеет право видеть Матиаса.
Он говорит:
— Яне понимаю, на что тут может претендовать моя теща. — И говорит так, как будто Анн-Мари тут нет.
Полицейская тоном человека, чей день удался на славу, выплескивает новую порцию яда:
— Под госпожой Маркес я имею в виду не присутствующую здесь бабушку Матиаса, а Каролину.
Как, недоумевает Сандрина, разве Каролина — не Каролина Ланглуа? И опять возникает вопрос о статусе Каролины, пропавшей жены, предположительно погибшей, но нет, живой. Выходит, если ты воскресла из мертвых, то берешь себе девичью фамилию, так, что ли?
По гневной вене, которая вспухла и забилась у него на виске, видно, что он понял: Каролина — мать Матиаса; даже если она не узнала сына, все равно это признанный факт. И в любом случае придется оформлять развод, а при разводе всегда один теряет — другой приобретает, один выигрывает — другой проигрывает.
Вена колотится, как очумелая, и Сандрина знает, каких безумных усилий ему стоит ровным тоном ответить:
— Я понимаю, что вы хотите сказать, но думаю, мы с Каролиной сможем урегулировать все и прийти к договоренности, как только ее состояние стабилизируется. А пока, полагаю, нежелательно доверять моего сына женщине, которая сама себя не помнит. Не так ли? А, Каролина?
Каролина вздрагивает, как человек, которого резко разбудили. С тех пор, как она вернулась, он впервые обратился к ней напрямую и посмотрел в глаза. Или нет? Он называл ее раньше по имени? Сандрина никак не может вспомнить, но, кажется, не называл. Каролина — как немая, сегодня почти никто не слышал ее голоса; это можно понять — ей трудно разговаривать с бывшим мужем и Сандриной. Так может, она прекрасно помнит о паспортах и своих махинациях? Что она задумала, что означают эти ее змеиные повадки, это ее хладнокровие?
— Так ведь, Каролина? — Он повышает голос; звучит, будто он обращается к полоумной, и Каролина отвечает в точности, как Матиас, и эта точность настораживает.
Она говорит:
— Да, конечно. — И в ее ровной интонации ничего не чувствуется, ни капли неудовольствия или принуждения.
На лестнице слышится топот — малыш, он готов. Полицейская говорит:
— Отлично, они привезут его завтра. В котором часу? В три часа дня?
Три часа дня — это далеко не утро, эта сучка злоупотребляет терпением отца Матиаса, не знает меры, ведет себя, как хозяйка. Сандрину тошнит, она просит ее простить и бежит наверх, в туалет, думая только о том, чтобы удержаться от рвоты. Быстро заскакивает в ванную комнату, и ее выворачивает в раковину. Открывает кран, чтобы вода заглушила звуки. Она немного забрызгала пол, коврик и блузку, но ничего страшного. Выдавливает в рот каплю зубной пасты, надевает другую блузку — к счастью, у нее есть похожая и того же цвета, может, никто и не заметит разницы, — бросает коврик в бак для грязного белья, проходится губкой по полу и раковине, торопится и, когда промывает губку, слышит, как хлопает входная дверь. И тут же обливается холодным потом, ждет, что ее снова вырвет, но нет, позывы прошли.
Она подходит к окну спальни: там, на аллее, Каролина, ее родители, Матиас, полицейские и психотерапевт. Все уходят, и она остается с ним один на один.
Сандрина думает, что он ее позовет, но снизу не доносится ни звука. Она оглядывается, ищет глазами что-то, сама не зная что. Снова смотрит в окно, видит, как Каролина сажает Матиаса в детское кресло, как ее родители кладут рюкзак в багажник, пожимают руки полицейским. Они отъезжают. Полицейские разговаривают с психотерапевтом, которая уже сидит за рулем своего автомобиля, потом она тоже уезжает, а следом за ней и полицейские. Шум моторов постепенно стихает.
Как только установилась полная тишина, Сандрина слышит, как он идет. Нет, не идет — бежит. Ступеньки стонут под его ногами, сейчас он будет здесь, и ее охватывает дрожь. Она боится того, что сейчас будет, боится, зная, что совершила ошибку, отпустив Матиаса, боится того, что он сделает. У нее есть несколько секунд, чтобы найти хоть какой-нибудь выход, но в голове пусто — какая-то пылающая пустота, и когда он врывается в спальню с перекошенным от бешенства лицом, она не шевелится. Ему до нее всего три шага, и все, на что она способна, это считать, считать шаги, отделяющие ее от гибели: один, два, три — вот он, уже перед ней.
Он разевает пасть и орет:
— ДА КТО ТЫ ТАКАЯ? СУКА! ТЫ ЗА КОГО СЕБЯ ПРИНИМАЕШЬ? ЭТО МОЙ ДОМ, СЛЫШИШЬ, МОЙ, А ТЫ ДОЛЖНА ДЕРЖАТЬ СВОЙ ГРЯЗНЫЙ РОТ НА ЗАМКЕ!
Хватает ее за шею, и в жесте этом нет ни тени нежности.
С душераздирающей ясностью Сандрина сознает, что в нем никогда ее и не было, никогда, и этот жест означает не «я люблю тебя», а «ты моя».
Он сдавливает сильнее, и она начинает задыхаться, ей больно, но это не главное, она думает не о боли, а о воздухе — о воздухе, которого больше нет.
Он орет:
— С ЧЕГО ЭТО ТЫ ВЗЯЛАСЬ РЕШАТЬ, ГОВОРИТЬ ЗА МЕНЯ? ТЫ НИКТО, СЛЫШИШЬ, НИКТО. ТЫ ВСЕГО-НАВСЕГО ТОЛСТАЯ СУЧКА! ТВОЕ ДЕЛО ЗАТКНУТЬСЯ, ПОНЯЛА? ЗАТКНУТЬСЯ! ЗАЧЕМ ТЫ ЭТО СКАЗАЛА, СУКА, БЛЯДЬ? ЗАЧЕМ ТЫ ЭТО СКАЗАЛА?
Сандрина ничего не понимает, это ведь абсурд. Раньше он требовал объяснить, почему задержалась, почему ужин не готов, почему не присылала сообщения, но никогда, никогда не доходил до такой ярости, и она не знает, что сделать, что сказать, чего он хочет: чтобы она ответила или чтобы молчала? Что ей сделать, чтобы это прекратить? И в конце концов она шипит:
— По… помо…
Он слегка ослабляет хватку, и она шепчет:
— Помочь! Я хотела тебе помочь! Просто помочь! — Он еще немного разжимает пальцы, Сандрина прислоняется к стене и повторяет: — Я хотела тебе помочь, я… просто помочь. Они ведь потом заговорили о суде, об опеке, я просто хотела выручить тебя, они же сказали, что если ты… если мы не сделаем ничего для примирения, никаких шагов навстречу… я хотела тебе помочь.
Она сползает вниз по стене, у нее отнялись ноги, от ужаса она даже не плачет. Прижимает колени к груди — надо защитить живот, крошку. При мысли о крошке слезы наконец брызгают из ее глаз, из горла вырываются рыдания, и он, увидев, что она плачет, что ей очень горько, приседает, просит прощения, обнимает, целует, чуть ли не пьет ее слезы, и его поцелуи делаются солеными.
— Все, все, не плачь, — говорит ее муж. — Это они, эти две стервы. Эта сучка из полиции чуть ли не угрожала мне в моем собственном доме. Не плачь, я не хотел, сам не знаю, как вышел из себя. Но посуди сама, ты сделала это без спроса, я слышу и думаю: она с ними заодно. Но я не хотел, ну посмотри на меня… Все, все, не плачь, все будет хорошо, я люблю тебя… Я не хотел… Не делай так больше, никогда не делай. Ладно, я буду держать себя в руках, обещаю, но и ты обещай, что никогда не будешь так делать. Обещай — никогда, и все будет хорошо, я люблю тебя. — Он помогает ей подняться, говорит: — Ну же, мы остались вдвоем, давай воспользуемся этим, ладно? Пошли в сад, пошли, пошли в сад.
Внизу стол заставлен чашками и блюдцами, тарелка из-под печенья вся в крошках.
Он говорит:
— Давай я сам этим займусь?
Поправляет ей растрепавшиеся волосы, убирает прядку за ухо, а Сандрина задается вопросом: это напряжение между лопатками, этот пылающий кол — он теперь там навсегда?
Муж надевает ей на нос солнечные очки и говорит:
— Давай, ты справилась с приемом, я сам тут уберусь, ты заслужила отдых… Нет, погоди-ка…
Он открывает раздвижную стеклянную дверь, ведущую в сад, вытаскивает из сарая, что прячется за высокой живой изгородью, два шезлонга и раскладывает их. Это садовая мебель особого дизайна, очень дорогая, а потому ее надо беречь от солнца и осадков. Затем возвращается к ней с видом довольного собой мальчишки и снова говорит:
— Погоди, погоди!
Обходит ее и через несколько секунд возвращается с подушками, которые стащил с дивана.
— Смотри, так тебе будет удобно.
Сандрина следует за ним на автомате, чувствуя, как прохладный ветерок осушает ее щеки.
Он усаживает ее в шезлонг и говорит:
— Вот так! Сиди и не двигайся, а я пойду убираться.
Из дома раздается позвякивание посуды, он управляется за несколько минут и присоединяется к ней. С собой он приносит книгу, которая лежала у нее в сумке, а под мышкой у него журнал из тех, что он любит, — что-то об автомобилях, красивых, дорогих. Устраивается рядом с ней, и так они проводят вторую половину дня: он читает, время от времени с улыбкой оборачиваясь к ней, она смотрит в книгу и ничего не видит, время от времени для правдоподобия переворачивая страницу.
Когда начинает темнеть, он говорит:
— Что скажешь, может, сходим в кино?
Раньше, когда Сандрина жила одна, она часто ходила в кино и, даже когда переехала к нему, не оставила своей привычки. С ним она была в кино пару раз. Ей так хотелось прижаться к нему через подлокотники, целоваться в темноте, ведь в ту пору, когда она была подростком, подобного и близко не было. Но он всего этого не любил и к тому же считал, что женщине нечего делать одной в кинотеатре, и она перестала туда ходить. И если он предлагает пойти сейчас, то просто из желания загладить вину.
Он начинает перечислять названия фильмов; она вспоминает, что видела одно из них на афише, и говорит:
— Да, вот этот можно посмотреть.
Он говорит:
— Ты уверена? Выглядит как ерунда… Может, лучше этот?
Она говорит:
— Да.
Ей все равно. Единственное, что сейчас важно, — это то, что он снова стал самим собой. Таким, как вначале. Добрым. Он только что плакал вместе с ней, он снова мужчина, который плачет.
Они едут на машине смотреть фильм, в зале он обнимает ее. На экране женщина прижимает к груди пухленького младенца, и Сандрина пытается ни о чем не думать. Потом они идут в ресторан, он заказывает паэлью на двоих, наполняет ей тарелку, и она ест и ест, надеясь, что ее не начнет тошнить. Он часто так делает: заказывает для них по своему выбору и настаивает, чтобы она доела все до крошки… тем самым он как бы говорит, что полнота ее не портит. Иногда он даже с раздражением спрашивает, зачем и для кого именно она хочет похудеть. Этим вечером ей не хочется спорить, она думает об одном — чтобы все прошло спокойно и они легли спать. Она хочет поскорее забыть этот день. У нее есть на это право, и она знает — бывают такие дни, которые в счет не идут.