В воскресенье утром Сандрина печет пирог. Для нее это как обряд, который полагается исполнять. Нет больше пальчиков, которые залезут в сырое тесто. С тех пор как она подписала бумаги, кучу бумаг — она уже и не помнит каких именно, — о сыне он не заговаривает. Можно подумать, ребенка никогда и не было.
Она смотрит в окно, дерево в глубине сада начинает желтеть. Кладет руку на живот.
Он спускается и говорит, что идет играть в теннис. Машина выезжает из гаража, и Сандрина потухшими глазами смотрит на спортивную сумку, которую он забыл в прихожей, на торчащую из нее ручку ракетки. Может, теперь, когда у него все есть, он перестанет лгать? Или он еще не все получил?
Она думает о своей работе, которую он пока еще не отнял. О своей машине. И о счете в банке, которого больше нет.
Духовка подает сигнал о завершении программы. Сандрина вынимает пирог, и ее тошнит от сладковатого запаха.
В обед от него нет новостей, в полдник тоже. Он приходит поздно, ночь, отгрызавшая день по кусочкам, давно уже наступила. От его одежды пахнет пряным свежим воздухом. Он спрашивает, выходила ли она.
— Нет.
Это правильный ответ, если он в него верит.
Он снимает куртку и продолжает допрос:
— Никто не приходил?
— Нет, никто.
Он берет телефон Сандрины, просматривает журнал вызовов. Потом проверяет городской телефон.
Он удовлетворен. Сандрина имеет право на поцелуй, которого она не просила и который пахнет чужими духами. В этот раз ей удается удержаться от рвоты, она лишь говорит, что ей надо в душ.
Он говорит, что не ужинал.
Это еще один его коронный номер, и вот что это значит: она должна ужинать вместе с ним, голодна она или нет, хочет спать или не хочет.
Сандрина достает из холодильника таппервер с супом, который она приготовила во второй половине дня, пока он был неизвестно где. Но супа он не хочет. Она разогревает гордой блю, и кухня наполняется запахом жира.
На десерт он съедает кусок пирога и находит его суховатым. Сандрина не отвечает. Она чувствует, что устала, что ей нехорошо, ее чуть ли не лихорадит. Напряжение в затылке отнимает все силы, у нее только одно желание — постоять под горячим душем.
Пока она убирает со стола и загружает посудомойку, он говорит:
— У тебя живот вырос.
Слова доходят до нее, когда она наклоняется над корзинкой для приборов. Сандрина надеется, что дрожь ее голоса можно списать на неудобную позу. Она говорит:
— Да? Может быть.
И молится про себя, чтобы на этом все закончилось. Она не знает, ущипнет он ее за попу, скажет: «Поросенок ты мой», или рявкнет: «Тебе надо бы постараться похудеть, ты такая толстая, что мне за тебя стыдно», или же прорычит: «А на фига тебе худеть, сука? Чтобы трахаться? С кем?!»
Но ничего такого не происходит. Откуда-то из дальней дали до Сандрины доносится голос, хотя, может быть, это просто шумит кровь, прилившая к голове. Ей кажется, что этот голос говорит:
Надо думать, другая женщина хорошенько его вымотала, раз он так быстро отстал.
Она выпрямляется, шум в ушах стихает.