Придя на работу чуть позже из-за синяка под глазом, который нужно было замаскировать, она видит, что Беатриса уже на месте, за своим столом. Ее коллега слегка кивает, не сухо, но настороженно.
Сама не зная почему, Сандрина делает шажок к ней. Беатриса выпрямляется, вопросительно приподнимает брови, говорит: «Да?»
И тут Сандрина спохватывается — с какой стати? зачем? Откровения с Беатрисой ничего не изменят.
Не подумав, она заправляет волосы за ухо.
Брови Беатрисы взлетают еще выше, глаза делаются возмущенными — она увидела ее синюю щеку. Сандрина паникует, пятится. Теперь будет только хуже. Но Беатриса встает и идет к ней. Она хочет рассмотреть ее щеку, она настаивает и вдруг делает нечто совершенно неожиданное для Сандрины — берет за подбородок и заставляет посмотреть ей в глаза.
Сандрина кажется себе маленькой непослушной девочкой, но в жесте Беатрисы, в том, как она с ней обращается, есть нечто, что не дает уклониться или возразить.
Под беспощадными лучами неоновых ламп, освещающих комнату, в которой работают секретарши, она позволяет Беатрисе рассмотреть свое лицо. Это прикосновение… оно кажется ей знакомым, но давно забытым. В детском саду у нее была подружка, звали ее Кристель. Сандрина была толстушкой, а Кристель очень худенькой. Пока Кристель не переехала, они часто, играя, держались за руки. Потом, в колледже, была другая девочка, Кассандра. Она была еще крупнее Сандрины, и цвет кожи у нее был темный. Они дружили и тоже часто держались за руки, так было, пока отец не запретил Сандрине приближаться к «черномазой». Сандрина бережно хранила эти воспоминания о физических контактах, полных чего-то неуловимого, неописуемого… ах да, нежности. Сандрине нравилось чувствовать руку подружки на своем плече, играть в ладушки, прижиматься лбом ко лбу, чтобы пошептаться и посекретничать. У Кассандры на голове были косички, как у ее гинеколога, а кудри Кристель были коротко и практично острижены под горшок. Сандрина помнит, как обе девочки любовались ее длинными тонкими волосами, с каким естественным любопытством перебирали и заплетали их. Она не вспоминала этого годами, десятилетиями. И уже целую вечность никто не прикасался к ней вот так, с дружескими чувствами, с озабоченностью, не желая ничего у нее похитить. Прикосновение сестры, для которой близость подразумевается сама собой.
Она знает, что у Беатрисы есть ребенок и парень, что ей не надо ничего объяснять; и когда коллега поворачивает ее щеку к свету, когда с твердостью, но без враждебности спрашивает: «Это что?», Сандрина не сопротивляется. От теплых пальцев Беатрисы у нее выступают слезы на глазах. «Ты сообщила в полицию?» — спрашивает Беатриса, и Сандрина отрицательно качает головой. Но пальцы коллеги остаются на ее подбородке, они не дают ей впасть в уныние.
Когда приезжает полицейская, Беатриса идет встречать ее у входа. Сандрина остается одна в зале для совещаний. Зал застеклен, и она у всех на виду, как в аквариуме. Как же, как же, любопытный казус, избитая женщина; у каждого из присутствующих в конторе, должно быть, имеется подходящая для нее этикетка, но Сандрине плевать. Время от времени она слегка ерзает на стуле, и боль в паху напоминает, что вчера вечером господин Ланглуа потребовал секса. Стоит ей пошевелиться, и мелкие ранки на груди, ранки, которые она сама себе нанесла, трутся о ткань ее лифчика. Сандрина думает о битве без конца, которая доводит ее до изнеможения, и странным образом она всякий раз выходит из нее живой. Возможно, эта же причина заставляет ее все еще любить мужчину, который плачет, пользоваться заживляющими кремами и говорить себе, что больше такого не будет. И раз за разом повторять, что она сама виновата, она нарывается. Но с тех пор, как она позволила Беатрисе дотронуться до себя, сначала до подбородка, потом до руки, до плеча, она начинает понимать, что мужчина, который плачет, возможно, недостоин ее любви. Она не знает наверняка. Она решила довериться Беатрисе. Пусть Беатриса делает то, что считает нужным. И Беатриса вызвала Лизу.
Полицейская приехала не одна. С ней ее коллега, и не только он. Лейтенант пропускает вперед хрупкую брюнетку в джинсах и синем джемпере, Каролину.
Сандрина не спускает с них глаз. Они друг за другом идут к залу для совещаний, точно индейцы по тропе войны. Ее это слегка удивляет. Заговори сейчас ее внутренний голос, он, возможно, сказал бы: Ба, а она-то, Каролина, она тут зачем?
Разговор начинает полицейский. Он приносит извинения за то, что в их последнюю встречу был раздражен. Говорит, что поддался порыву, что он не очень хорошо понимал, что означает психологическое насилие, но его коллега хорошенько ему все растолковала. Действительно, уйти от партнера-манипулятора, от партнера-насильника чрезвычайно трудно и требует большой отваги. Закончив, он смотрит на Лизу. Лиза довольна, а значит, он тоже.
Сандрина вспоминает о господине Ланглуа — как тот говорил о мужчинах-слабаках, у которых нет ни яиц, ни самолюбия. Потом она видит, как Беатриса смотрит на полицейского, и сразу понимает: Беатриса была бы не прочь много чего сотворить с его яйцами, есть они у него или нет. Несомненно, существует другой мир, ей незнакомый, где можно вот так смотреть. В голове вдруг возникает: выдрессированная. Она — выдрессированная и не смеет делать то, что пустяк для других. Слово вертится, точно угорь, в то время как Беатриса спрашивает, не лучше ли ей уйти, чтобы оставить Сандрину наедине с полицейскими. «Или мы с вами можем куда-нибудь пойти, — предлагает Лиза. — Мы можем поговорить где-нибудь… я хочу сказать, без ваших коллег».
Выдрессированная, приученная. Меня приучили все делать как по команде. И молчать. Я выполняю команды, как собака. «Сука, грязная сука», — всегда говорил господин Ланглуа.
— Сандрина? Хотите куда-нибудь пойти? Если вам неудобно здесь, на виду у ваших коллег…
Сандрина говорит:
— Да, хорошо. Пойдемте в другое место.
Она берет пальто, сумку. Подходит к Беатрисе, берет ее за руку и, заручившись согласием остальных, приглашает пойти с ними. И опять где-то в душе этот контакт открывает двери в другой мир — мир, в котором можно дотрагиваться до людей просто так, без задней мысли, в котором прикосновения согревают и помогают найти свой путь.
Они заходят в кафе. День только начинается, посетители торопливо пьют кофе у стойки, и в просторном зале никого нет. Они садятся в глубине.
Сандрина давно уже не была в кафе. Раньше она ходила обедать с коллегами. По пятницам перерыв целый час, в этот день еду с собой никто не приносит. И она не приносила — раньше, когда у нее было право ходить в кафе. Когда она еще худо-бедно общалась с коллегами, когда еще не пропиталась запахом одиночества, когда старалась, как могла.
Беатриса, словно уловив ее мысли, говорит: «Мы так и не поняли, почему ты перестала ходить с нами…» Потому что это было еще до него. Сандрина жестом предупреждает другие вопросы.
Сегодня ей не до вопросов, сегодня у нее нет сил, чтобы внятно объяснить, почему прежняя Сандрина стала Сандриной, воображающей, будто она начала жить только тогда, когда мужчина, который плачет, обратил на нее свой взор.
Каролина помалкивает. Она сидит очень прямо, но плечи едва заметно подергиваются. Сандрина понимает, что первая жена — это ее отражение. Сама она переплетает пальцы под столом, сгибая их под немыслимыми углами.
Наконец Сандрина кладет свои подрагивающие руки на стол и в упор смотрит на первую жену. Каролина встречает ее взгляд. В них что-то есть. Ее глаза перестали быть мрачными бездонными колодцами. В них есть свет, надо только приглядеться. И еще Каролина улыбается.
— Вы… ты, может, на «ты»? — спрашивает Каролина, и Сандрина кивает.
— Как там Матиас? — Она задает этот вопрос, не зная, имеет ли на него право.
Каролина протягивает руку и накрывает ладонь Сандрины. У нее теплые сухие нервные пальцы, она пожимает руку Сандрины и говорит:
— У него все хорошо, все очень хорошо. Я хочу сказать тебе спасибо. За то, что ты у него была, за то, что заботилась о нем. Он тебя очень любит, надеюсь, ты это знаешь.
Сандрина говорит:
— Спасибо, я… спасибо. Я его тоже очень люблю.
— Ты не понимаешь, зачем я здесь? Так ведь? Я здесь, чтобы рассказать тебе, что произошло. И то, что я вспомнила.
— Что именно? — спрашивает Сандрина.
Подходит хозяин кафе, расставляет чашки на столике. Кофе без кофеина для Сандрины. Звякают ложечки.
— Все, — отвечает Каролина, и ее лицо мрачнеет. — Я вспомнила все.
Кое-что Сандрина уже знает. Со слов Анн-Мари и Патриса. О том, что Каролина была одаренной девочкой, ей легко давались естественные науки, и она училась на медсестру, хотя хотела стать ветеринаром. Но есть и то, о чем они не говорили, поскольку не знали. О том, как однажды вечером парень, с которым Каролина была знакома и которому доверяла, взялся ее проводить, потому что она выпила. Он засунул ей пальцы во влагалище со словами: «Тебе это нравится, сучка, ты кайфуешь». После этого в ней что-то сломалось, и она стала по-другому держаться, даже двигаться стала по-другому. Каролина почти не спала — ее мучила бессонница, и она не смогла сдать вступительный экзамен в ветеринарное училище, потому что этот парень оказался среди абитуриентов и, когда она вошла в аудиторию, зашевелил губами, беззвучно произнося «сучка». Она передумала поступать, отказалась от своей мечты.
Каролина рассказала о том времени, когда ей страшно было выйти из дома, говорить с людьми, вдыхать мужской запах. Об усилиях, направленных на то, чтобы воспрянуть и начать сначала. О том, что в конце концов она поступила в медицинское училище.
И о мужчине.
— Это он, мужчина, который умеет плакать? — спрашивает Сандрина.
— Когда мы познакомились, он не плакал. Но он был зрелым мужчиной. У нас разница в возрасте восемь лет. Ребята, которые учились со мной, в сравнении с ним были мальчишками. Он… у него были мужские повадки. Он брился каждое утро, у него была стабильная работа, он составил план продвижения по служебной лестнице — в общем, все то, что делает людей взрослыми. Не знаю, что уж он учуял во мне, может быть, причина в том, что я не могла постоять за себя, и если случалось что-то из ряда вон выходящее, я впадала в ступор, молчала. Однажды я зашла в лавку купить сигарет, какой-то пьяный урод что-то сказал, прозвучало слово «шлюха», и я застыла, потеряла дар речи. Тут вошел он. Встал между мной и этим типом, потом взял его за шиворот и выволок за дверь, побил его. Избил по-настоящему. Сильно. Даже чересчур. Но меня это… обнадежило, что ли. Ты же знаешь моего отца.
Сандрина кивает. Она знает Патриса, хотя господин Ланглуа не хотел, чтобы они сближались. Патрис не способен никого ударить.
— Я в жизни не видела, чтобы отец кого-то бил, — продолжает Каролина. — И в жизни бы не подумала, что мне понравится мужчина, который может ударить другого. Но он оказался там, в этой лавке, он меня защитил, и я согласилась пойти с ним на свидание. На это свидание он меня пригласил, потому что он меня защитил, а я пошла, потому что он произвел впечатление человека, способного меня защитить.
Каролина начала жить с ним, довольно скоро они переехали в новый дом. Денег у нее было немного, и это ее смущало. Она настояла на том, чтобы участвовать в общих расходах. Она мало что могла, но для нее это было важно — участие. Тогда Каролина еще верила, что ему нравится то, что она учится, что у нее будет профессия. Учеба ее увлекала, но и требовала больших усилий. Плюс ко всему она подрабатывала в ветеринарной клинике, чтобы заплатить за обучение. И спустя несколько месяцев она почувствовала, что его раздражает ее увлеченность.
— Похоже, он думал, что, живя с ним, я все брошу.
Сандрине не надо объяснять, что подразумевается под этим «все».
Училище. Подруги.
Отказ от редких выходов, которые она себе еще позволяла. От работы. От всего.
Что она будет сидеть дома, ждать его и готовить ему любимые блюда.
Каролине не верилось, хотелось думать, что он шутит.
Но он не шутил.
— Когда я забеременела на третьем курсе, это было случайностью. Я принимала таблетки каждый день и не понимаю, что такого он сделал с моей упаковкой… это было очень подозрительно… и он потребовал, чтобы я оставила ребенка. Он изводил меня до тех пор, пока я не сказала: да, хорошо. Я думала, что он будет… доволен. Что этого хватит для нормальных отношений. Ребенок — это не пустяк. Но когда Матиас родился, произошли две вещи. Во-первых, он отказался им заниматься. Это твой сын, сказал он, так что ты сама должна с ним справляться. Он ни одной бутылочки не подогрел. В первые месяцы он даже не прикасался к Матиасу. Во-вторых, он начал меня бить. Не сразу, со временем. Мы много спорили с тех пор, как поселились в своем доме, я считала, он мало мне помогает, и это ненормально, что я должна одна вести все хозяйство, стирать, гладить — в общем, все. Он соглашался заботиться о саде, потому что это мужская работа, и больше ничего. Но он умел все так повернуть, что в конце каждого спора я чувствовала себя виноватой. Эгоисткой. Должницей. Он же работал. И за дом он платил. Однажды я сказала: нет, я тоже работаю, я даю тебе деньги, я тоже плачу за этот дом, и вот тогда я узнала, что моего имени нет ни в одном документе. Что я не являюсь собственницей дома. Я почувствовала себя пленницей, но как раз тогда я и обнаружила, что беременна, и мы перешли на другую тему, мы спорили о другом, но это были не обсуждения, это были… битвы, бесконечные битвы. Я могла лишь уступать, каждый раз я сдавалась. И постоянно чувствовала себя виноватой. Беременность прошла хорошо, это было спокойное время… поначалу. До тех пор, пока моя гинеколог не посоветовала отказаться от секса, и это… он слетел с катушек. Говорил, что не какой-то там врачихе, не какой-то там безмозглой дуре решать, спать ему со своей женой или нет. Я была на восьмом месяце. Чувствовала себя огромной, все время потела, у меня распухли ноги. Он сбивал меня с толку, морочил мне голову. Убедил в том, что я выгляжу отталкивающей, однако ему якобы хватает великодушия продолжать испытывать ко мне влечение. Против воли я проникалась чуть ли не благодарностью. — Каролина вертит в пальцах кусочек сахара. — Он меня насиловал, а я должна была говорить спасибо.
Хозяин кафе подходит и спрашивает, все ли в порядке, и его просят принести еще кофе. Каролина делает несколько глотков воды и запускает пальцы себе в волосы. В них блестят серебряные пряди, и Сандрине кажется, что в последний раз, когда она видела эту женщину, она не была такой седой. Неужели, думает Сандрина, можно так сильно поседеть за несколько недель, поседеть от воспоминаний?
— О чем я говорила? Ах да. Родился Матиас. Он начал меня бить. Не сразу после родов, нет, но я помню, что впервые это случилось, когда Матиас еще соску сосал. Из-за того… из-за того, что я сказала: «Пять минут». Он пришел домой, Матиас плакал… ужин был не готов; я хотела сварить макароны, но не успела, соус подгорал… Он пришел и потребовал пива. Шестнадцатилетняя Каролина послала бы его куда подальше. Сказала бы: «Сам возьми». Но к тому времени я уже знала, что подавать ему пиво — это моя обязанность. Я… в общем, я перестала спорить. Иначе это тянулось бы часами: он работает, он все для меня делает, а я даже пива не могу подать. Пиво или что-то другое, неважно: когда он чего-то хотел, он всегда бывал прав, а я никогда. Но тогда… томатный соус кипел, во все стороны разлетались брызги. Да к тому же он пришел позже обычного. Он уходил и приходил, держа меня в неизвестности, но тем не менее все должно было быть готово к его возвращению… и ни минутой позже. Матиас хотел есть… И я сказала: «Пять минут». Он ударил меня по лицу. У меня на руках был Матиас. Я могла его уронить, упасть, опрокинуть кипящую кастрюлю… Потом он извинялся, извинялся, извинялся. Он говорил: «Мне очень жаль, но…» Он просил прощения, и всегда было это «но», и под этим «но» подразумевалось, что я сама виновата.
Каролина говорит долго. Не торопясь, бесстрастно, говорит ужасные вещи. Матиас родился, она полюбила его, и мужу это было поперек горла. Ему было отвратительно, что это маленькое и беззащитное человеческое существо требует забот, что Каролина о нем печется. Ребенка он никогда не бил, но и заниматься им не желал. Пока годам к трем-четырем Матиас не стал для него «интересным». Пока не стал достаточно большим, чтобы можно было его учить, что-то с ним строить, играть в футбол, делать из него мужчину.
Однажды Каролина услышала, как в разговоре с Матиасом он сказал, что девчонки всегда говорят не то, что думают. Что настоящие парни дерутся с другими парнями и всегда побеждают. Она посмотрела на своего ребенка, на Матиаса: еще пухлыми пальчиками он перебирал кубики и нежным тонким голоском отвечал на вопросы отца. Точнее, повторял то, что тот хотел услышать. Девчонки, они какие? Обманщицы. А настоящие мужчины? Они дерутся. Ты хочешь стать настоящим мужиком или девчонкой? Настоящим мужиком. Это звучало, как глупая считалка, и она взяла сына на руки, отнесла в комнату на втором этаже, потом спустилась и спросила: «Что с тобой? Зачем ты учишь такому ребенка?» Он поднял на нее глаза: «Не понял? Что ты сказала?» Голос у него был ровный, вкрадчивый, и она знала, что ей надо замолчать, но она была в такой ярости… впервые в жизни она пришла в безумную ярость из-за того, что он творит с маленьким ребенком, вливает в уши ее сына, в его круглую головку с темными волосенками немыслимую отраву. И она сказала голосом, дрожавшим от гнева: «Я не хочу, чтобы ты с ним так разговаривал». Он криво усмехнулся, а потом очень сильно ее избил.
Ей казалось, это конец.
Закончив избивать, он запер ее в кладовке, потому что ей нельзя было в таком виде показываться, и повел Матиаса в кино, на фильм, для которого мальчик был еще слишком мал, и он накормил его пиццей, которую Матиасу нельзя было есть. Ночью ей пришлось встать, доползти до комнаты малыша и поднять его с постели, где он лежал в лужице вонючей рвоты. Отнести его в душ было выше ее сил. Она была так разбита, что от напряжения и боли ее тоже вырвало. Потом надо было поменять постельное белье, переодеть Матиаса в чистую пижаму. И при этом тело ее при каждом вдохе стонало от боли.
Когда ребенок проснулся, он не узнал ее, изуродованную, и заплакал. Каролина сказала, что поскользнулась на лестнице. В конце концов, услышав ее голос, он сказал: «Мама…»
Несколько недель она просидела взаперти в доме. Она была черной, лиловой, синей, зеленой. И наконец, желтой.
— Вот так, как у тебя, — добавила она, показав на синяк под глазом Сандрины. — Только везде.
Когда синяки прошли, жизнь вернулась в свою колею. Она снова ездила за покупками. Готовила. Занималась Матиасом. Бегала по утрам. Вечерами он овладевал ею грубо или терпимо — все зависело от того, как прошел его день.
Каролина молчала, была послушной и замкнутой. Но кое-что изменилось: она решила уйти от него.
В то время походы по магазинам были одной из ее обязанностей. И она еще водила машину. Она откладывала деньги понемногу. Ей также удалось оформить паспорта. Она знала, что у него есть другая женщина. Он сходил с ума, выдумывая ее измены, и при этом сам ходил на сторону. Уходил и отсутствовал до определенного часа. Именно эта определенность помогла Каролине. Чтобы скопить нужную сумму, ей требовалось время, на это ушло несколько месяцев.
Она была готова уйти, ей не хватало только мужества.
На этих словах Сандрина хочет ее прервать, сказать, что думать об уходе — это уже сопротивляться, это уже проявление мужества. Но она вспоминает о господине Ланглуа, который всегда перебивает ее, и ничего не говорит.
На то, чтобы набраться мужества, тоже требовалось время. Много раз Каролина говорила себе: «Сегодня», а потом передумывала. Иногда потому, что он был добр, и внутренний голос, подталкивающий ее к побегу, превращался в еле слышное бормотание. Иногда потому, что он становился монстром и ее волю парализовал страх.
Она не знает как, но ее муж что-то заподозрил. Он начал менять время своих возвращений от любовницы, а потом и вовсе перестал ночевать вне дома. Он стал еще более суровым и «наказывал» ее на каждом шагу. Давал ей все меньше и меньше еды. Забрал ключи от машины. Ей приходилось тратить много времени на то, чтобы ходить с Матиасом в школу и обратно. Два раза в день. Иногда утром он дожидался ее возвращения из школы и запирал в доме на целый день с пустым холодильником и закрытой на большой висячий замок кладовкой. Иногда он снисходительно говорил, что она хорошо себя вела, но Каролина даже не знала, в чем это заключалось. Когда она вела себя «хорошо», он позволял ей выйти на пробежку, давал шанс распорядиться своим временем, оставлял открытой кладовку. Но «наказания» случались все чаще.
Каролина помалкивала и не поднимала на него глаз, но он знал, он что-то знал.
Она собиралась с духом — уйти было гораздо труднее, чем скопить немного денег на то, чтобы спрятаться от него как можно дальше.
Однажды утром Матиас опрокинул чашку с горячим шоколадом. Он схватил его одной рукой за запястье, а другой рукой — широкой мужской ладонью — ударил малыша по лицу с той же решимостью и столь же демонстративно, как бил ее. С тем равнодушием, с каким стегают лошадь, потому что надо ее проучить и потому что это в твоей власти.
Матиас не заплакал. Он был слишком потрясен. Он не сводил глаз с Каролины, и она поняла, что обманывала себя: он не верил в ее падения с лестницы и в удары о дверцы шкафчиков — он все понимал. Как и то, что ему тоже угрожает опасность.
Что такого было в ее взгляде, когда она в то утро посмотрела на мужа, какую тайную ненависть он прочел в ее бесстрастных, как она думала, глазах, Каролина не знает.
Она отвела Матиаса в школу, а когда вернулась, он был дома. Она помнит, что он дождался, когда она закроет за собой дверь и снимет обувь, а потом направился к ней быстрым уверенным шагом, и в этом движении было что-то новое, окончательное и определенное. Она поняла, что к ней приближается ее погибель, и побежала через гостиную в кухню. На мгновение они застыли по разные стороны кухонного стола; только стол отделял ее от смерти, а потом он его опрокинул и избил Каролину, но не так сильно, как бывало, словно в этот раз у него была другая цель.
Да, была — он обхватил ее шею и сдавил. И все стало белым, потом красным и, наконец, черным.
Она очнулась посреди поля.
— Но у меня нет желания рассказывать о том, что было дальше, — добавляет Каролина и пьет воду большими глотками.
Дальше, насколько известно Сандрине, голая Каролина блуждала по полю, ее подобрали незнакомцы, потом она снова бродила. Сандрина надеется, что Каролина помнит не все.
Лиза говорит первой жене:
— В этом нет необходимости — рассказывать.
И Каролина, допив воду, ставит стакан на стол:
— Я здесь для того, чтобы сказать тебе, что лучше не будет никогда. Сандрина, он не переменится. Он не остановится. Я знаю, ты еще не понимаешь, что это, это… Да, уйти не просто трудно, а очень трудно. Но это не невозможно.
Сандрина не знает, что сказать: рассказ Каролины… во многом был рассказом о ее жизни.
Каролина спрашивает, знает ли он, что она ждет ребенка. Лиза жестом дает понять, что это не она, она никому не проболталась. Каролина извиняется и говорит, что слышала, как Лиза говорила об этом по телефону. Лиза вздыхает.
— Нет, он еще не знает, — отвечает Сандрина. — Думаю, он чувствует, что что-то изменилось, и я хотела ему сказать, а потом… потом появилась ты… в общем, он…
— Сандрина, у тебя есть что-то твое в этом доме? Твои документы? Важные для тебя бумаги?
Каролина задает очень точные и правильные вопросы. Она помнит, что он у нее отнял. Сандрина говорит, что подписала соглашение об открытии совместного счета, и ее голос понижается до шепота. Ей очень стыдно. Жалкая дура, тупая корова, толстая, толстая, толстая дура, тумба с ушами! Но ее никто не упрекает. Каролина спрашивает, нельзя ли пойти сегодня же в банк, чтобы исправить это. Ведь прошло меньше двух недель, еще не поздно аннулировать соглашение, правда же? Коллега Лизы говорит, что они полицейские, а не банкиры, что он не знает, можно ли что-то предпринять.
— У тебя там есть что-то еще? В доме Ланглуа? Ценные вещи? Дорогие тебе фотографии? Украшения?
Сандрина говорит, что нет. У нее мало вещей, почти ничего. Она переехала с коробками, которые до конца не разобрала. Самым дорогим был он, мужчина, который умеет плакать, ну и, конечно, Матиас. В ванной комнате лежит мешочек с дешевыми украшениями. Еще разные мелочи, красивые книги, которые она любит, несколько писем от бабушки… Но они в коробке в гараже, потому что в доме для них места не нашлось.
— Он знает, что эти вещи тебе дороги?
— Вроде бы нет. По правде говоря, ему на это плевать.
— Ты не обязана возвращаться, — говорит Каролина.
Она ничем не попрекает — она излагает факты, объясняет, и Сандрина понимает, что первая жена права. У нее, у Сандрины, никогда не было фамильных драгоценностей, да и настоящей семьи тоже; не было ничего ценного, потому что сама она ничего не стоит.
Каролина говорит:
— Я догадываюсь, о чем ты думаешь, и хочу, чтобы ты осознала, что это неправда. Это он заставлял и заставляет нас чувствовать себя глупыми и никчемными, но ты сумела проявить осторожность. Ты можешь уйти сегодня вечером. Прямо сейчас.
— Он знает, где я работаю.
— Мы тоже знаем, где вы работаете, — говорит полицейский. — Сейчас Ланглуа собирает досье, чтобы получить опеку над сыном, и он поостережется, побоится все усложнить. Он знает, что за ним следят. Все ваши коллеги в курсе. В стенах дома он может делать что хочет, но вне его он проблем себе создавать не станет.
— Очень важно, Сандрина, — добавляет Лиза, — чтобы вы понимали: вы не одна. И у него на вас нет никаких прав.
Сандрина что-то бормочет, все наклоняются к ней, переспрашивают:
— Что, что?
— Это его ребенок…
— Тут, — говорит Каролина, — не нам решать. Но у тебя еще есть время, чтобы подумать.
Подумать о чем? Сандрина поначалу не понимает, а потом до нее доходит.
Каролина продолжает:
— Ты поступишь так, как захочешь. Ты же молодая, симпатичная. У тебя еще будут возможности.
Молодая. Симпатичная. Возможности… Слова эти для Сандрины ничего не значат, и Каролина это чувствует. Она говорит:
— Там будет видно. Сейчас главное, что он о ребенке не знает. На Матиаса он плевал. Я знаю, что сын ему безразличен. Он хочет его отнять, чтобы сделать мне больно. Он хочет отнять Матиаса, потому что я ушла от него, и это способ меня уязвить. Он хочет отнять Матиаса, потому что это мой сын.
Она права, никто не спорит. Может быть, где-то очень глубоко, под слоями жестокости и себялюбия, под зудящей жаждой обладания, которую он путает с любовью, у него, человека, вознамерившегося убить Каролину, прячется привязанность к Матиасу, сохраняется что-то чистое, не поддающееся злобе и вседозволенности. Может быть. Но никто из присутствующих здесь не хочет копаться в его чувствах и тратить драгоценное время.
— Если он узнает о ребенке, он может этим воспользоваться, — говорит Сандрина, и нет в ее голосе никаких признаков сожаления или страха, она сама не знает, что думать.
Полицейская говорит:
— Давайте будем делать все по порядку.
Именно так они пока и поступают.
Они еще долго говорят, и время от времени Лиза смотрит на Сандрину и спрашивает: «Все нормально?» Это не значит, что все нормально, поскольку, разумеется, все плохо. Это означает: «Вы с нами? Вы здесь? Вы согласны?» Поскольку Сандрине надо решиться. Надо, чтобы она захотела уйти.
И Сандрина делает все, что может. Она старается захотеть. Старается быть здесь и сейчас. И увидеть себя в новом мире. В этом мире она не вернется в дом господина Ланглуа. Не вернется уже этим вечером.
Мало-помалу картина вырисовывается, и Сандрина цепляется за нее. И с этим не все так просто: картина вроде бы начинает обретать краски, а потом снова тускнеет. Сандрина пытается представить, как сегодня вечером она откроет другую дверь. На мгновение она видит прежнюю квартирку, но это вздор, там давно живет кто-то другой. Ей говорят о социальном приюте, и она воображает себя там. Она в самом деле очень старается, но так ни к чему и не приходит.
Полицейские говорят о побоях, о принуждении и психологическом подавлении, об изнасиловании и сексуальной агрессии, об издевательствах и истязаниях, но когда замечают смущение Сандрины, ее внутреннюю борьбу, волна иссякает.
Надо перевести дух.
Лиза просит у официанта обеденное меню и выходит покурить. Полицейский идет в туалет. Беатриса тоже.
Каролина давно уже ничего не говорит. Они остались за столом вдвоем: первая жена и вторая, та, которую он пытался убить, и та, которую он пока только избивает. Каролина смотрит на Сандрину. Она лучше всех понимает, какие усилия прилагает Сандрина, чтобы представить жизнь в другом месте. Может, это всего лишь внезапный порыв, не больше, но она вдруг спрашивает:
— А ты не хочешь пожить с нами?
Сандрина через силу повторяет:
— С нами?
Она старается держаться, старается бороться с собой, но сил у нее больше нет.
— С моими родителями. У нас тесновато. Но можно устроиться. На несколько недель, а там будет видно. За это время он поймет, что ты в самом деле ушла, что следствие… не знаю, продвинется, наверное. Я могу спать с Матиасом, а тебе уступлю диван. Мои родители не будут против, они согласятся. Они не хотят, чтобы с тобой случилась беда.
Сандрина снова думает об Анн-Мари и Патрисе, об их доброте, об их ненавязчивом внимании. Ей хотелось бы знать, что они думают о ней, знают ли, что она старалась заботиться об их внуке. Она сердита на них — немного, чуть-чуть. Они забрали у нее Матиаса. Нет, одергивает она себя. Сандрина знает, что они не сделали ничего плохого, они тоже старались и поступили как лучше. У них не было прав на ребенка, и они просто боялись. Боялись, что господин Ланглуа отнимет у них возможность видеть внука. Вернувшаяся к Каролине память подкосила их. Узнать, что все эти годы терпела их дочь и при этом не осмелилась им открыться, было нестерпимо больно, это разорвало им сердце. Каролина говорит, что не все им рассказала, но, даже не зная всего, они понимают достаточно. Они совершенно не способны на ненависть и мщение, их единственное оружие — всепоглощающая любовь, которой они окружают свою дочь и ее сына.
Каролина смеется. Мне будет легче, говорит она, если они начнут тревожиться о ком-то другом, и Сандрина понимает, что это не шутка. Что ей в самом деле предлагают поселиться в квартире Маркесов. Это место ей немного знакомо, и там находится Матиас. Она видит, как входит в их дверь. Видит себя в их гостиной, на синем диване, посреди горшков с цветами Патриса — он очень любит разводить цветы. Поскольку у него нет своего сада, он терпеливо превращает квартиру в уютный райский уголок.
И тут же перед глазами встает живая изгородь господина Ланглуа — безжалостно выстриженная, ободранная секатором, приструненная, укрощаемая каждую субботу.
Сандрина спрашивает:
— Ты серьезно?
И женщина с темными глазами, полными тепла и сочувствия, отвечает:
— Решено, так и поступим.
Лиза слегка приподнимает брови, но соглашается. Говорит:
— Отлично, в минуту сомнения или вроде того Каролина будет вам напоминать, до чего этот ублюдок способен дойти.
Потом она подзывает официанта, и они делают заказ.
Беатрисе надо вернуться на работу, перед уходом она кладет руку на плечо Сандрины. И снова происходит чудо: это легкое сочувственное прикосновение переносит Сандрину в настоящее. В этом настоящем все можно уладить, в нем никто не станет ее осуждать, в нем такие женщины, как Беатриса, любят мужчин, которые никогда не макают их лицом в горячее пюре. Другое настоящее. Настоящее, плавно перетекающее в спокойное будущее.
Официант приносит еду, простую и вкусную. Сандрина ест рыбу, которую она попросила хорошенько прожарить, с зеленой фасолью и жареной картошкой. Перед уходом Беатриса сказала: «Набирайся сил, Сандрина». Именно это она и делает.
После обеда они идут в банк. Полицейские ведут себя очень терпеливо. Бывший менеджер Сандрины, очень молодой, поначалу не понимает, чего от него хотят, но остается безупречно вежлив, услужлив и быстро все переделывает. У Сандрины снова есть личный счет, открытый на ее и только на ее имя. Когда он спрашивает, по какому адресу высылать сведения об операциях по банковской карте, Сандрина колеблется, но Каролина улыбается ей и дает адрес Маркесов.
Дело сделано. Она отделилась. Она ушла. Вчера, да всего несколько часов назад об этом не было и речи. Нужно было выбрать момент, думала она. И этот момент настал.
Сандрина звонит на работу, берет отгул на несколько дней. Во время разговора Лиза забирает у нее мобильник и просит сообщить в полицию о возможном появлении Ланглуа и — главное, главное! — никому не говорить, когда Сандрина должна выйти на работу: «Если спросят, скажите, что она уволилась».
Они едут к Маркесам. Каролина — в машине с полицейским, Сандрина в своей «двухдверке», Лиза сидит рядом с ней на пассажирском сиденье. Своим чуть хрипловатым голосом она подбадривает ее, говорит:
— Браво, Сандрина, снимаю шляпу. Надеюсь, вы понимаете, насколько хорошо то, что вы делаете, для вас, для вашей жизни, для вашего будущего ребенка, если решите его оставить. Супер, вы очень, очень сильная.
Эта сладкая песенка-считалка сопровождает Сандрину до дома Маркесов.
Анн-Мари спустилась, чтобы открыть им гаражный бокс. Ну да, думает Сандрина, Каролина позвонила им по дороге. Сандрина загоняет внутрь свою машину. Она понимает, что пятиместный автомобиль Маркесов отправится ночевать на улицу, чтобы ее машину никто не увидел. Квартал тут спокойный, но дело не в этом.
Она выходит из бокса и извиняющимся тоном обращается к Анн-Мари:
— Мне очень неудобно перед вами. — И вздрагивает, когда Анн-Мари ласково обнимает и утешает ее, словно образцовая мать из рекламы.
Господин Ланглуа всегда был холоден к родителям его жены, он их не любил, но терпел и был вежлив. Полицейские считают, что это была маска. Он отсекал Сандрину от Патриса и Анн-Мари с их скорбью и добротой, как отсекал от всего остального мира. И вот теперь Анн-Мари прижимает Сандрину к своей великодушной мягкой груди и просит прощения. Говорит, что ей очень жаль. Что она должна была заметить, должна была помочь.
Она говорит:
— Бедная ты моя, бедная, бедная девочка.
От Анн-Мари исходит запах раскаяния и легкий, свежий аромат цветов. Никто не обнимал Сандрину с таким очевидным желанием защитить ее, окутать теплом — никто после любимой бабушки; Сандрина утыкается в плечо Анн-Мари и плачет. Слезы подступают внезапно, что-то лопается в груди у Сандрины, и она говорит:
— Нет-нет, это я… я должна была… я должна была… я старалась защищать Матиаса, но я… я была, была… мне так стыдно, так жаль…
Каролина присоединяется к ним, облако слез и сочувствия окружает Сандрину, и спустя какое-то время Анн-Мари говорит:
— Пойдем, пойдем же, ты здесь, ты с нами, сейчас это главное, и как хорошо, что я захватила бумажные платочки.
Всхлипывая и сморкаясь, они поднимаются по лестнице.
В квартире Патрис дрожит от волнения, он тоже хочет крепко обнять Сандрину, но боится, что она перепугается, боится сделать ей больно. Он прижимает ее к груди застенчиво и смущенно, однако за этим коротким объятием чувствуется доброта, и Сандрина говорит:
— Спасибо, спасибо. Спасибо вам всем.
— Слушай, я вытащил для тебя раскладушку, — говорит Патрис. — Немного простовато, но завтра мы купим тебе матрас. Мы решили, что хорошая постель тебе очень нужна, с матрасом будет удобно. Я надеюсь, что все наладится, — добавляет он. — Ты сможешь оставаться у нас, сколько захочешь, так и знай, сколько захочешь.
На раскладушке лежит одежда, вещи чистые, аккуратно сложенные. Сверху черные брюки и темно-лиловая блузка. Это вещи Анн-Мари, когда-то Сандрина видела их и похвалила, потому что они соответствовали ее собственным вкусам. И снова у нее перехватывает горло. Для этих людей она никто, все это время она держала расстояние, была с ними вежлива, но не более того. А ведь они в ней нуждались, хотели с ней поговорить, поделиться…
Патрис и Анн-Мари едут в школу за Матиасом. Полицейский отправляется с ними как сопровождающий. Каролина говорит:
— Мы поначалу боялись, что он заберет Матиаса, но он ни разу у школы не появился.
Сандрина спрашивает Лизу:
— Вы каждый день так делаете? И до каких пор так будет?
Вместо ответа Лиза говорит:
— Давайте присядем. — Она снова становится очень серьезной. — Устройство для экстренного вызова у вас? Не хочу вас обманывать, Сандрина, но вы вступаете в период, который снова потребует от вас очень много сил. Этот человек обладает властью над вами, и освободиться от нее непросто. Вот уже несколько недель, как мы следим за его перемещениями. На данный момент он готовится к официальному судебному разбирательству. Он хочет расправиться с Каролиной по закону, сойти за прекрасного отца, использовать Матиаса, лишь бы наказать Каролину и вас. Мы намерены сделать все, чтобы он не забрал ребенка. Я уже предупредила Каролину: очень редко, крайне редко даже самых жестоких, даже уличенных в инцесте, даже осужденных отцов лишают родительских прав. Он атакует Каролину, опираясь на семейное право. Но и мы собираем досье на него, которое намерены передать в уголовный суд. Однако позвольте мне быть откровенной: проблема нашей системы в том, что, даже если есть серьезная угроза для жизни и здоровья, оказать поддержку жертвам домашнего насилия очень трудно. Но у нас есть шанс. Произошло то, что выходит за рамки домашнего насилия. Он хотел убить свою жену. Он думал, что убил ее. И Каролина вспомнила, как это было. И все расскажет в суде. — Лиза растирает пальцами лоб. — Господин Ланглуа нанял адвоката, специалиста по семейному праву, очень дорогого. Это означает, что у него есть на это средства и что он сможет найти того, кто избавит его от предварительного заключения под стражу. Сандрина, послушайте меня. Очень может быть, что до суда он останется на свободе. И поэтому вы должны быть осторожны.
— Осторожна насколько?
— Осторожны во всем, крайне осторожны.
Сандрина сидит на диване рядом с Каролиной, напротив Лизы. Она чувствует тепло кожаной обивки. Чувствует запахи обеих женщин, чувствует легкие нотки табака и, чуть сильнее, запах неизменной куртки Лизы. Сегодня ясно, солнечные лучи льются потоком сквозь окно на растения Патриса. Гостиная слегка смахивает на теплицу, но без удушливой атмосферы, характерной для теплиц.
Крайне осторожно. Понятно.
В кармане Сандрины вибрирует телефон.
Она решила уйти, уйти насовсем, и с тех пор, как телефон начал вибрировать, она оставляет вызовы без ответа. Другая Сандрина, та, которая вернулась бы, не смогла бы не ответить. Не ответить на его звонок было бы слишком опасно и заслуживало самого сурового наказания.
Лиза спрашивает: «Это он?», хотя и так знает.
Сандрина опускает голову. С каждым звонком она еще немного отдаляется от возможности вернуться. Не отвечать — это гигантский шаг. И она сделала уже несколько таких шагов. Это не выглядит как пустяк. Наоборот, все очень серьезно, но Сандрина время от времени просит женщин простить ее за мягкотелость и нерешительность, но Лиза и Каролина подбадривают ее. Они обе понимают — и Каролина особенно, в каком состоянии сейчас находится Сандрина, которая неожиданно для нее оказалась у Маркесов. Понимают, с чем ей приходится справляться, как бешено бьется сейчас ее сердце. Понимают, что она сходит с ума, представляя, что может произойти, что произойдет, что могло бы произойти. Понимают, что ее мозг мечется между болезненными воспоминаниями и воспоминаниями о начале любви. Последние пронзают ее, словно удары ножа, и все ставят под сомнение; потом она, конечно же, приходит в себя, но это мучительно — думать о том, что до господина Ланглуа был нежный мужчина, который плачет. Все начинается снова, и так без конца; и она должна решать, должна держаться. Это борьба. И для нее это подвиг.
— Сандрина, ты очень отважная, — говорит Каролина, — все, что ты делаешь, очень тяжело, я знаю.
Она улыбается, и кожа вокруг ее глаз собирается в заботливые и встревоженные складки. Она улыбается, ее черные глаза полны тепла и сочувствия; когда Каролина так смотрит, Сандрина чувствует прилив сил. Поразительно, Каролина внушает ей огромное доверие одним своим видом. Каролина говорит: «Все может получиться, ты сумеешь вырваться», — а ведь эта женщина потерпела поражение, он почти убил ее. Но как бы там ни было, все в первой жене вселяет в Сандрину уверенность, укрепляет; само присутствие Каролины — это мощная опора, а Сандрине сейчас необходима любая поддержка, какую только можно найти.
— Вы должны сохранять все его сообщения, Сандрина. Понимаете? Вам решать, отвечать на них или нет, но сохраняйте все.
— Я не знаю, надо ли отвечать? — сомневается Сандрина.
Полицейская задумывается. Через несколько секунд она говорит:
— Он играет роль несчастного отца. Человека, которого подвергают преследованиям. Думаю, сейчас он начнет изображать обеспокоенность за вашу судьбу. Если вы дадите ему понять, что все кончено, что не надо искать вас, не надо пытаться разузнать, где вы находитесь, то десятки сообщений, которыми он вас забросает, превратятся в манипулирование. Вы понимаете, к чему я веду? После того как вы скажете ему, что вы ушли, все изменится. Но главное — осторожность. Я не могу решать за вас.
— Сандрина, Лиза пытается донести до тебя, что теперь наступает самое опасное время, — поясняет Каролина, — но не говорит этого прямо и откровенно, потому что не хочет, чтобы ты передумала.
Они смотрят друг другу в глаза и вдруг ни с того ни с сего улыбаются. Теперь наступает самое опасное время. И это после расставания с мужчиной, который бил обеих головой об стену, душил, а одну из них чуть не убил. Ну разве это не смешно — самый опасный? Кажется, об этом говорят морщинки, разбежавшиеся вокруг глаз Каролины.
Лизе не по себе, она старается не вводить Сандрину в заблуждение, не приукрашивать реальность, но это правда: самое страшное впереди. Она прибегает к статистике, говорит: так и есть, момент расставания является самым опасным, — и Сандрина жестом дает понять: не надо, я не хочу знать, не хочу слышать, что бы там ни было. Все кончено. Я ушла.
Она достает из кармана телефон и пишет:
Я ушла.
Все кончено.
Все кончено.
И пусть не звонит.
Не звони мне.
Пальцы дрожат, она набирает текст очень медленно, ошибается, автокорректор предлагает яшма вместо я ушла и не зависит вместо не звони.
Сандрина нажимает на «отправить» и кладет телефон на журнальный столик. Она надеялась, что станет легче, но чувствует, как ее прошибает пот, потом ей становится холодно, ее трясет, а горло перехватывает. Интересно, думает она, это ощущение ужаса когда-нибудь пройдет? Она помнит, что после того, как она ушла от родителей, была жизнь без дикого страха, без вечной боязни, но ей не удается перенестись мыслями в то время, тело забыло, что значит не чувствовать напряжения. Только что она отправила самое простое сообщение, и однако она на грани обморока, в голове туман.
Лиза говорит:
— Сандрина, вы очень побледнели.
Сандрина, как сквозь скафандр, слышит ее голос.
— Сандрина? Сандрина? Вы здесь, с нами. Это всего лишь эсэмэска. Он не настолько всесилен, как вы думаете.
Откуда ей знать, Лизе? Сандрина качает головой, не понимая, хочет ли она вновь обрести остроту зрения или, напротив, хочет навсегда юркнуть в размытую среду, где ничто и никто не сможет до нее добраться. В первый раз у нее проскальзывает мысль о смерти — может, это лучшая из возможных побед. Может, покончить с собой и лишить его удовольствия собственноручно расправиться с ней? Покончить с собой и навсегда вырваться из его лап?
Кто-то хватает ее, дергает. На ее руке лежат нервные пальцы Каролины.
— Сандрина, я знаю, знаю. Мужайся. Держись.
Они смотрят на телефон, не двигаясь. Телефон молчит, как будто вырубился.
Зато звонит телефон Лизы. Она говорит:
— Да. Да. Не знаю, возможно ли это. Хорошо… Мой коллега стоит перед его офисом, — поясняет она. — Он еще не выходил. Сандрина, вы можете отказаться от этого телефона, сменить номер?
Сандрина не понимает.
Лиза трет лоб, для нее это тоже длинный и трудный день, потом она поясняет:
— Он мог установить на ваш телефон программу слежения, которая показывает ему все ваши перемещения. Такое все чаще и чаще наблюдается в случае таких отношений. Тут не надо быть гением айтишником, это делается очень просто, с помощью приложений, к которым есть совершенно легальный доступ.
Сандрина вспоминает, что у нее есть в ее телефоне. Немного музыки, немного фотографий, главным образом Матиаса… Она сосредоточивается, и ее чуть-чуть отпускает.
Лиза оставляет их. Она говорит, что ей надо немного отдохнуть, но вечером, после того как господин Ланглуа выйдет с работы, она вернется и будет дежурить неподалеку.
Каролина усаживается перед старым компьютером Анн-Мари, копирует содержимое телефона Сандрины на одну флешку, а сообщения — на другую, потом они удаляют все приложения, выключают телефон и уничтожают симку с видом опытных разведчиц.
Когда Матиас возвращается из школы и видит ее, он широко распахивает глаза и улыбается во весь рот новой, незнакомой улыбкой. Матиас прежний, но совершенно другой. Он держится иначе, двигается иначе — раскованно, свободно. Прошло меньше месяца, но Сандрина готова поспорить, что он шагнул далеко вперед. Он болтает без умолку, и иногда приходится его попросить дать взрослым поговорить. Он хочет показать Сандрине, чем занимался сегодня в школе, и открывает свою тетрадь для рисования. Его птицы стали красивыми и спокойными. И у них больше нет зубов.
Лиза проводит первую ночь во дворе их дома. Господин Ланглуа не появляется.