Утром ее муж звонит Кристиану и долго с ним говорит. Он в саду, на нем джемпер, потому что похолодало. Сандрина в доме. Окна закрыты, она ничего не слышит. Кристиан — адвокат. Вначале она пыталась давать мужу какие-то советы, но он предпочитает общаться с Кристианом; Кристиан — его друг, а она… секретарь в юридической конторе, это совсем не то, что ему нужно, ведь она знает гораздо меньше Кристиана.
Разговор заканчивается спустя час; он берет куртку и говорит, что поедет к Кристиану, так будет проще. Сандрина спрашивает, вернется ли он к трем, и он говорит, что не знает. Скорее всего, ему не хочется снова сталкиваться нос к носу с чужими людьми, которые будут сверлить его глазами, — с полицейскими, теперь еще с психотерапевтом, которая стала последней каплей. А вдруг эта доктор Бенасса заявится вместе с Каролиной, когда та привезет Матиаса? Сандрина знает — он ненавидит мозгоправов. Тут уж она его хорошо понимает — ей тоже не понравилось, как эта женщина смотрела на них вчера.
Она терпеливо стоит в гостиной; ее муж проверяет, все ли бумаги на месте, и застегивает портфель — он делает так каждое утро перед уходом на работу. Направляется к двери — она не шевелится. Он возвращается, обнимает ее и наконец говорит:
— Слушай… нет, я не хочу их видеть. Я приеду потом, часам к шести.
Он уезжает; Сандрина подходит к окну и смотрит на опустевшую площадку для машины. Потом убирает со стола, он не притронулся к завтраку, потому что короткий звонок Кристиану превратился в долгий разговор. Если ее муж вернется к шести, нет смысла оставлять завтрак на столе. Она складывает салат в таппервер — к счастью, она не успела добавить соус, так что салат не пропадет, — прячет сыр в холодильник и режет ломтиками фенхель. Грызет ломтики и смотрит в окно — нет, он не вернулся. Узел между лопатками слегка расслабляется, дышать становится легче.
Уже почти два часа.
Она поднимается на второй этаж. Луч солнца освещает коридор, в воздухе танцуют пылинки; утром она все вычистила, все пропылесосила, собрала всю пыль, но с пылью бороться бесполезно.
На пороге комнаты с полками она мгновение колеблется, потом входит и открывает окно. Смотрит вдаль, как вчера Каролина. Разворачивается. На полках стоят коробки с нитками и пуговицами. Она подходит и перебирает катушки. Каролина надежно спрятала паспорта в глубине корзины, конечно же, ничего важного она бы не оставила на самом виду.
Книги… Когда Сандрина освобождала место для своих книг, она почти не притрагивалась к тем, что принадлежали первой жене. Она ставит стул напротив полок и, чуточку подумав, идет за тряпкой для пыли и чистящим средством. Теперь ее задача — разобрать полки.
Всего полок восемь. Самая нижняя забита дешевыми изданиями классики, из тех, что читают в лицее и колледже. Ровный ряд корешков, если не считать одного пустого места, образовавшегося после того, как Каролина забрала свою книжку. На второй снизу полке — полицейские романы в черно-красных, черно-желтых или черно-синих обложках. Еще выше — триллеры, тут на обложках кровавые, чуть выпуклые буквы. Сандрина хотела бы их почитать, но правда в том, что она не могла прикоснуться к книгам Каролины. Еще выше — издания разных форматов и разных жанров; видно, что любимые, много раз читанные, с загнутыми уголками, потрепанные, подклеенные. Книги вообще очень личная история. Залезть через них в душу Каролины Сандрине всегда казалось кощунством.
На средней, удобной для доступа полке, лежат ее собственные книги, тоже любимые, те, к которым хочется возвращаться. Сандрина — книжница, но места мало, и потому она старается избавиться от того, что уже прочла и без чего сможет пережить. Ее муж настаивает, чтобы она покупала книги, а потом выбрасывала: он терпеть не может библиотеки, книги, которые прошли через множество рук, но не против того, чтобы Сандрина покупала новые книги, во всяком случае, никто не подумает, что они экономят на них. Разумеется, она не выбрасывает книги — книги нельзя выбрасывать. Она относит ненужные в кладовку, а потом сдает в приют для бездомных, который находится недалеко от супермаркета, на приличном расстоянии от жилых домов.
Ей не хочется притрагиваться к книгам Каролины, но она хочет понять, что скрывает первая жена. Она начинает снизу и разбирает плотный ряд дешевых изданий. Сделанный Каролиной пробел облегчает задачу. Она тщательно просматривает книгу за книгой. В некоторых страницы как будто склеились. Сандрина не отступает, и ей требуется несколько секунд, чтобы понять: они не склеились, их склеили. Между страницами лежат купюры. Она берет другую книгу. В ней тоже спрятаны деньги. Она не вытаскивает купюры, но навскидку сумма получается немаленькая — несколько сотен, почти тысяча. Как Каролине это удалось? Непонятно. Она же не работала, и у них был общий счет. Сандрине это известно, но она также знает, что ее муж (и муж Каролины) следил за расходами. Деньги — тема непростая. Он часто заводит разговор о ее зарплате, об этих «жалких грошах» и о том, что будет лучше, если она уйдет с работы, все равно она не дружит с коллегами, «с этими шлюшками, что треплются целыми днями», да к тому же почти все адвокаты в их конторе — мужчины, и ему это не нравится. Гроши — да, жалкие, но Сандрина держится за них. Это ее собственные деньги — это важно, это ее работа и гарантия того, что она никогда не вернется к отцу. Но ее мужчина настаивает, и настаивает так, что в конце концов она сдастся, она знает это заранее. Это как война — тихая, бесшумная, но не прекращающаяся.
Что Каролина хотела сделать с этими деньгами?
Дура несчастная, разумеется, ты знаешь, что она хотела сделать. Деньги и паспорта — она хотела уехать.
Каролина намеревалась забрать Матиаса и уехать.
Сандрина смотрит на часы. Уже больше трех. Она быстро ставит книги на место, проходится по ним тряпкой. Порядок.
Заходит в спальню, берет жилет, спускается на первый этаж и ждет — сейчас должны привезти Матиаса. Она несколько раз выглядывает в окно. Сегодня нерабочий день, на улице прохладно, это первое по-настоящему осеннее воскресенье, и люди сидят по домам, смотрят телевизор или работают в саду, выпалывают сорняки; на дорогах пусто.
Она ждет. Ждет долго. Три часа десять минут, потом три двадцать, три сорок — на площадке перед домом никого. В пятнадцать пятьдесят она выходит из дома и идет на дорогу, стоит на обочине, оглядывает поселок. Знает, конечно, что не должна его беспокоить, это само собой разумеется, но все же посылает ему эсэмэску:
Их до сих пор нет.
Когда он подъезжает к дому, Сандрина сидит на ступеньках крыльца.
— Поднимайся, — говорит он, — что ты тут расселась, точно цыганка?
В прихожей он снимает куртку. Пока он расшнуровывает ботинки, Сандрина смотрит на его руки, смотрит на лоб, висок. Малейшие признаки гнева надо читать как самую важную книгу, расшифровывать их, и нужно следить за каждым его словом, за оттенками интонации — только так можно понять, каким будет конец дня.
Он проводит рукой по волосам и говорит:
— Я проголодался.
— Конечно, ты проголодался, ты же ушел, не позавтракав…
Он делает шаг и с размаху бьет ее по щеке. Она даже не понимает, что произошло; ее поражает не столько боль, сколько звук пощечины, и только потом приходит знакомое ощущение горящей щеки. Эту боль она хорошо знает — неприятный жар, который приходит сразу после оторопи. Отец бил ее, но сначала орал, и Сандрина чувствовала, что сейчас что-то будет, — ор был предупреждением, а тут ее ударили внезапно, после безобидной фразы.
Она понимает, что сказала что-то не то, чего не должна была говорить; он что-то говорит — она видит, как шевелятся его губы. Что? Что он говорит? Резкий шум в ушах исчезает, и она обретает способность слышать. Он говорит, что это его дом, что он не обязан докладывать, откуда пришел и когда он ел.
— И ты здесь не для этого, понятно? Тебе все ясно?
Сандрина кивает, она очень хорошо понимает, что он просто не так растолковал ее слова, она его ни в чем не упрекала. И она ругает себя за глупый комментарий: ну да, ведь все совершенно ясно.
Да, да, да — кивает голова, и Сандрина идет на кухню. Каждое ее движение точно и осмысленно, даже несмотря на то, что ее слегка трясет. Перво-наперво она заворачивает в тряпку кубики льда и прикладывает импровизированный мешочек к щеке. Свободной рукой достает из холодильника салат, пюре из картошки и морковки и мясные рулетики; после разогрева они будут суховаты, но она добавит сметаны, и получится вкусно.
Ее муж снова звонит Кристиану, говорит:
— Нет, они его не привезли. Нет. Нет. Да, завтра перезвоню… Да, я поеду к ним. Поем и поеду. Надо ехать.
Он жует медленно, сосредоточенно. Прежде чем приняться за второй рулетик, показывает ей вилкой на стул напротив. Сандрина садится. Она не выставила вино, как обычно на обед, но он его и не требует.
Он молча размышляет. Когда он отталкивает от себя тарелку, она видит пятно от соуса на его джемпере. Пододвигает к нему сырную тарелку, но он к ней не притрагивается.
— Я поеду к Маркесам, — объявляет он, протягивает руку и отнимает влажную тряпку от ее щеки.
Разглядывает щеку. Сандрина напрягается, невольно втягивает голову в плечи.
Он говорит:
— Любовь моя, ничего не заметно. Ты меня прощаешь? Ты прощаешь меня?
Сандрина не отвечает.
Он встает, обходит ее, кладет руку сзади на шею. У Сандрины между лопатками снова горит огнем длинный нож, парализующий позвоночник.
— Я поговорил с Кристианом. Он кое-кого посоветовал — специалиста по семейному праву, но предупредил, что все очень сложно. Что добиться лишения родительских прав будет очень непросто, что Каролина на суде начнет строить из себя жертву, что надо попытаться договориться полюбовно. — Он опускается на колени рядом со стулом Сандрины, повторяет «Сандрина, Сандрина», тихо, ласково, пока она не смотрит ему в глаза. — Мы все растеряны, дорогая, совершенно растеряны. Она возвращается неизвестно откуда и хочет воззвать к закону, она хочет забрать у меня сына. Понимаешь? Ты понимаешь, каково мне?
Сандрина кивает, но вместо понимания приходит ощущение, что она уже ничего не понимает. Щека горячая и в то же время ледяная.
Он говорит:
— Ты поедешь со мной.
Опять надо убрать остатки еды и посуду со стола, сходить наверх, принести ему чистый джемпер. Щека слегка порозовела, Сандрина пудрит ее. И около шести часов они подъезжают к дому Маркесов. Перед парковкой их обгоняет автомобиль, мелькает чей-то знакомый профиль, но у Сандрины нет времени, чтобы определить, кто там за рулем.
Машина останавливается. Ее муж глубоко дышит, потом оборачивается и внимательно смотрит на нее. Поднимает руку, чтобы убрать ей за ухо прядь волос, и она отшатывается. Он улыбается, говорит:
— Сандрина, мне очень жаль. Я… они хотят забрать у меня мальчишку, понимаешь? Поэтому они его не привезли. Смотри-ка, у тебя блузка расстегнулась. — Он застегивает ей верхнюю пуговицу, потом берет в ладони лицо Сандрины и смотрит прямо в глаза:
— Но ты же на моей стороне?
Он целует ее, очень нежно, а когда его губы отрываются, она видит слезы у него на глазах и берет его за руку — сжимает пальцы мужчины, который плачет. Вот оно, он снова с ней — тот, кто ее любит, и теперь она снова все понимает.
Он жмет на звонок домофона и ждет.
Сбоку приближается чей-то силуэт, это полицейская. Все ясно, она сменила автомобиль, и это она была за рулем обогнавшей машины. Сандрина копается в памяти, пытаясь сообразить, не этот ли автомобиль стоял сегодня неподалеку от их дома во второй половине дня. Да. Может быть. Эта змея следила за ними.
Сандрина не смеет ничего сказать, она смотрит на застекленную дверь в бордовых разводах. Он снова звонит. Там должны слышать. Подъезжая, они видели свет в окнах.
Полицейская поднимается на две ступеньки крыльца. Ее мужские ботинки на удивление бесшумно передвигаются по бетону, но он мгновенно, как по тревоге, оборачивается.
Вот она, вена на виске, и Сандрина не знает, стоять рядом с ним или отступить. Наконец она медленно спускается на одну ступеньку, и когда полицейская говорит: «Господин Ланглуа?» — еще на одну; она уже на дорожке перед крыльцом.
— Господин Ланглуа, Матиас на какое-то время останется у своей матери.
Ее муж засовывает руки в карманы брюк. Он так делает в тех случаях, когда надо сохранять спокойствие. Раздается жужжание, и дверь открывается. Это полицейский, он спустился и тоже говорит: «Господин Ланглуа, господин Ланглуа» — как будто имя должно произвести какое-то действие, что-то изменить.
— Я приехал за сыном, — говорит ее муж. — Я беспокоился, потому что не знал, где он.
Начинается торг. На улице темнеет. Образуется треугольник: мужчина-полицейский загораживает вход в дом, его коллега стоит сбоку и он, ее муж. Сама Сандрина держится в стороне, она не хочет превращать треугольник в квадрат, ей тут не место. Была бы такая возможность, она бы ушла, но ее муж нуждается в ней — это он решил, что она должна быть рядом.
«Добрый полицейский» и «злая полицейская» — их роли очевидны, думает Сандрина. Добрый полицейский говорит спокойным тоном, а злючка стоит с гордо поднятым подбородком, всем своим видом говоря: «Что, не нравится? Обосрался, увидев, что я у тебя за спиной?» С самого начала эти двое играли с ними в кошки-мышки, тем самым запуская цепную реакцию. Они высекают искру, подносят спичку к пороху. И этим вечером игра продолжается.
Добрый полицейский говорит:
— Господин Ланглуа, госпожа Маркес имеет такое же, как и вы, право жить со своим сыном. Да, мальчик жил в вашем доме, но до обсуждения вашего вопроса в суде и ввиду возобновления расследования по делу об исчезновении вашей супруги Маркесы полагают, что будет лучше, если ребенок останется у них.
Гневная венка, кулаки в карманах, но голос звучит ровно, когда он отвечает:
— Это похоже на похищение, и, что возмутительно, полиция поощряет такое поведение.
Он говорит также, что для ребенка плохо, когда его резко отрывают от дома, произносит очень много разумных, хорошо продуманных фраз, но сучка-полицейская в ответ ухмыляется, и его кулаки все глубже и глубже уходят в карманы.
Замолчав, он пятится, спускается с крыльца, делает вид, что отступает. Минует Сандрину, выходит на проезжую часть, задирает голову. И, глядя на окна, кричит хриплым голосом, зовет сына. Раз. Другой. И потом без остановки, как перед этим звонил в домофон.
Полицейский тоже спускается, его коллега идет следом, треугольник восстанавливается; карусель заводится снова. Полицейский говорит: «Господин Ланглуа, господин Ланглуа…», а полицейская смотрит на мужа Сандрины с издевкой.
Сандрина не знает, как быть, стоять в стороне или вмешаться. Нет, вмешаться невозможно. Она делает несколько шагов к машине, говоря себе, что в любом случае он должен уехать отсюда, а она подождет у машины. Ее маленькую двухдверку они оставили у дома — поехали к Маркесам на его большой и шикарной машине. С этой машины он пылинки сдувает и хочет, чтобы свою она продала. Говорит, что ее машина слишком мала, что это тачка для бедноты, что она небезопасна. В последний раз, когда об этом зашел разговор, Сандрина сказала: «Но она же нужна мне, чтобы ездить на работу»; и он рассмеялся. Он уверен, что в конце концов она уволится, потому что ничто ее там не держит. Коллеги ее недолюбливают и наверняка говорят гадости у нее за спиной о ее замкнутости и тупости; начальникам плевать, есть она или нет, — он знал это с самого начала, а она упрямится и не хочет понять очевидного. «В тот первый день, когда ты не пошла на работу, кто-нибудь побеспокоился о тебе? Проверил, заболела ты или прогуляла? Нет, ты же прекрасно знаешь, никто о тебе и не вспомнил». Он прав, он всегда прав; и каждый день Сандрина спрашивает себя, где она черпает силы, чтобы говорить ему «нет», отчего она отказывается оставить работу, продать машину и что в ней, слабовольной и податливой, придает ей смелости противоречить своему мужу.
Он снова кричит. Ни одного движения за занавесками на третьем этаже. Зажигается свет в других окнах, чужие занавески отодвигаются, любопытные головы высовываются наружу, и только квартира Маркесов не подает признаков жизни.
Имя Матиаса отражается от стен, а голос его отца хрипит все сильнее — он похож на звериный рык, заставляет дрожать стекла и что-то внутри у Сандрины, между ребер.
Полицейская говорит:
— Ну все, достал. — И подходит к нему: — Хватит орать, эй, ты, слышишь?
Сандрина рефлекторно прикрывает руками живот — нельзя ему «тыкать», нельзя грубить.
Он вынимает руки из карманов. Полицейская видит кулаки, и лицо ее озаряется радостью, как будто она давно уже ждала этого момента.
— Давай, вперед. Доставь себе удовольствие, попробуй тронь меня, ударь. Ну же, ударь. Тебе же хочется, да? Руки чешутся? Но я тебе не жена, психопат, поднимешь на меня руку, и тебе конец.
Полицейский приближается, он перестал твердить «господин Ланглуа, господин Ланглуа», и господин Ланглуа шипит:
— Не надо мне угрожать.
— Я тебе не угрожаю, господин Ланглуа, а предупреждаю. Может, ты и король в твоем жалком мирке, может, ты там царишь, но здесь реальный мир, и в этом мире твое представление подходит к концу. Следствие продвигается, мы получили из Италии записи с камер наблюдения, и Каролина кое-что вспомнила. Слышишь, что я сказала? Она вспомнила.
Он улыбается, спокойно, собранно. Сандрине хорошо знакома эта улыбка, и она говорит себе: сейчас он поднимет на сучку руку, накажет за неуважение к нему, за угрозу, за оскорбление. Но вместо этого он говорит:
— Не знаю, о чем вы говорите, но знаю, что вы только что угрожали ни в чем не повинному гражданину и похитили у него ребенка.
С этими словами он разворачивается, нажимает на кнопку брелока с ключом от машины, отпирает дверцы и командует Сандрине:
— Садись.
Сандрина мигом усаживается на пассажирское кресло. Полицейская кричит:
— Только тронь ее! Предупреждаю, сука, только тронь!
Но Сандрина захлопывает дверцу, и они оказываются в звуконепроницаемой кабине.
Он отъезжает; тут разрешена скорость не больше тридцати километров в час, но на трассе он превышает скорость, одновременно отыскивая номер Кристиана в своем телефоне.
Когда Кристиан отвечает, он говорит:
— Я возвращаюсь. Нет, как ты и велел — обеспокоенный родитель. Проблема не в этом, там была эта стерва. Организуй мне встречу с типом, о котором мы говорили… — Он бросает взгляд в зеркало заднего вида, хмурит брови и добавляет: — Погоди, у меня полиция на хвосте. Не знаю, это те же или другие! Позвони ему! Позвони прямо сейчас.
Это те же. В новом автомобиле, который Сандрина не сумела вычислить.
— Блять, да она издевается! — кричит он и кидает мобильник на колени Сандрине. Она рефлекторно отдергивает руки, не зная, что делать. Ей строжайше запрещено прикасаться к его телефону.
Ее муж резко тормозит за полосой для аварийной остановки. Полицейские останавливаются сзади и выходят из машины.
— Итак, господин Ланглуа, — говорит полицейская, когда он опускает стекло, — нарушаем правила? Превышаем скорость? Говорим по телефону за рулем?
Он не отвечает. Сучка злорадствует, это сразу видно. Сам он на грани, и это тоже нельзя не заметить.
Она говорит:
— Руки на руль.
И он отвечает:
— Это начинает смахивать на полицейское преследование. Что такого я сделал? Я же просто беспокоюсь за своего сына.
— Ах, господин Ланглуа, список довольно длинный. Для начала займемся нарушением скоростного режима и телефоном за рулем.
Он обрывает ее:
— Может, я и ехал чуть быстрее, но я не звонил.
— Мы все видели, — возражает она, но он говорит:
— У меня и телефона-то нет, я оставил его дома. Мы выехали слишком поспешно, я подумал, что мой сын и мои тесть и теща попали в аварию.
Она говорит:
— Да-да, конечно, а это что такое? — И она указывает на телефон, почти скрывшийся между плотно зажатыми бедрами Сандрины.
— Это ее телефон.
— Ну-ка, Сандрина, откройте телефон, — просит полицейская, и, разумеется, Сандрина не может.
У него есть пароль от ее телефона, но сама она и представления не имеет, какой у него может быть пароль. Пробует дату рождения Матиаса, своего мужа и в последней попытке — дату своего рождения, но, конечно же, ничего не подходит.
Она оборачивается к полицейской и говорит:
— Простите, ничего не помню, я… я испугалась из-за сирены.
Полицейская успокаивающим тоном говорит:
— Ничего страшного, Сандрина. Скорее, дело в том, что это не ваш телефон.
Сандрина возражает:
— Нет, мой…
И ей очень хотелось бы, чтобы голос дрожал чуть меньше, но полицейская не слушает ее — она целиком занята ее мужем. На губах сучки играет почти сладострастная улыбка, и она говорит:
— Выходите из машины, господин Ланглуа.
Сандрина дрожит, пока полицейские забирают его. Он смотрит на нее с нескрываемым презрением, а ведь она старалась как могла.
Она спрашивает:
— Что, что ты хочешь, чтобы я сделала?
И он цедит сквозь зубы: «Ничего», как будто это она во всем виновата.
Он говорит только:
— Отведи машину в гараж.
Потом его заталкивают на заднее сиденье полицейской машины, и Сандрина остается одна.
Она никогда не водила больших автомобилей, это совсем не то, что ее крохотная тачка. Отрегулировала сиденье и зеркало под себя, включила зажигание. Он никогда не говорил, как будет организована ее жизнь, если она в самом деле уйдет с работы и продаст машину. Будет ли она вообще сидеть за рулем?
Маршрут она запомнила, огромная машина ведет себя очень послушно, и Сандрина потихоньку добирается до дома. Когда же она начала думать, что плохо водит? Мысль сама по себе была странной, ведь она так гордилась собой, получив водительские права. Ее поздравил и похвалил экзаменатор, и она была на седьмом небе от счастья. Потом она годами ездила без происшествий на своей «тачке для бедноты», как презрительно говорил ее муж. Ах да, вспомнила. Он обнаружил царапину на левом крыле двухдверки в субботу, после тенниса. И еще одну, в другую субботу. Места в гараже не хватает, Сандрина оставляет машину на площадке у дома, и он часто пеняет ей, что она ее криво поставила. Еще он говорит, что не удивится, если однажды утром выяснится, что у нее стащили боковое зеркало, и это будет прекрасным поводом отправить «мусорный бак» на слом.
Начинает моросить дождь. Сандрина открывает гараж и спокойно заезжает. Она чувствует облегчение, потому что справилась с заданием и потому что есть кое-что еще. Что-то, чего она не испытывала очень-очень давно: она довольна собой. Она повторяет снова и снова самой себе или, может, крошке: «Неплохо, правда же, я молодец?» — и вылезает из машины.
В пустом доме она колеблется. Ее муж успел предупредить Кристиана, и тот должен связаться с адвокатом. Что бы ни случилось, последнее, что она сделает, это позвонит Кристиану. Нет, ей страшно даже имя его упоминать. Кристиан приносит несчастье. После того ужина, когда он предложил ей сигарету, она была вынуждена оправдываться перед мужем несколько дней, он ревновал, он потерял голову, он стал совсем другим. Допрашивал ее вечерами, а то и ночи напролет, выяснял, о чем они говорили. Не распалила ли она его приятеля, не встречались ли они, не спала ли она с ним, не раздвигала ли свои жирные ляжки, чтобы Кристиан ее трахнул, не вставала ли она перед ним на колени, чтобы отсосать? Сандрина плакала от усталости, лежа в постели, голова раскалывалась. «Нет, нет, нет, — твердила она. — Поверь же, нет, зачем ты такое говоришь, зачем?» Но он решил, что неверные жены — это суки, а суки должны спать на полу. В конце концов он пришел в себя и простил ее. Простил за что?— спросил у Сандрины голос, который в то время она еще слышала. Ты же ничего не сделала! Он простил, разрешил вернуться в постель, и она смогла спать, но, может быть, именно после этой истории у нее между лопатками завелся кол и больше уже не исчезал; иногда он бывал почти неощутимым, иногда горел огнем.
Нет, она не будет звонить Кристиану. Чего бы ей действительно хотелось, так это позвонить Матиасу, услышать его голос, узнать, что у него все хорошо. Но ее муж, когда вернется, проверит историю ее звонков; и он всегда требует подробный счет за городской телефон, хотя им никто не пользуется.
Единственный телефон, который он не проверяет, — это его собственный мобильник, но Сандрина не знает пароля.
Сандрина вытаскивает телефон из сумки и кладет на кухонный стол. И в это мгновение звонит городской. Она вздрагивает, колеблется, выжидает. Сейчас замолчит — она хочет, чтобы он умолк. Потом думает, что, может быть, это ее муж и ей все-таки надо ответить.
На том конце добрый полицейский. Он предупреждает, что они задержат господина Ланглуа по меньшей мере на двадцать четыре часа. Может, продержат больше. Ее будут держать в курсе.
— Вы хорошо доехали?
Сандрина говорит:
— Вряд ли я бы ответила на ваш звонок, если б по дороге свалилась в канаву, как по-вашему?
И тут же жалеет о сказанном — нельзя так разговаривать, особенно с посторонним мужчиной, но он усмехается и говорит:
— Да-да, хорошо, мы будем держать вас в курсе.
Вообще-то полицейский не должен всего этого делать — звонить, предупреждать, быть добрым. И подвергать ее опасности. Вдруг ее муж рядом с ним, вдруг он заметил, как полицейский смеется, вдруг он слышал, что сказала Сандрина? Сердце ее сжимается, грудь сдавливает. Она не должна и тем не менее спрашивает:
— Он рядом с вами?
Полицейский удивляется вопросу, потом говорит:
— А, нет-нет, мадам, я в кабинете, а он в камере. И останется там до завтра, до девятнадцати часов.
Раскаленный стержень в позвоночнике превращается в мягкий карандаш. Она благодарит и вешает трубку.
Включает радио, звучит знакомая музыка: «Прялка» Мендельсона. Заставка литературной передачи, которую она любила слушать воскресными вечерами перед тем, как переехала сюда. Музыка ей тоже нравилась, она потом искала ее и открыла для себя Мендельсона. И Люлли, потом Марена Марэ[7]. Она позволяла себе быть любознательной, думать, что ее интересы чего-то стоят, что они не вызывают насмешки. В школе она читала положенные по программе книги и те, что ей рекомендовал библиотекарь, но ее муж говорил, что она дура необразованная, что она вышла из грязи и нечего ей нос задирать. То же самое говорил и ее отец, но все-таки было, было в ее жизни время, когда она могла не сдерживать себя в своих пристрастиях, могла наслаждаться тем, что ей нравится. Ну что же, этим вечером она может расслабиться — никто не будет комментировать то, что она делает.
Сандрина включает радио погромче и говорит своему животику:
— Послушай это, крошка моя, правда, красиво?
Открывает морозильник и копается там в поисках шпината. Она обожает шпинат, но на стол никогда не подает. Матиас, которого уж точно нельзя обвинить в привередливости, попробовал его как-то раз, и она поняла, что шпинат ему не нравится, а его отец скривился и объявил, что этот овощ в своем доме видеть не желает. Но она все равно тайком покупала шпинат для себя. Сейчас чуть-чуть припустит на сковородке, заправит оливковым маслом, добавит немного мускатного ореха и соли. Она все хуже и хуже переносит сметану, которую ее муж требует добавлять во всякую еду, а тут сметана не нужна.
Сандрина съедает всю сковородку шпината, время от времени спрашивая свой животик:
— Ну как? Вкусно?
К девяти часам вечера она все закончила, все прибрала, расставила по местам. Его телефон, который она положила на кухонный стол, не зная, что с ним делать, завибрировал. Меньше всего ей хотелось смотреть на экран, но телефон находился в поле ее зрения; она не хочет читать, что там высветилось на экране, но буквы отпечатываются на сетчатке и обретают смысл.
От Доми: Ты, должно быть, задержался… не мог бы ты…
Доми? Доминика? Сандрина не знает никакой Доминики, но она вообще почти ничего не знает об окружении своего мужа. Тех, на кого он хочет произвести впечатление, он изредка приглашает в гости, чтобы показать дом, отлично накрытый стол, хорошо постриженного сына, гладко причесанную спутницу, молодую, скромную. Иногда приходит пара приятелей, а Кристиана он, похоже, теперь зовет, чтобы проверить, как они с Сандриной общаются. Она боится этих вечеров, всегда отвечает невпопад и ведет себя не так, как ему хотелось бы, — каждый раз она проваливает тест, правила которого ей неизвестны. Потом он нервничает, орет, подозревает, обвиняет, следит за ней, она спит на полу, и это длится день за днем, с каждым разом все дольше и дольше. И все это время она ждет, когда же господин Ланглуа, который обращается с ней как с грязной потаскухой, исчезнет, а мужчина, который плачет, вернется на его место.
Среди тех, кто бывал у них в гостях, никакой Доминики не было ни разу. Ладно, думает она, должно быть, кому-то что-то понадобилось.
Оглядывает безупречную кухню и идет в душ.
Выйдя из душа, Сандрина рассматривает себя в зеркале — не заметна ли уже ее крошка? Кажется, грудь увеличивается. Щека еще немного побаливает, но ничего не видно.
Она втирает в кожу увлажняющий крем и ложится в постель. Надеется, что сможет уснуть. Иногда ее муж задерживается на работе, и тогда дом ведет себя иначе — поскрипывает и потрескивает, отопление шумит сильнее, и она всегда немного боится, что вот сейчас хлопнет дверь… и к тому же обычно за стенкой спит Матиас. Она никогда не проводила ночь в этом доме одна.
Сандрина гасит свет и уже через несколько мгновений спит как младенец.