Пробуждается она за несколько секунд до того, как ее телефон начинает вибрировать. Будильник стоит на без четверти семь, снаружи еще темно. В первые дни после переезда сюда, ровно год назад, осенью, ей приходилось вытаскивать себя из постели. Но тогда все было по-другому. Она жила ради него, ради Матиаса, она была еще… Радостной, всем довольной, впереди был вечер, когда она вернется домой с работы. Сначала она забирала из школы Матиаса, а потом готовила ужин на троих.
Все это началось прошлой осенью.
Он в ней нуждался.
Он ее любил.
Любил больше, чем ее друзья, с которыми она лишь время от времени обменивалась СМС-сообщениями. Нет, это не дружба — это любовь.
Любил больше, чем ее коллеги, которые никогда не ценили ее как должно. Она много раз говорила ему, что слишком застенчива, чтобы стать своей в коллективе, но проблема скорее не в ней, а в них, ее коллегах.
«А может быть, все-таки в тебе? — говорил он. — Ты ставишь других в неловкое положение. — И добавлял: — Ты же это знаешь, я ведь прав?»
С этого началось или нет, но он всегда решал, какое вино они будут пить, и сам выбирал ей еду в ресторане.
Сам выбирал фильм, сам переключал каналы.
Он перебил ее на полуслове в тот день, на Белом марше, и начал настаивать, чтобы она рассказала даже о том, о чем ей вовсе не хотелось говорить.
«Все уходят, пойдемте с нами», — сказал он при первой их встрече.
Он увидел ее такой, какой она и была: источавшей благие намерения и желание понравиться, отчаявшейся и ни на что не рассчитывающей. Увидел и воспользовался.
Сандрина вскакивает, она в ярости.
Сгусток энергии внутри нее заставляет расправить плечи и высоко поднять голову. Она мало спала, но сонливости нет ни капли. Она умывается и беседует со своим животиком, беседует с собой почти уверенным тоном.
Почти. Но почти — это уже что-то. Как ни крути, а почти — это больше, чем ничего.
Она уезжает на работу. Не то чтобы ей совсем не страшно. На самом деле она в ужасе. Но впервые в жизни она не сбита с толку, не растеряна. Это тоже пугает, однако это совсем другой страх. Какой? Полезный?
Нет. Целенаправленный.
Вторжение полицейской в контору пережить сложно. Лиза разговаривает с ее коллегами в зале для совещаний. Объясняет им, что Сандрина находится в опасности. Что мужчина, с которым она живет, подозревается в… Говорит, что если они заметят его, если он попытается войти в контору, нельзя оставлять его наедине с Сандриной.
Все это могло быть неприятно и унизительно, но Сандрина пережила столько, что ее может унизить только то, что зашкаливает сверх всякой меры. Женщину, с которой обращались, как с собакой, которой пришлось спать на обшарпанном прикроватном коврике, дабы искупить воображаемую вину, трудно вывести из себя.
Мужчины чувствуют себя неловко. Им не по себе оттого, что они не знали. Немое присутствие Сандрины ставит перед ними вопросы, которые их раздражают и беспокоят, как шерстяной свитер, слишком колючий и тесный. Они прочищают горло, откашливаются и обещают поддержку. Кроме одного, которому все равно, который решает, что его это не касается, что это наполовину придумано. Он так и говорит об этом. Сандрина молчит, зато полицейская отвечает ему так, что тот краснеет как рак.
Утро проходит в обсуждениях. Полицейская разговаривает с Беатрисой, а Сандрина молча стоит рядом.
Выслушав полицейскую, Беатриса оборачивается к Сандрине и говорит:
— Черт, мы знали, что что-то не так, но почему ты ничего не сказала?
Беатриса негодует, злится — и вдруг заливается слезами. Это так странно — Беатриса, которой палец в рот не клади, Беатриса, которая вертит своим парнем как хочет, льет слезы. Говорит, что она догадывалась, но не обо всем, да и знала недостаточно для того, чтобы что-то предпринять, а теперь ее захватило чувство вины.
— А с твоей стороны это чистый эгоизм! — говорит Беатриса.
Полицейская вмешивается:
— Давайте расставим все по своим местам. Вы, Сандрина, вините себя, и вы, Беатриса, вините себя, а я хочу спросить: неужто никому из вас ни разу не пришло в голову обвинить типа, из-за которого все это происходит?
Беатриса высмаркивается и смеется. А потом пускает в ход свой бойкий язык. Она предупреждает и предостерегает. Отныне все знают, как выглядит муж Сандрины и кого надо вызывать, если его машину заметят на улице.
В обеденный перерыв Сандрина и Лиза вместе идут к врачу. При виде полицейской, которая сидит в холле рядом с ее пациенткой, доктор хмурится, но потом ее настроение меняется.
— Конечно, я смогу подготовить медицинское заключение, — заверяет она, когда Лиза объясняет, в чем дело.
— Ваше свидетельство будет иметь решающее значение, — подчеркивает Лиза. — Вам придется держать оборону против других экспертов, против адвоката, которого нанял господин Ланглуа для защиты своих интересов, против целой армии бессовестных людей. Даже если этого адвоката отстранят, будет другой, точно такой же. А что до этого, я уже сталкивалась с ним. Чувство стыда ему неведомо.
Доктор сказала:
— За меня не беспокойтесь, уверяю вас, я умею драться. Но мне бы хотелось, Сандрина, послушать вас. Я хочу знать, что с вами было, расскажите, если можете.
Сандрина колеблется, она надеется, что у нее получится, надеется, что ее гневный голос никуда не пропал. Она столько раз заставляла его умолкнуть; она так часто заглушала его, когда он говорил: катись отсюда, убирайся, позвони в социальную службу, забирай мальчишку и беги, спасай Матиаса, спасай себя и его, спасайся, спасайся, — что теперь боится: вдруг он послушался ее.
Она открывает рот, и — о спасибо, спасибо, спасибо! — гневный голос на месте, гневный голос заполняет ее целиком.
Когда вечером он приходит домой, все без исключения как обычно. Гостиная, кухня… и тот же пылающий нож в затылке у Сандрины.
Он возвращается, и она пытается не смотреть ему в глаза, не дать ему заметить кривую усмешку отвращения, которая рвется наружу. Но это совсем не сложно — справиться с собой. Уже давно она не осмеливается смотреть ему в лицо, она это делает только тогда, когда он приказывает. Или когда он плачет. Он так волновал ее, мужчина, который плачет, изменщик, обманщик, путающийся с другими женщинами.
Человек, который обманывает ее, входит в кухню посмотреть, что она готовит. Само собой, ему это не годится — пюре с сосисками. «Вижу, ты себя бережешь» — и она объясняет, что сосиски давно лежат в морозильнике, могут испортиться. Она хочет добавить: сосиски — это потому, что Матиас не вернется, но прикусывает язык, ибо отныне имя Матиаса включено в список запрещенного. Этот список — точно опухоль, и с некоторых пор Сандрина часто обращается к нему: что я имею право говорить, а из-за чего разгорится скандал? Язык Сандрины, на котором она общается со своим сожителем, это нечто особенное — в нем нет слова «почему». Нельзя сказать: «Ты поздно вернулся», и тем более нельзя произнести слово «нет», за исключением тех случаев, когда ей задают вопрос, на который она никак не может ответить «да», но все равно она часто ошибается, и от этого страдает.
Сандрина сосредоточивается на листьях салата, которые она моет в раковине, и при этом старательно повторяет про себя то, что сказали ей Лиза и гинеколог. Что она не делает ошибок. Что она не затевает споры. Спор — это когда не соглашаются друг с другом и доказывают свою точку зрения. Это вовсе не то, когда ты говоришь: «Спасибо, но я уже наелась», а тебя за это впечатывают в булку с изюмом. Так что она ничего не затевает, а он не сердится на нее, а просто хочет ее запугать. Напомнить, кто тут главный. Лишить ее воли. Обездвижить. Но она должна стать не запуганной Сандриной, а Сандриной, над которой он будет не властен.
Сандрина прилежно повторяет все это в уме, она хорошая ученица, и на этот раз надо, чтобы урок пошел впрок. Она не особо верит, что у нее получится думать по-другому, но повторяет, потому что полицейская и врач сказали ей: «Пожалуйста, Сандрина, пожалуйста, повторяйте это столько, сколько нужно: это его вина, это его вина. Не ваша».
Она выкладывает листья салата в сушилку для зелени из желтого пластика и спрашивает:
— Ты хочешь, чтобы я приготовила что-то другое?
Он подходит и обнимает ее за талию. В затылке разгорается пожар. Она часто дышит, пытаясь успокоиться. Кажется, у него неплохое настроение. Он кладет руку ей на шею, и она покрывается мурашками. Он говорит:
— Ты меня поцелуешь?
И она послушно оборачивается. Его губы слишком тонкие, сухие и шероховатые, а отросшая к вечеру щетина колется, как наждачная бумага. Сандрина вдыхает его запах. От него пахнет не только лосьоном после бритья; наконец-то ее мозг проснулся и включил очевидное, а может, тут и беременность помогла: помимо лосьона, она чувствует что-то женское, сладкое и еще нечто плотское — смутный запах скотобойни.
От него несет сексом. Она поспешно разворачивается, и ее рвет в раковину.
Он отшатывается, кривится: фу, гадость какая! — и Сандрина машет ему — все нормально, а когда выпрямляется, он на нее не смотрит — проверяет, не забрызгала ли она своей рвотой его любимую голубую рубашку.
Сандрина споласкивает рот и оставляет кран открытым, чтобы вода смыла пятна и едкий запах рвоты.
Этого, конечно же, мало, ему надо, чтобы она отдраила раковину чистящим средством. Сандрина не протестует, а только говорит:
— На работе у двух девушек желудочный грипп, наверное, я его подцепила.
— Как? Как ты могла его подцепить? Ты же ни с кем не разговариваешь.
Такова инструкция. Она не должна разговаривать с коллегами. Особенно с мужчинами; не больше приемлемого минимума — приемлемого для него. Если бы она в точности следовала всем его указаниям, ее бы давно уволили. Без сомнения, это как раз то, чего он добивается.
— Инфекция передается через дверные ручки, через сиденья на унитазах, да просто витает в воздухе, — поясняет она.
Он до смерти боится заболеть, и в его глазах возникает отвращение. Он говорит, указывая подбородком на приготовленную ею еду:
— Я к этому не притронусь. — Берет мобильник и заказывает пиццу.
Когда доставляют пиццу он усаживается на диван. Сандрина понимает, что делиться с ней он не намерен, и что-то поднимается у нее изнутри. Что-то давно забытое, чего она не испытывала многие годы, ее щеки подрагивают, а в уголках рта появляется легкое жжение; она понимает, что у нее треснула кожа на губах, — она смеется.
Смеется беззвучно, глядя на него, на этого злобного мужчинку, на его тапочки с незаметной для глаз платформой, с помощью которой он прибавляет себе росту, на плешь, которую плохо маскируют жидкие пряди волос, на уже намечающийся животик. Она потихоньку пятится в кладовку и там задыхается от смеха, уткнувшись лицом в рулон впитывающих салфеток, молясь, чтобы он не услышал, не в силах остановиться. Смеется и заливается слезами, и этому нет конца, а когда оборачивается, он тут как тут, в дверном проеме, смотрит на нее с подозрением и презрением одновременно.
— Что это с тобой?
Смех тут же иссякает, тело вспоминает о страхе и напрягается. Сандрина вытирает глаза и говорит:
— Просто я думала, что ужин тебе понравится.
Она рискует. Время, когда ее слезы останавливали его, успокаивали, осталось позади. Она может невольно разозлить его, и для таких случаев предназначено маленькое устройство в кармане ее джинсов. Она не должна провоцировать, не должна подвергать себя опасности; они хотят взять его с поличным, и Лиза предупредила: «Старайтесь не рисковать, Сандрина». Того, что пока что могут доказать полицейские, недостаточно. Того, что вспомнила Каролина, недостаточно. Они все это знают: полицейские, врач, Патрис, Анн-Мари, Каролина… и теперь она тоже знает. Да, это так — мужчины, избивающие своих жен, не теряют права жить в своем доме, они могут воспитывать своих детей. Оставаться с господином Ланглуа опасно, но и уйти тоже. Полицейские думают, что Каролина вознамерилась уйти и за это он захотел ее убить.
Все это Лиза объяснила Сандрине.
В этой скверной истории не хватает одной важной детали: Каролина вспомнила все: свою изоляцию, унижение, наказания, побои, изнасилования, но тот день, когда он решил ее убить, она вспомнить не может. Она не помнит также, что произошло после того, как господин Ланглуа расправился с ней, и все надеются, что вот этого она никогда не вспомнит. Все, что есть у следователей: Каролина выжила чудом; она выползла из оврага, где ее бросил господин Ланглуа, брела куда глаза глядят, а потом ее, голую, потерявшую память, ничего не понимавшую, подобрали мужчины — один или несколько. Они увезли ее с собой и держали у себя какое-то время. В их грузовике или багажнике Каролина пересекла границу. Возможно, она сбежала; возможно, с ней наигрались и она им надоела. Кое-какие следы эти мужчины оставили, но следы нечеткие, обрывающиеся, и поиски требуют времени.
Но Каролине есть что рассказать, уверяла Сандрину Лиза, проводив ее домой после посещения клиники.
— Она помнит, что господин Ланглуа делал с ней, перед тем как убить. Его манера брать вас за шею разблокировала ее память. Она сказала, что процесс восстановления памяти напоминает рулетку. Крутится, крутится безостановочно, а потом внезапно всплывает маленькое воспоминание, и опять ничего. Запахи, цвет тоже помогают. Матиас что-нибудь скажет, с какой-то особенной интонацией — и воспоминания обрушиваются лавиной. Когда она увидела руку господина Ланглуа на вашей шее, она вспомнила, что точно так же он и ей клал руку, тряс, сжимал, бросал на пол. И главное, Каролина вспомнила, что она собиралась уйти от него.
— Да, я это знаю, — кивнула Сандрина и спросила: — А вы уверены, что он не сможет вернуться так, что ваш коллега этого не заметит?
Лиза в этом не сомневалась, и тогда Сандрина сняла с шеи платок и показала синяки, которые остались после того, как в субботу господин Ланглуа напал на нее. Потом она отвела Лизу на второй этаж в комнату для шитья и показала паспорт и деньги.
Они стоят в кладовке лицом к лицу, Сандрина хочет, чтобы он увидел ее слезы и подумал, что она плакала, что она расстроена из-за того, что разочаровала его ужином, что она, как всегда, рабски покорна ему. Что она — толстая тупица, безмозглая уродина, дура, дура, дура, которая никогда не уйдет, потому что никто и никогда ее не захочет. Она сама о себе так думала, и он старательно укреплял ее в этом убеждении.
Он говорит:
— Ладно, не плачь.
Жалкий мужчинка исчез. Он снова внушает страх, всеобъемлющий страх, от которого перехватывает дыхание и плавится нутро, и у нее снова напрягается затылок.
Он возвращается на диван к своей пицце.
Сандрина выходит из кладовки, закрывает дверь, проводит рукой по косяку, по дырочкам из-под шурупов старого навесного замка. Она как-то поинтересовалась, зачем тут висел замок, и он сказал, что чистящие средства и все такое стояли на полу, они запирали дверь, чтобы Матиас не зашел внутрь. Когда она переехала сюда, чистящие средства хранились в шкафчике на кухне, а Матиас уже вышел из того возраста, в котором требуются ограничения. Может быть, он солгал. Если он морил Каролину голодом, перекрывая ей доступ к еде, значит, он лгал.
Он говорит:
— Иди сюда.
Это приказ, и она не спорит.
Сандрина сидит рядом с ним, она съела пюре, ухитрившись выбросить сосиски, вкус которых кажется ей слишком сладким. Он не предлагает ей пиццу; доев, вытирает рот и бросает салфетку на куски пиццы, к которым не притронулся. В назидание ей. За то, что ее вырвало, или за что-то другое — поводов сколько угодно. Сандрина не обижается. Он даже не представляет, до какой степени ей плевать на пиццу. Она целиком захвачена своим горящим затылком и облегчением оттого, что не сказала полицейской всего, не согласилась уйти немедленно, в этот же день.
«Вы уверены?» — спросила Лиза. И поскольку Сандрина бормотала: «Да… нет… не знаю», полицейская вручила ей устройство вызова экстренной помощи и сказала: «Я буду неподалеку, обещаю».
Он берет Сандрину за шею и кладет ее голову себе на колени. Сандрина подумала, что сейчас он расстегнет ширинку, но нет, господина Ланглуа здесь нет или пока еще нет. Главное — не совершить ошибку на скользкой тропинке, на которой она с трудом удерживается, не свалиться в пропасть, куда он ее тащит, приходя в бешенство.
Сандрина, не противясь, вытягивает ноги, устраивается поудобнее. Если он хочет, чтобы она легла, она ляжет. Они смотрят фильм, или, скорее, он смотрит, а она присутствует, находится рядом, у него под рукой, пока он гладит ее, как большую кошку. Таково его представление о спокойном вечере — он смотрит, что хочет, а Сандрина не возникает. Поначалу эти его машинальные ласки вызывали у нее ощущение счастья. Быть рядом с ним, чувствовать его тепло, его прикосновения — какое же это блаженство! Это теперь она понимает, что его раздражает, когда она читает, что он терпеть не может, когда она открывает рот; если вдруг она пытается высказать свое мнение о фильме или телепередаче, он смотрит на нее с изумлением, как на ребенка, который раз за разом спотыкается на одном и том же слове, в то время как ему давно пора понять, что бывает, когда он не старается.
Она лежит, уставившись в экран, не вникая в сюжет, и думает, что было бы, если б она встала и сказала что-нибудь недопустимое вроде: «Мне скучно это смотреть, пойду лучше почитаю». Он сразу ее ударит? Или сначала разорется? И если разорется, как долго он должен орать, как страшно и громко, чтобы она могла нажать на кнопку?
Лиза в самом деле находится близко, как она говорила?
Сандрина прищуривается. Понятное дело — полицейской здесь нет. Здесь только он и она, Сандрина. Мысленно она возвращается к разговору с Лизой. Она сказала Лизе: «Нет, я не хочу уходить», хотя наверняка Лиза ждала от нее другого ответа. Но уйти — это слишком опасно, да и с какой стати она должна доверять этой женщине? Здесь ей все знакомо, она знает своего мужа, это не только его, но и ее дом, это ее жизнь. Сегодня на мгновение ее охватило безумие, когда она начала смеяться, но оно прошло. Ей кажется, что актеры на экране смотрят на нее с жалостью и спрашивают: «Почему она не уходит?» Она не уходит, потому что не может уйти.
Сандрина вздыхает с сожалением, но и одновременно с облегчением. Теплые пальцы гладят ее по волосам. Как хорошо, что она осталась. Она не способна представить свой уход, ей не удается вообразить сцену, как она с чемоданом в руке садится в свою машину и выезжает на шоссе. Зато перед глазами легко предстают жестокие картины того, что будет, если она захочет уйти. Сандрина уже видит, как ее засасывает красно-черная трясина.
— Ты что так дышишь? — спрашивает он, и она говорит:
— Я очень люблю, когда ты гладишь меня по голове.
Они идут спать, он позволяет ей воспользоваться смазкой, и она повторяет про себя: «Все будет хорошо, все может быть хорошо. Он добрый».