Она просыпается рано, как от толчка. Еще совсем темно. Ей послышался голос мужа на первом этаже, в гостиной. Под затылком снова сверлит раскаленный нож. Поспешно вскакивает и спускается, но там никого нет, дверь изнутри заперта на ключ. Показалось…
Сандрина поднимается наверх, умывается, одевается и осторожно вертит головой, чтобы ослабить напряжение в спине.
Чувствует, что проголодалась, и решает поесть. Или нет, не так, скорее, она голодна и потому ест. С тех пор как она знает про кроху, еда перестала быть для нее продуманным решением, с усилием отброшенным или принятым. Она больше не сидит на диете, не одергивает себя. Доктор сказала: ешьте, что хочется, и она — впервые за годы и годы — получает удовольствие от еды. Старается, по крайней мере. Этим утром: полбанана, творог без сахара (уже несколько дней ей не нравится горьковатый привкус сахарного песка) и небольшая порция кукурузы — захотелось! «Да уж, это черт знает что такое», — говорит она вслух своей крохе, а потом понимает, что в жизни не ела с таким удовольствием, и при этом совершенно не задумываясь, что с чем сочетается. Какое наслаждение, какая свобода! Так вот что значит здоровое питание! Раньше (очень давно) она могла за пять минут слопать две пачки печенья и заесть плиткой шоколада — и тут же сгореть от стыда и ненависти к себе самой. Но, оказывается, есть другой мир, другая вселенная, в которой вопросы «можно» или «нельзя» уходят на задний план.
После завтрака Сандрина перебирает одежду откладывает в сторону все слишком тесное. Она не ощущает ненависти к себе, не называет себя «толстой коровой», «жирной тупицей». Она говорит себе: «Я — это я. У меня есть моя крошка, и я должна ее кормить». Наносит тональный крем, а волосы решает оставить распущенными, ну и что, что они тонкие. В любом случае сегодня утром он ее не увидит, а вечером, когда вернется домой, ему будет не до ее прически. Щека не болит, тем лучше, можно об этом забыть. На шее видны темно-красные, почти бордовые отметины. Полицейский сказал: до девятнадцати часов. В начале восьмого он вернется. Он позвонит предварительно? Его будут сопровождать? Или его заберет Кристиан?
Сандрина повязывает вокруг шеи платок — в конце концов, осень на дворе.
Спускается по лестнице, во рту приятно пахнет мятой, и тут раздается звонок в дверь.
Это не он, это полицейские.
— Можно зайти? — спрашивает мужчина.
Ей хотелось бы сказать «нет», но вместо этого она говорит:
— Я ухожу на работу.
— Тогда мы ненадолго, — кивает полицейский, — но мы бы хотели с вами побеседовать. Может быть, проще это сделать в течение дня? Вы сможете отлучиться с работы?
Сандрина не знает, от чего ее муж разозлится сильнее. От того, что полицейские были здесь в его отсутствие, или от того, что она встретится с ними в каком-то другом, недоступном для него, месте. Она спрашивает:
— Он не с вами?
Полицейская отвечает:
— Нет, он до вечера остается под стражей. Если его отпустят раньше, я тут же вам позвоню.
— Нет! — невольно вскрикивает Сандрина. Слишком долго объяснять, что он проверяет список входящих, и если увидит незнакомый номер… Вместо этого она говорит: — Не надо, не стоит беспокоиться.
— Сандрина, нам в самом деле нужно с вами поговорить. Мы потом проводим вас на работу, объясним вашему работодателю, почему вы опоздали.
— Нет! — снова резко обрывает ее Сандрина.
Она не может четко разъяснить, почему этот вариант не подходит, и все-таки сдается — жестом предлагает им пройти.
В гостиной они, не задумываясь, сели на те же места, что и в субботу.
— Вы ведь юрист? — спрашивает полицейская.
— Секретарь в юридической конторе, — уточняет Сандрина и торопливо задает вопрос: — А Матиас?..
— Матиас сегодня не вернется. — Полицейский говорит с осторожностью, как будто что-то еще может измениться. — Сандрина, дело в том, что после последнего визита Каролина кое-что вспомнила. На данный момент еще остаются большие пробелы. Но она уже восстановила в памяти свое детство. Это с одной стороны. Затем появились обрывки событий не столь далеких. Пока что никаких воспоминаний о дне ее исчезновения. Но дело движется. Психотерапевт довольна. Процесс ускоряется. Такого никто не ожидал.
— Сандрина, — любезным тоном подхватывает полицейская, — последние воспоминания Каролины связаны со страхом и насилием. Они относятся к ее браку с господином Ланглуа, к их повседневной жизни. Я уже говорила, что он не давал ей водить машину. За несколько недель до ее исчезновения господин Ланглуа начал морить ее голодом. Она не исчезла в лесу во время пробежки. Это невозможно. Потому что он не выпускал ее одну из дома.
Сандрина слушает, и ее уносит волна, на этой волне она уплывает подальше. Не потому, что ей так хочется, нет, так бывает всегда, когда происходящее становится слишком сложным, слишком тяжелым, слишком болезненным. Одна Сандрина смотрит издали на другую Сандрину, беседующую с полицейскими. Зря та другая Сандрина это делает, у нее будут неприятности. И к тому же все, что говорят полицейские, не имеет смысла. Первое, что приходит в голову, — ее-то он заставляет есть. Кормит насильно. Потом говорит, что она толстая. Мерзкая. Что никто ее не захочет, никто и никогда. Что только он способен ее любить. Морить голодом? Ну нет. Это немыслимо.
— Я и раньше говорила вам, что он запретил ей водить, помните? — долетает до нее.
Сандрина что-то бормочет себе под нос, и полицейской приходится наклониться, чтобы услышать:
— Прощу прощения?
— Но она же пила. — Язык ворочается с большим трудом. — Это было небезопасно.
Напротив нее две пары изумленных глаз.
— Она что?— выдыхает женщина.
— Она пила… — повторяет Сандрина.
Полицейские недоуменно переглядываются, и Сандрина не понимает, что вызывает у них сомнение. У них неверные сведения? Они не знали того, что она им только что сообщила? Или они сомневаются в ее рассудке?
Полицейская спрашивает:
— Сандрина, это он вам такое сказал? Каролина не пила. Ни один бармен в радиусе пятидесяти километров не узнал Каролину, когда мы показывали ее фотографию. Мы обыскали мусорные баки. Обшарили весь этот дом после ее исчезновения. Алкоголь был только в баре.
Сандрина крепко задумывается.
— Это ничего не доказывает. — Она сама не заметила, что произнесла это вслух.
— Сандрина, алкоголь стоит дорого, а у Каролины много лет не было своей банковской карточки. Ее узнали кассиры в супермаркете, и все они сказали, что Каролина платила наличными, а если с ней был муж, то он сам расплачивался с карты. И она никогда не покупала крепких спиртных напитков. Никакого алкоголя, даже когда была одна.
Это правда, у них алкоголь только в баре. Есть водка, одна бутылка коньяка и одна бутылка виски, и все это убывает очень медленно. Есть, правда, вино в гараже, он пьет его понемногу, изображает из себя знатока и любит поставить красивые бутылки на стол, когда к ним приходят гости, на которых он хочет произвести впечатление.
— Не знаю, зачем он вам это сказал. — Полицейская качает головой, и Сандрина впервые видит ее неуверенной. — Нет, такого не может быть, — добавляет полицейская. — Мы весь дом перевернули. Она бы чисто технически не смогла. Выпивку надо достать, а поблизости нет супермаркетов, до которых Каролина могла бы добраться пешком.
Сандрина думает: «Все, что они говорят, не имеет смысла. Захотела бы — добралась, нашла бы способ».
— Зачем вы все это говорите мне? — спрашивает она, голос у нее умоляющий, плачущий, намного более слабый, чем ей хотелось бы.
— Потому что у нас на него есть досье, Сандрина, и в этом досье ничего хорошего, — отвечает полицейский. — Потому что скоро мы вызовем вас на допрос и спросим, что вы знаете об исчезновении Каролины. Вы должны быть к этому готовы.
— Сандрина… — Полицейская наклоняется и кладет руку ей на колено.
Сандрина отодвигает ногу, ей неприятно прикосновение. Рука отдергивается, полицейская потирает себе виски.
Эстафету принимает полицейский:
— Сандрина, я говорил вам, что мы видели историю болезни Каролины?
Сандрина кивает.
— Это история женщины, которая пережила насилие, и не один раз. Кроме свежих травм, у Каролины нашли следы старых переломов. Многочисленных, понимаете? — Полицейский наклоняется и говорит шепотом: — Моя коллега настаивает на том, чтобы я предупредил вас об опасности. Она думает, что вы ее недолюбливаете, неизвестно почему, но это неважно. Но послушайте меня, Сандрина. Пожалуйста. Он вас бил?
Бил, бил — Сандрина слышит слово и, как в детстве, раскладывает его по буквам: б-и-л. Когда она была маленькой и на нее обрушивали: неряха, бездарь, засранка, она, чтобы отгородиться, проговаривала про себя: н-е-р-я-х-а, б-е-з-д-а-р-ь, з-а-с-р-а-н-к-а, и уже становилось не так обидно — всего лишь цепочка букв. Она спохватывается и говорит: «Как это бил?» — и тут же видит себя со стороны: заплатка на чужой семье. «Дура, — говорит она себе, — толстая дура, не выставляй себя тупицей, ты же понимаешь, о чем идет речь».
Понимать-то понимает, но от нее ускользает смысл вопроса. Они говорят о нем, о ее муже?
— Он вас бил? — повторяет полицейский. — Он вас бил когда-нибудь? Он причинял вам боль? Психотерапевт, которая приходила с нами в субботу, наблюдала за господином Ланглуа, за тем, как он обращается с вами и с Матиасом. Мы искренне обеспокоены.
Сандрина дрейфует. Каждый раз, когда она слышит «господин Ланглуа», она мысленно отвечает им: «Да, может быть, господин Ланглуа — человек жестокий. Может быть, господин Ланглуа из породы мужчин, которые бьют своих жен. Но она, Сандрина, она не живет с господином Ланглуа. Она живет с мужчиной, который умеет плакать».
Мужчина, который умеет плакать, появляется редко — с работы обычно приходит господин Ланглуа, но тот мужчина, которого она полюбила, в конце концов всегда возвращается. Например, в эту субботу господин Ланглуа вел себя грубо, а потом мужчина, который умеет плакать, успокоил его. Господин Ланглуа выходит из себя, потому что она, Сандрина, глупа, потому что у нее все из рук валится, потому что она цепляется за свою сраную работу, которая никому не нужна, потому что она не может приготовить нормальную заправку для салата, хотя он тысячу раз говорил, что в первую очередь берут уксус. Еще она одевается, как потаскуха, чтобы соблазнить этих козлов-адвокатов, приходит поздно, потому что трахается на стороне, и она, конечно же, врет, когда говорит, что ей пришлось ехать в объезд. Господин Ланглуа толкает ее, швыряет на пол тарелки, а потом, когда она собирает осколки, говорит Матиасу, что именно так надо обращаться со свиньями. Но всегда, всегда возвращается мужчина, который плачет, и он сожалеет, он говорит, что был вынужден так поступить, потому что она его разозлила, потому что ее глупые промашки портят им жизнь, а он хочет, чтобы они были счастливы — и он, и она. Мужчина, который плачет, обнимает ее, сплетает венки из нежных слов, а трогательные знаки внимания превращают ее, Сандрину, в королеву. И она забывает о господине Ланглуа, потому что никогда не любила этого господина, она влюблена в мужчину, который умеет плакать.
— Сандрина? Сандрина? — окликает ее полицейская, которая думает, что Сандрина ее недолюбливает, и в этом она права. — Сандрина, поймите, вы вовсе не обязаны здесь оставаться.
И Сандрина говорит про себя: «Вот дура», — но на этот раз она говорит это не о себе.
Она не может уйти. Уйти и что делать? Вернуться в свое безнадежное одиночество, которое только и ждет, чтобы поглотить ее целиком? Одной воспитывать крошку? Ничего хорошего из этого не выйдет, потому что она не умеет себя поставить, потому что она принадлежит к тем женщинам, которые не могут удержать мужчину. И даже если она бы захотела иметь неполную семью, она же знает, что ребенку нужен отец. Ее муж так часто это повторяет, что Сандрина порой спрашивает себя: это она сама так думает или это он говорит?
Но теперь все изменилось. Она больше ни о чем себя не спрашивает. Из-за всех этих событий ей не удается ни задавать вопросы, ни находить ответы, и она ничего не говорит — молча сидит напротив полицейских с опущенными уголками рта и пустыми глазами. Эти люди не понимают, как добр мужчина, который плачет, как сильно они любят друг друга, как горячо она желает видеть его отцом своей крошки. Без него она не способна представить другую жизнь — жизнь в другом месте, в другом мире. И еще эти люди не понимают, что, даже если она бы захотела оставить мужчину, который плачет, господин Ланглуа никогда ее не отпустит.
Перед глазами возникает похожий на фасолинку крошка, и она резко приходит в себя.
Они должны уйти. Надо что-то придумать, что-то сказать, надо, чтобы они ушли.
Она ищет, нужно найти что-нибудь простое.
Сандрина пожимает плечами, которые весят целую тонну, и говорит:
— Нет, он меня не бьет. — И четко выговаривает: — Вы не понимаете. Вы его не знаете. Мне пора на работу. Прошу вас.
Полицейский кивает:
— Да, конечно.
Он поднимается, его коллега тоже. У нее стройные ноги и обгрызенные до мяса ногти. Вот что заметила Сандрина на руке, которая легла ей на колено. Ногти. У Сандрины красивые ногти. На ее теле тысячи мелких шрамов, которые она нанесла самой себе, пытаясь избавиться от чего-то отталкивающего, чего-то подлежащего уничтожению, чтобы стать наконец-то счастливой. Да, ее тело изранено, но ногти у нее красивые.
Женщина со страшными ногтями говорит:
— Мы пытаемся продлить срок временного содержания под стражей, Сандрина, но он нанял хорошего адвоката. Нам не хватает деталей, и его будут держать, сколько возможно, за превышение скорости. Вечером он будет здесь. Вы не хотите уйти, Сандрина? Вы не хотите… Мы можем помочь, есть приюты, экстренная социальная поддержка… есть… разные способы. Но к ним нельзя прибегнуть, если вы нам ничего не скажете.
Сандрина сосредоточивается на работе.
Полицейские дали ей запереть дверь, сесть в машину; они не следили за ней по пути, и здесь, на работе, ей спокойно. Сюда они не придут. Господин Ланглуа тем более. Даже когда она до крайности его раздражала, даже когда он верил, что между ней и Кристианом что-то есть, даже когда она оступалась, он сюда не приходил. Никогда. Поджидал ее на улице несколько раз, чтобы удостовериться, что она ни с кем не знается, ничего не скрывает, но никогда он не поднимался в контору, для этого он слишком умен. И сейчас его нет внизу, в седане. Он в полиции. Они обещали. Они сказали, что смогут продержать его до семи часов вечера.
Время от времени Сандрина выпрямляется, наклоняет голову то в одну сторону, то в другую, шея все больше теряет гибкость, она повторяет: «До семи часов» — и смотрит в уголок экрана, где отображается время.
Когда она паркуется рядом с домом, затылок у нее снова скован и болит. Несколько минут она сидит в машине. Ей не пришлось ехать за Матиасом в школу, так что она приехала раньше обычного. И она еще раз смотрит на часы.
Поколебавшись, включает зажигание и едет в школу. Последний звонок прозвенел несколько минут назад, но она не видит Матиаса. Осматривается по сторонам и медленно трогается с места.
Вот они. Сандрина останавливается на двойной полосе.
Анн-Мари открывает дверцу, садится на переднее сиденье. Это машина родителей Каролины. Сама Каролина помогает Матиасу застегнуть ремень безопасности, пока что у него детское кресло, но скоро оно ему уже не понадобится. Патрис стоит рядом, смотрит на улицу.
Сандрина ждет, чтобы они уехали. Патрис выруливает на дорогу, автомобиль удаляется, и она против света видит только затылок Матиаса. Она видит, что Матиас и Каролина разговаривают, их головы повернуты друг к другу. У нее теплеет на душе. «У Матиаса все хорошо», — сообщает она своей крошке.
Она подъезжает к дому. Интересно, каково было бы жить здесь без него, с одним только малышом, ее крошкой? Это еще одна картинка, недоступная ее пониманию.
Надо принять душ и переодеться. Она натягивает цветастую блузку, ту самую, скверного покроя, что она сразу возненавидела. Блузка плохо на ней сидела, резала под мышками, пузырилась на груди, упорно задиралась на животе, и дело тут не в том, что живот растет. Блузка ужасная, но удовольствие ему она доставит.
Сандрина застегивает пуговицы и неожиданно для себя обнаруживает, что на самом деле она похудела и блузка, при всей ее непривлекательности, не так уж плоха. Она колеблется, не зная, стоит ли подправить макияж, и в конце концов раздумывает, испугавшись, что его привезет Кристиан. Если муж заподозрит, что она прихорашивается для другого… о, нет, лучше об этом не думать и о макияже забыть.
Она спускается на кухню и начинает хлопотать. Прилежно готовит заправку для салата. В морозильнике есть листы для лазаньи, он любит лазанью. Разогревает духовку, накрывает стол на двоих и ждет с окаменевшей шеей. Время тянется долго, томительно. Можно было бы кому-нибудь позвонить, поболтать, но у нее никого не осталось. Были когда-то приятельницы, но давно уже нет.
Сандрина ничего не делает — только ждет и время от времени прохаживается по дому, чтобы проверить, все ли в порядке, все ли хорошо.
Он появляется в девять часов в незнакомой машине с незнакомым водителем. Выходит из машины, и та сразу уезжает. От него пахнет пивом. Сандрина выходит в прихожую и хочет спросить, кто был за рулем, и как он, ее муж, себя чувствует, и что сказали полицейские, но все эти вопросы небезопасны — она не должна ни о чем спрашивать, ее муж — хозяин этого дома, и он приходит, когда хочет. Даже после задержания. Но поскольку молчать — это тоже подозрительно: молчание может означать, что она что-то скрывает, — она говорит: «Я приготовила лазанью». Он смотрит на нее и, не издав ни звука, закрывает дверь на замок. Все как обычно, за исключением нечистого дыхания. Он кладет портфель на тумбочку у входа, наклоняется, расшнуровывает ботинки, вешает куртку на вешалку, надевает домашние туфли и, по-прежнему не говоря ни слова, направляется в гараж. Сандрина, замирая, идет следом.
Ее муж внимательно осматривает свою дорогую машину. Он доволен — машина цела. Кладет руку ей на плечо, и они возвращаются в кухню. Его рука лежит у нее на шее, он спрашивает: «Где мой телефон?» — и она показывает на столешницу. Затем достает из духовки лазанью, прикрытую фольгой, чтобы не подсохла: блюдо выглядит аппетитно, ему понравится, все пройдет хорошо. Сандрина молится про себя: заправка тоже получилась как надо, все будет хорошо, все будет хорошо.
Она ставит лазанью на стол; он держит в руках мобильник, смотрит на нее с подозрением. Спрашивает:
— Что ты делала вчера в девять часов?
Сандрина снимает рукавицу, которую надела, чтобы не обжечься о горячий противень. Понятно, он хочет выведать, не прочитала ли она СМС-сообщение. Она говорит:
— Наверное, я была в душе. Я рано поднялась наверх, не могла смотреть телевизор… я беспокоилась о тебе.
Он не сводит с нее глаз. Она старается ровно дышать. Вести себя как ни в чем не бывало. Все будет хорошо.
Спрашивает его:
— Ты проголодался? Сколько тебе положить? Тебя кормили?
Он откладывает телефон и садится. Он ей верит. Все обойдется. Он говорит:
— Клади побольше. Я умираю с голоду. Мне приносили поднос с какой-то гадостью.
Сандрина торопливо наполняет тарелки и садится, чтобы он не заметил, что у нее трясутся ноги. Она солгала, и он ей поверил. Она не лгала уже много месяцев, разучилась делать это. Обмануть его невозможно — он наблюдает за ней, неотступно следит за каждым ее шагом, и даже притом что она говорит правду, он способен устроить ей сущий ад, как тогда с Кристианом. Но были и другие поводы: она что-то сказала или, наоборот, не сказала Анн-Мари и Патрису, она приехала поздно из конторы, она возвращалась не тем путем, она не то ест, не то покупает, кто ей звонит, — и она всегда говорила правду. С самого начала. Но уже очень давно ему этого мало. Он все время требует доказательств, потребовал доступ к ее телефону, проверяет ее банковские счета, проверяет ее GPS. А иногда он просто напоминает ей, кто в этом доме хозяин, кто здесь все решает. Он начинает ругать ее, оскорблять, будит по ночам и настаивает на своем, и кончается все тем, что она признается в мнимых оплошностях и соглашается на наказание. После признания, разумеется, надо просить у него прощения, умолять, стоя на коленях; говорить, что она раскаивается, что она никто, кусок дерьма, толстый кусок дерьма, что она больше так не будет. Он порвал некоторые ее книги, разбил уже два мобильника; он с силой толкал ее, щипал, таскал за волосы. А с тех пор как вернулась первая жена, стало еще хуже, он тянет Сандрину на дно вместе с собой, как в ту субботу, когда он пришел в бешенство и схватил ее за горло. Он никогда не сжимал ей горло с такой силой, а в воскресенье — пощечина, первая и последняя, он же дал слово — мужчина, который плачет, — что такого больше не будет. Прошло всего ничего, а он уже ее подозревает, и она боится, что вернулся не мужчина, который плачет, а господин Ланглуа.
Но она солгала, и он ничего не заметил. Он не устает повторять, что ему все известно, он говорит: не стоит и пытаться что-то скрывать от него, потому что он все равно узнает. И вот она солгала, и он ничего не заметил. Он всегда говорил, что она безнадежная дура, чтобы выйти сухой из воды, что он выучил ее наизусть и при первом же намеке на вранье ей не поздоровится. Но она солгала, и он ничего не заметил.
Сандрина цепляет на вилку лазанью и улыбается ему; улыбка у нее искренняя и спокойная. Он хмурит брови:
— Что это с тобой? Ты какая-то странная.
И она отвечает:
— Просто мне полегчало.
А вот это чистая правда: на этот раз ей не нужно притворяться, ей действительно полегчало, что-то возникло, появилось какое-то другое измерение, в котором ему известно не все. И если так, то, может быть, не все, что он говорит, правда?
Он говорит, что убьет ее, если она уйдет; он говорит, что она слишком большая тупица, чтобы найти кого-то другого, да и никто ее, уродину, не захочет, кроме него.
Так ли это?
Он говорит, что раз она живет в его доме, то должна соблюдать установленные им правила; что она должна до Рождества бросить свою сраную работу и продать гнилую тачку; что ее место здесь; что за работу она держится только для того, чтобы заигрывать с козлами-адвокатами, а машина ей нужна, чтобы трахаться с ними… Но ведь это не так.
— Ты меня слышишь?
Голос напряженный, тревожный.
Следи за собой, спустись на землю, слушай его, слушай, и все обойдется.
Сандрина говорит:
— Прости, я такая рассеянная, я так волновалась…
Ей хочется добавить что-то надежное, безопасное, один из разрешенных вопросов вроде «Ты проголодался?», но под ногами у нее зыбучий песок.
Она решается:
— Надеюсь, с тобой хорошо обращались?
Но он заявляет, что не хочет об этом говорить.
Они молча едят. Сандрина заканчивает раньше, ей больше не хочется. Он смотрит на ее тарелку, собирается что-то сказать: разумеется, что ей надо доесть, что это очень вкусно. Или: «Ты чего не ешь, для кого ты хочешь похудеть?» — и по этой фразе Сандрина сразу поймет, что ждет ее вечером. Но когда он поднимает на нее глаза, она задумчиво ощупывает свою щеку, и муж ласково гладит ее по руке. Сандрина вздрагивает. Она снова отвлеклась.
Следи за собой, спустись на землю, слушай его, слушай, и все обойдется.
Она спрашивает:
— Хочешь десерт? Есть йогурты и компот.
Он говорит:
— Послушай, я был не в себе с тех пор… с тех пор, как она… Веди себя со мной хорошо, ладно? Мне тяжело, очень тяжело. И эта ищейка — она такая… такая сука, такая блядь…
Его пальцы стискивают руку Сандрины все сильнее и сильнее.
Он продолжает:
— Тип, которого нашел Кристиан, что надо. Берет дорого, но уж очень хорош. Все будет прекрасно, я заберу мальчишку, и она поймет, что со мной это не пройдет, что никто у меня не украдет сына, и уж точно не она. И мы будем жить здесь втроем, мы станем семьей. Но мне нужно, чтобы ты была рядом, мне необходимо, чтобы ты была здесь ради меня.
Сандрина кивает, подумав, что всего несколько дней назад такие слова заставили бы ее плакать от радости. О боже… Просить ее быть рядом, прямо сказать, что он не хочет никого больше, кроме нее и Матиаса, произнести это слово — «семья», от которого у нее розовеют щеки…
Давление на запястье Сандрины ослабевает, теперь она чувствует руку мужчины, который умеет плакать.
Он почти не спал с тех пор, как его забрали в полицию, разве что несколько часов под утро, и они поднимаются наверх раньше обычного. Мужчина, который плачет, выходит из душа с мокрыми взъерошенными волосами, они придают ему мечтательный мальчишеский вид; и он остается мужчиной, который плачет, когда заключает ее в свои объятия. А потом он снова заговаривает о полицейской и о Каролине, и Сандрина, несмотря на все усилия, на попытки притворно закрыть глаза, на намеки, что хочет спать, чувствует, как он раздражается все больше и больше, как его переполняет злобная желчь. Она еще раз пытается сменить тему, и господин Ланглуа спрашивает, за кого она себя принимает. Мужчина, который плачет, исчез, а господин Ланглуа приказывает впредь его не перебивать. Его тирада — словно зловещая птица, словно стервятник-падальщик, вынюхивающий все затхлое и зловонное. То, что он говорит, касается всех тварей этого мира, но в первую очередь стервы Каролины, стервы ищейки и ее, стервы Сандрины. Как же, как же, а то он не знает, что она вчера была не одна!
Когда господин Ланглуа вдавливает ее голову в подушку намереваясь показать, что именно он делает со стервами, Сандрина говорит себе, что это ненадолго, чем сильнее приступ ярости, тем быстрее он проходит.