Он «проявляет заботу». За последнюю неделю Сандрина несколько раз думала об этом. Господин Ланглуа не появился ни разу. Они спят в обнимку шея у Сандрины почти размякла; в субботу утром он даже идет за венской выпечкой, приносит две булочки с сочным изюмом и яичным кремом, и она ест, не торопясь и улыбаясь. Ей удается осилить половинку. Он нервничает, уговаривает — еще немного, и она скажет ему о крошке. Он добрый.
Но вдруг он говорит:
— Я ходил за ними для тебя, так что ешь давай. — И резко вдавливает ее лицо во вторую булочку с изюмом, еще лежащую на бумажном пакете из кондитерской.
Потом встает и идет в душ.
Сандрина медленно выпрямляется; вытирает нос, губы и говорит себе: «Хорошо, что я промолчала», а внутренний голос замечает:
Ты произнесла это вслух.
Она умывается над раковиной, достает полотенце из шкафчика, вытирается. И снова вспоминает Каролину — эта женщина знала, где что лежит; ее движения были машинальными, как у нее сейчас. Потом она думает, что если бы он вложил чуть больше силы, то мог бы сломать ей нос о твердую поверхность деревянного стола.
Ее муж спускается, одетый во все чистое, он не говорит ни слова и громко хлопает дверью гаража. Она принимается за уборку. Этот ритуал занимает ее целиком, она долго возит щеткой пылесоса по полу в надежде, что гудение заглушит гневный внутренний голос, который звучит все чаще и все громче.
Закончив с уборкой, она садится.
Она одна в пустом доме, уже давно такого не случалось, за исключением того дня, когда ее муж был задержан полицией. Обычно в доме были он и Матиас или только Матиас.
У тишины особая тональность. Что было бы, если бы я никогда не встретила мужчину, который умеет плакать? — спрашивает она себя. Если бы не увидела его по телевизору? Если бы не пошла на Белый марш, организованный Анн-Мари и Патрисом. Она дотрагивается до живота и говорит крошке: «Тебя бы не было, это точно».
Ей хотелось бы к чему-нибудь прийти. Голос говорит, что надо решать, пора. Но каждый раз мысли Сандрины уходят куда-то в сторону…
Слышится какой-то звук, она вздрагивает, оборачивается к двери, думая, что ее муж вернулся, что она прозевала, как он подъезжает, что он накажет ее за то, что она осмелилась слушать гневный голос, сидела тут сложа руки и размышляла без разрешения.
Нет, это не он. Показалось.
Ближе к вечеру она варит себе суп — первый раз за год — и ест у телевизора. Смотрит фильм, полный взрывов, и спрашивает себя, не соскучилась ли она по одиночеству.
Когда она выключает телевизор, в дверь стучат, и пустая тарелка, выскользнув у нее из рук, разбивается вдребезги на мраморном полу. Дыхание перехватывает, щеки горят, она идет к двери и на ходу пытается справиться с собой.
Это не он, это полицейская, что, возможно, еще хуже.
Сандрина открывает дверь, и полицейская улыбается ей. Мелькает мысль: может, ничего страшного? — но нет, это ужасно. Ее муж вот-вот вернется, он всегда возвращается неожиданно, и тогда она будет локти себе кусать.
Полицейская не успела спросить, можно ли войти, а Сандрина уже отрицательно мотает головой: нет, нет и нет.
— Сегодня он не придет. — Это первое, что говорит гостья вместо «доброго вечера», и Сандрина удивленно спрашивает:
— Откуда вы знаете?
Так начинается их диалог.
Полицейская поясняет, что ее коллега дежурит там, где сейчас находится господин Ланглуа. И если господин Ланглуа сядет в машину, коллега тут же сообщит.
Сандрине не приходит в голову спросить: «У кого он?» — нет, она спрашивает:
— А если он пойдет пешком, если ваш коллега его упустит?
Полицейская говорит:
— Нет, он за тридцать километров отсюда, он не пойдет пешком.
Разговор завязывается, ничего не поделаешь, пусть она проходит.
— Спасибо, — говорит полицейская, усевшись на «свое» место.
Сандрина просит ее извинить и собирает осколки, вытирает с пола капли супа.
— Хотите, я помогу? — спрашивает полицейская.
Сандрина говорит:
— Нет, спасибо, все нормально.
Закончив, она садится на диван.
— Вы уверены, что вам не нужна помощь?
Сандрина молча сидит напротив, она настроена чуть менее враждебно, чем обычно. Полицейская осторожно спрашивает, знает ли Сандрина, где ее муж.
«Нет», — качает головой Сандрина.
— Он у другой женщины.
ЧТО?!— вопит голос.
— Прошу прощения? — говорит Сандрина.
— Господин Ланглуа находится у своей… у своей любовницы. Полагаю, ее так можно назвать, пусть официально вы и не женаты. У Доминики. Вы знакомы с Доминикой?
«Нет», — качает головой Сандрина.
— Что ж, а он — да. Месяцев восемь.
«Нет», — мотает головой Сандрина.
— Да, Сандрина, мне очень жаль, но это так. А до нее была Сандра. А до Сандры были, разумеется, и другие, и при Каролине тоже.
Полицейская рассказывает о том, что происходит у Маркесов. К Каролине возвращается память, она вспомнила и узнала своего сына.
— И зачем господин Ланглуа выбрал такого дорогого адвоката? — усмехается она и рассказывает, что бывает, когда женщины требуют единоличной опеки над своим ребенком. — Нос Каролиной ничего такого не случится, потому что у нас есть досье на ее бывшего мужа, и оно пополняется.
Сандрина не слышит ее. Она думает: у ее мужа две женщины. Две женщины — это выбор. Две женщины — это не про любовь. Любовь иногда застает врасплох. Можно любить кого-то, можно думать, что навсегда останешься ему верным, но вдруг — внезапно, совершенно неожиданно — встречаешь кого-то другого, и этот человек проникает в самое сердце, ловит на крючок. Это — любовь, а против любви нет никакого средства. Она вот встретила мужчину, который умеет плакать, и ничего не смогла с собой поделать. Она полюбила его.
Но две женщины… две женщины одновременно…
Две женщины — это уже не любовь: это несомненное оскорбление, желчь, которой плюют прямо в лицо. Это все равно что сказать: «Толстая тупица, мне плевать на тебя, мне пофиг, что ты и кто. Я трахаюсь на стороне. Я изменяю тебе, я обманываю тебя. Ты женщина, которой изменяет муж. Но ты все равно будешь жить со мной».
Она вспоминает о ночах, проведенных на полу, потому что «сучки должны спать на полу», она вспоминает о прощении, которое должна была вымаливать, когда ее муж вбил себе в голову, что она спит с Кристианом, с адвокатами из ее конторы, со стажером, которого он увидел, когда тот, на ее беду, вышел за ней из здания. Он шпионил за ней, упрекал ее за связь с кассиром с 32-й кассы, с аниматором из центра отдыха, с директором школы… Она вспоминает немыслимые вещи, которые он говорил ей про жирные ляжки и про то, что она, блядь, раздвигает их перед кем ни попадя. Вспоминает жесты, сопровождавшие оскорбления, грубые пальцы и когти стервятника, разрывавшие ее надвое, чтобы разглядеть орудие воображаемого преступления, обнюхать ее признанную виновной промежность, покопаться в ее плоти, чтобы найти доказательства. Она вспоминает все, что делал с ней господин Ланглуа ровно в то самое время, когда он трахался на стороне. Все видится четким и далеким, будто фильм об ужасах, которые происходят с кем-то другим. И все это время она, Сандрина, благоразумная Сандрина, спокойно занимается хозяйством, Матиас делает уроки, горячие блюда стоят на столе. А он спал с другими женщинами?
Голос вопит: Дура! — громко, оглушительно, с дрожью израненного союзника. — А он, а он сукин сын.
— Сандрина? Сандрина? — окликает ее полицейская.
Сандрина возвращается. Она здесь. Я здесь, говорит голос, который прячется в ней. Он полон ярости. Но Сандрина еще сомневается. Ведь она никогда не злилась на других — только на себя, и она не уверена. А в чем она уверена? Вот в этой женщине. Которая сидит напротив. В ее голубых джинсах, с обгрызенными ногтями.
— Сандрина, вы меня слушаете?
— Да, — говорит Сандрина. — Нет. Не совсем. Но теперь — да.
Когда полицейская уходит, уже очень поздно. Она говорит Сандрине:
— Вам надо быть предельно осторожной, но я буду рядом, хорошо? Я буду здесь.
Сандрина чувствует, как что-то лопается или, может быть, раскрывается в ней, и она улыбается.
Полицейская протягивает ей руку и говорит:
— Можете звать меня Лизой.
Сандрина идет в душ, моется, вытирается; в ее движениях чувствуются решимость и сосредоточенность. Она берет увлажняющий крем, тот, что очень хорошо пахнет и стоит дороговато, и щедро втирает, противясь желанию отодрать болячки, расковырять себе кожу. Как только она узнала о крошке, это желание пропало, но теперь снова появилось, как бывает всегда, когда ей плохо. Грудь. Плечи. Руки. Ягодицы. Живот. Ляжки. Ноги. Она нанесла крем везде, она хорошо пахнет, она поухаживала за собой. Сандрина разглядывает свою кожу, покрытую крошечными рубцами, расцарапанную ногтями много лет назад. Не стоит надеяться, что эти рубцы когда-нибудь исчезнут. Хотя… Там будет видно.
Она ложится. В постели рядом с ней пустое место. Ей не удается сосредоточиться на чтении, но дело не в усталости.
В конце концов она засыпает. В ярости.