В пятницу вечером он не приходит домой, и Сандрина усеивает свою грудь мелкими ранками. Всегда найдется, в чем покопаться, что почистить; целый час она выдирает крохотные, почти невидимые волоски, разбежавшиеся по нежной коже груди, расковыривает подозрительные поры иголкой, которую стащила из запаса Каролины. Она причиняет себе боль и злится на себя за это, но ее пальцы не останавливаются, пока кожа не становится изуродованной, отталкивающей. Зато теперь у него есть отличная причина ходить на сторону и совать свой член, куда ему приспичит. По меньшей мере теперь она в самом деле омерзительна, и для его измен есть основание.
Когда ей наконец удается себя остановить, она выбрасывает иголку в мусорку, садится на пол и плачет. Нет пощады, нет оправдания и нет утешения. Достает заживляющий крем и просит у себя прощения. Молит о каком-то неопределенном прощении у какого-то неопределенного существа. Ей очень жаль, что она превратила себя в поле битвы. Идет в постель и ложится в пустом доме, чье молчание напрягает. Она к этому так и не привыкла. Но его нет, так же как и новостей от полицейских, нет и их машины на улице. Устройство для вызова по-прежнему лежит в кармане брюк, аккуратно сложенных на стуле у изножья кровати. Может быть, его уже отключили, но в любом случае она им не воспользуется. Потому что все хорошо. Все плохо, но все хорошо.
Он вернулся на следующий день и принес с собой запах секса с другой женщиной. Запах падали.
Сандрина непроизвольно поморщилась, и он воспринял это как упрек.
Она не произнесла ни слова, только сморщила нос. Он не закричал на нее — просто размахнулся и ударил ее по лицу. Трижды. Очень сильно. Она согнулась пополам и упала на пол. Все очень просто. Теперь только так. Новые правила. Она должна их запомнить.
«Я сама виновата. Я держалась слишком прямо. Была непочтительна», — думает Сандрина. Она все еще лежит, потому что не знает, имеет ли право подняться. В кармане спрятано устройство для вызова, оно давит на складку в паху, но Сандрина не прикасается к кнопке. Сморщив нос, она получила три удара в лицо. Кто знает, что будет, если она нажмет на кнопку. Если придут полицейские. Или не придут.
Он выходит из душа, помогает ей подняться и просит прощения. Говорит, что хотел бы сводить ее на обед в ресторан, но в таком виде она не может пойти, потому что от нее плохо пахнет. «Надо помыться, а там будет видно, как мы поступим, хорошо? Но сначала мы с тобой кое-что сделаем…» Он говорит с ней чуть ли не ласково.
Сандрина идет на второй этаж и раздевается. Она помылась вчера вечером, но он прав: от нее воняет. Она слишком сильно испугалась, когда он ее ударил, и от нее воняет.
С отстраненным любопытством она нюхает свою одежду. Это она и не она, это новая версия ее запаха, потому что и страх был другим, новым. Может быть, в ответ на неизведанное ее тело всякий раз будет исторгать из себя другой пот и другой запах.
Господин Ланглуа никогда прежде так ее не бил. Раньше он толкал, припечатывал ее к стене, иногда таскал за волосы, но никогда не бил вот так, прямо в лицо, три удара подряд в одно и то же место, и в ванной комнате она долго глядит в зеркало на свою постепенно распухающую щеку. Маленький сосуд лопнул в левом глазу, глазное яблоко покраснело; она повторяет про себя: яблоко, яблоко, яблоко, яблоко… Он трижды ударил ее в лицо, с левой стороны.
Она надевает джинсы, блузку, черный жилет; это те вещи, которые ей нравятся, те, что защищают ее, это ее доспехи, ее броня.
Спускается вниз одетая, но без макияжа. Нет такого способа, который сумел бы скрыть ее щеку, разве что отсечь ее ударом ножа — вот выход из положения, очень похожий на тот, что сделала сводная сестра в страшной волшебной сказке: та отрезала себе большой палец на ноге, чтобы влезть в хрустальную туфельку.
Завидев ее, он ставит матч на паузу и идет ей навстречу с распахнутыми руками, губы дрожат.
— О, о, Сандрина, любовь моя, любовь моя, ты только посмотри…
Мужчина, который плачет, заключает ее в объятия. Она напрягается — ей ненавистно мгновение, когда плачущий мужчина вытаскивает ее из кокона, в котором она укрылась; она далеко, в другом месте, а он притягивает ее к себе, вытаскивает туда, где ей плохо и стыдно, здесь и сейчас. Он гладит ее по спине, по лицу и шее, он плачет у нее на плече, и она чувствует, как намокает ее чистая блузка. Затем он увлекает ее на диван и силой усаживает, чтобы поплакать с удобством в свое удовольствие.
Сандрина больше не противится — горячность мужчины, который плачет, согревает ее. Она снова здесь, с ним, а он садится на пол рядом с диваном, прижимается лицом к ее коленям, гладит их, целует; он сожалеет, умоляет, он раскаивается, лицо его искажено от слез.
Конечно же, они никуда не идут — ей нельзя показаться на людях. Он приносит завернутые в салфетку кубики льда, чтобы она приложила их к щеке, и едет в японский ресторан за суши. Она смотрит на привезенную им еду и спрашивает себя: не проверка ли это? Не догадался ли он о крошке, не хочет ли вынудить ее признаться?
Ей не хочется вспоминать, но она вспоминает. О том, что сказала полицейская. Что часто насилие становится еще более тяжким с появлением ребенка. Что мужчинами-собственниками движет не любовь, а тщеславие. Что женщина, у которой есть ребенок, это женщина, которая любит кого-то другого. Сандрина не доверяет полицейской. Она не должна ей доверять. Под столом она кладет руку себе на живот.
Она ест суши, хотя от сырой рыбы ее тошнит.
Мужчина, который плачет, плакать перестает, но сидит с ней до ночи. Он с нежностью обнимает и баюкает ее, она засыпает под его ласковый голос, под его бесконечный речитатив:
— Ты понимаешь, ты видишь, ты поняла, есть вещи, которые не надо делать, ведь, когда ты их не делаешь, у нас все хорошо, правда ведь? Что может быть проще? Разве мы не счастливы? Ты понимаешь, что ты наделала? На что ты меня толкнула? Видишь, как мне теперь тяжело? Видишь, до какой степени эти полицейские, эти Маркесы и их дочь ополчились на меня, какое зло они мне причиняют? Ты же знаешь, что они все против меня одного? Понимаешь, как это несправедливо?..
Она засыпает поздно, с мужчиной, который умеет плакать.
В воскресенье утром он велит ей оставить волосы распущенными и сопровождает в супермаркет, где они делают покупки на неделю.
Потом он суетится в саду, а она включает отопление, потому что в доме холодно, и начинает готовить. После обеда он выражает недоумение, не обнаружив ни пирога, ни печенья на десерт. Она в последнюю секунду прикусывает язык, готовый произнести имя Матиаса, и обещает вечером наверстать упущенное. Спрашивает, чего бы ему хотелось. Он говорит: «Ну, этот, как его, с орехами».
Утром в супермаркете он наполнил нечищеными грецкими орехами два пакета. Она ничего не сказала, хотя удивилась. Обычно она сама набирает то, что нужно взвешивать, — он терпеть не может возиться с пакетами, это ему не по нраву. В супермаркет он ездит только для того, чтобы сопровождать ее и наблюдать. Только для этого.
Она очень дорожит мгновениями, когда в зыбучих песках неизвестности какая-то мелочь вдруг обретает смысл, когда две крохотные детальки пазла соединяются друг с другом. Он набрал орехов, потому что хочет ореховый пирог. Тот, что она несколько раз готовила вначале, пока Матиас не признался ей шепотом, что больше любит шоколадный. Ореховый торт она всегда готовила из орехового порошка в пакетиках — по вкусу почти то же самое, но более практично. Но он сказал: «С настоящими орехами вкуснее».
После обеда Сандрина становится у столешницы и чистит орехи, отложив, сколько ей нужно. Минут через пятнадцать у нее заболело запястье, захотелось присесть. Он приходит из сада, просит кофе, пьет его маленькими глотками и, перед тем как вернуться к стрижке живой изгороди, говорит:
— Почему бы тебе не почистить все разом? Дело будет сделано. Сложишь готовые орехи в таппервер.
Он купил несколько килограммов. Орехи продавались по акции, со скидкой.
Сандрина не знает, что это, предложение или приказ, но рисковать не хочет. На орехи у нее уходит два с лишним часа. Она стирает себе пальцы о жесткие перегородки, защищающие ядра.
Под конец у нее болят все пальцы.
За ужином он находит пирог пресноватым, но довольно вкусным. На правой ладони Сандрины, там, где она держала металлические щипцы, образовалась большая бело-розовая мозоль.
Она надеется, что мужчина, который плачет, еще будет здесь, когда они пойдут спать, но плачущий мужчина исчезает, а господину Ланглуа требуется секс.