Через несколько дней после ее выхода на работу господина Ланглуа берут под стражу. Они с Каролиной знали, что к этому идет, и все же, когда Лиза по телефону сказала: «Завтра в шесть часов мы идем обыскивать его дом», руки обеих слегка задрожали, и они прижались друг к другу. Вечером Пикассо, который перебрался было в дальнюю комнату, к Каролине и Матиасу, улегся посреди гостиной и с беспокойством уставился на Сандрину. Она сказала: «Все хорошо, песик, все хорошо», — и в конце концов сама в это поверила. Достаточно твердо, чтобы заснуть.
Утром за Сандриной пришел коллега Лизы, чтобы проводить ее в дом Ланглуа, — она может забрать свои вещи.
Каролина предложила пойти с ней, но Сандрина отказалась. Да, ей страшно, да, ее слегка подташнивает, но Каролина вспомнила, как ее убивали в этих стенах, и Сандрина не хочет ее травмировать.
Зайти в дом оказалось непросто. Там все было перевернуто вверх дном. Люди в белых защитных комбинезонах обыскивали помещения.
Сандрина собрала свою одежду. Взяла книги с полки. Книжки со спрятанными в них банкнотами она завернула в пакет и засунула в отдельную сумку. Каролине нужно вернуть ее деньги. Мешочка с дешевыми украшениями, некоторые из которых остались от бабушки, нигде нет. Сандрина просматривает шкафчик, но не находит. Сил больше нет, ей хочется уйти как можно скорее. Да собственно, она уже все посмотрела, остается только заглянуть в гараж и поискать коробки с ее смехотворными сокровищами: фотографиями, бабушкиными письмами.
Коробок нигде нет. Полицейский вспоминает, что в выходные господин Ланглуа отвозил какие-то коробки в пункт сбора мусора. Сандрина еле сдерживает слезы. С тех пор как она живет у Маркесов, с тех пор как она, шажок за шажком, учится жить без страха, она сделалась плаксивой. Тот раскаленный стержень, который держал в напряжении ее спину, когда она находилась в плену у господина Ланглуа, который помогал ей терпеть и не сдаваться, куда-то исчез. Полицейский спрашивает у двух экспертов в белых, как у астронавтов, комбинезонах, с фотоаппаратами в руках, не переставляли ли они коробки. Нет, не переставляли.
Сандрина глядит на застекленную дверь, ведущую на террасу. Осенний дождь поливает подстриженную живую изгородь, газон и площадку для барбекю. Она чувствует, как сжимается ее сердце. Выходит в сад. Холодно, трава мокрая, под ногами хлюпает вода. Полицейские выходят вместе с ней. Они останавливаются перед барбекю, и мужчина в белых латексных перчатках приподнимает круглую металлическую крышку. Щелкает фотоаппарат. Из золы торчит серо-коричневый снимок, на краешке виднеется лицо бабушки Сандрины. Полицейский достает на три четверти обгоревшую фотографию, передает Сандрине, потом копается в слипшейся золе. Извлекает из нее серебряную цепочку и брошку, от которой остался только латунный каркас. Брошка была в виде букетика, с простенькими пластиковыми вставками. Она ничего не стоила. Но только не для Сандрины, которая подносит руку к губам, боясь, что ее сейчас вырвет; но позыв проходит.
Господин Ланглуа вскрыл ее коробки, методично перебрал все ее вещи. Сжег то, что ей было по-настоящему дорого. Она-то думала, что он забыл, что он и не слушал, когда она делилась с ним своими крохотными воспоминаниями. Нет, она ошиблась. Он все запомнил, зная, что при случае сумеет причинить ей боль.
Сандрина спрашивает, можно ли ей забрать цепочку. Полицейские пожимают плечами. Можно, берите, конечно. Она тщательно протирает ее бумажным платочком и прячет в карман пиджака.
Она снова заходит в дом и поднимается на второй этаж. Собирает любимые книги Матиаса. Заполняет чемодан его игрушками. Как будто она приехала сюда только за этим.
Через час она заканчивает.
На первом этаже полный бедлам. Полицейские суетятся у двери в кладовку, фотографируют следы от шурупов замка. Сандрине больше нечего здесь делать, и она поспешно выходит. Она надеялась, что это место станет ее домом. Но теперь она не хочет сюда возвращаться. Никогда.
Белый фасад удаляется в зеркале заднего вида, Сандрина вздыхает, как будто у нее гора с плеч свалилась.
— Спасибо, что проводили меня, — говорит она полицейскому.
Потом ей приходит на ум, что впервые после всех этих событий она осталась один на один с мужчиной.
Полицейский говорит:
— Лиза попросила, чтобы я поработал у вас водителем.
— Она много делает для нас, — замечает Сандрина. — Я имею в виду меня и Каролину.
Помолчав, полицейский отвечает:
— Не стану врать, Сандрина. За то время, что мы следили за домом господина Ланглуа, на нас много чего свалилось. Особенно на нее, на Лизу… — Он выставляет наружу мигалку и, кажется, сомневается, продолжать или нет, но в конце концов говорит: — Каролина первая, кто вернулся. Обычно с того света не возвращаются.
Сандрина не знает — это такой полицейский юмор или коллега Лизы говорит всерьез. Молчит и качает головой.
К Маркесам она приезжает с одним чемоданом и несколькими сумками. С вещами Матиаса, с деньгами Каролины. И с цепочкой. Это вся ее жизнь. У нее нет ничего, ровным счетом ничего. Неправда, кое-что есть, говорит внутренний голос.
Маркесы ждут ее. Пришли бумаги из банка, подтверждающие, что она снова стала «держательницей платежных средств». А Ланглуа останется в следственном изоляторе до шести часов вечера следующего дня.
Сандрина приглашает Маркесов в ресторан.
Странная мирная вылазка, передышка, в этот вечер они ничем не рискуют — господина Ланглуа держат взаперти.
Они идут в ресторан, расположенный в подвале со сводчатыми потолками. Столы покрыты накрахмаленными белыми скатертями. Матиас ведет себя прекрасно.
Какая необычная семья, думает Сандрина, окидывая их взглядом. И спохватывается. Это не ее семья. Это временно.
Анн-Мари похлопывает ее по руке, говорит:
— Спасибо за вещи Матиаса. Ты такая храбрая! Ты пошла туда, в этот дом!
Анн-Мари умолкает, но Сандрина понимает, что она хочет сказать. Этот дом.
Когда они выныривают из ресторана, телефон Сандрины вибрирует. То же самое происходит в карманах у Каролины, Анн-Мари и Патриса. Матиас задирает голову и смотрит, как взрослые читают сообщения и прослушивают голосовую почту.
Господина Ланглуа выпустили.
Все, как сговорившись, отвечают мальчику натянутыми улыбками, никто не хочет его напугать, но Сандрина видит на лицах, как в зеркале, охватившую всех тревогу. Голос Лизы звучит в ее ушах: «Адвокат вытащил его… И еще, Сандрина. Я не смогла последовать за ним, а сейчас вижу, что он не вернулся домой. Будьте осторожны. Я вам перезвоню, хорошо?»
В машине, сидя рядом с Матиасом, который устроился между ней и Каролиной, Сандрина торопливо пишет Лизе, что прослушала ее сообщение, что они были в ресторане, а сейчас возвращаются к Маркесам.
Она обещает быть осторожной.
Очень осторожной.
Дверь в квартиру Маркесов издает едва слышный звук. Это дребезжит прорезь для писем, вставленная в металлическую рамку. Осенью ее заклеивают скотчем. Скотч свисает — этого не было, когда они уходили в ресторан. Скотч не должен болтаться.
— Пикассо? Пикассо?
Звонкий голос Матиаса разносится по пустой квартире. Обычно пес поджидает у дверей, радостно дрожа и виляя хвостом. Особенно когда он ждет Матиаса. Но в этот раз Пикассо неподвижно лежит в своей корзинке.
Что-то не так.
— Пикассо?
Резкий неприятный запах наполняет кухню. Матиас склоняется над корзинкой, не смея прикоснуться к собаке.
Он говорит:
— Мам, Пикассо стошнило.
Мгновенно четыре силуэта нависают над корзинкой. Пикассо еще совсем молодой, ему чуть больше года. Никто не ожидал, что он может заболеть. Каролина наклоняется, щупает, говорит: «Он теплый». Это такой деликатный маневр, чтобы не сказать при Матиасе: «Он не умер». Каролина наклоняется еще ниже, потом выпрямляется, и ее голос звучит потрясенно:
— Он съел что-то не то.
Растерянные взгляды обшаривают кухню. Все шкафчики закрыты, нигде нет остатков разгрызенных вещей или игрушек. Только в беловатой жиже рядом с мордочкой собаки, на краешке ткани, которой обита изнутри корзинка, виднеется белый шарик.
Сандрина узнает этот запах. Антимоль. Как собака могла добраться до средства от моли? Сандрина не уверена, что Патрис и Анн-Мари им пользуются; она никогда не ощущала специфического запаха в их квартире.
Она предлагает Анн-Мари увести Матиаса в ванную — пусть почистит зубы. Когда бабушка с внуком уходят, показывает Каролине белый шарик. Каролина осторожно приподнимает голову собаки, достает испачканный желчью шарик и поднимает на нее круглые глаза.
— Это что еще такое?
Нельзя тратить время, некогда выяснять, что и как. Патрис поднимает корзинку с Пикассо, Каролина открывает дверь. Они быстро идут к лифту. Сандрина тщательно запирает за ними замок.
Матиас зовет ее. Сандрина идет в дальнюю комнату. Мальчик уже в постели. От него пахнет зубной пастой. Он волнуется. Сандрине это состояние хорошо знакомо, и в голове у нее мелькает: как же это просто и как скоро. Как незамедлительно на смену покою приходит тревога. И мгновенно она начинает лгать, говорит голосом чуть более низким, успокаивающим. Именно так она постоянно говорила с ребенком, когда жила у господина Ланглуа.
Все будет хорошо. Не волнуйся.
В дверь квартиры стучат.
Анн-Мари говорит:
— Ох, наверное, они что-то забыли. — И выходит из комнаты.
Она идет быстрым шагом, слегка покачиваясь на ходу. Анн-Мари подвижная, энергичная, но когда ускоряет шаг, у нее появляется эта переваливающаяся, немного смешная «птичья» походка. Сандрина глядит ей вслед, и внезапно ее охватывает тревога. Она слышит шаги женщины в коридоре, слышит, как она приближается к двери. Паника волной накрывает Сандрину, она открывает рот, хватает воздух, точно карп, которому не хватает кислорода, и с трудом поднимается на ноги. Что-то не так… Она хочет закричать, остановить, но мысли тяжело проворачиваются в мозгу; она хочет вдохнуть и не может. Наконец ей удается дойти до двери в комнату и выйти в коридор, это длится секунду и занимает целую вечность. Она кричит:
— НЕТ!
Поздно. Анн-Мари распахивает входную дверь.
Это не Каролина. Это не Патрис.
Это господин Ланглуа.
У Сандрины нет ни малейшего сомнения. Это господин Ланглуа — не мужчина, который плачет. И не тот мужчина, который может угрожать, но не переходит грань, не тот расчетливый мужчина, который заставлял ее подписывать бумаги, отсекал ее от всего личного. Нет, это именно господин Ланглуа. Это насилие, грубость и жестокость.
Она видит, как его рука поднимается и наносит удар, как падает Анн-Мари. Он ударил ее очень сильно.
Сандрина делает шаг назад, отступает в комнату, разворачивается и смотрит на Матиаса.
Мальчик молчит, его глаза широко раскрыты. Он знает… Он чувствует бешенство отца… Сандрина должна… надо, чтобы именно она… она должна… Но паника перехватывает ее нутро, пылающее лезвие снова сковывает шею и спину, и она застывает.
Слышатся шаги. Он идет. Медленно. Уверенно.
Он не торопится.
Сандрина сглатывает, и это простое рефлекторное движение пронзает ее так, как будто она сломала кость. ДАВАЙ ЖЕ, ЧЕРТ, ШЕВЕЛИСЬ!— ревет внутренний голос, голос гневный, голос спасительный.
Ей удается подойти к кровати и прошептать:
— Прячься. Прячься, Матиас, скорей.
ЛИЗА, ПОЗВОНИ ЛИЗЕ.
Она достает из кармана телефон, но пальцы не слушаются, ей не удается разблокировать экран. Новая попытка, пароль тот же самый, она его не меняла — это дата их первой встречи: 0310, 0310. Она ошибается, опять ошибается.
Если малыш не спрячется, что он с ним сделает?
Сандрина едва жива, нет никакой надежды на то, что она сможет поднять Матиаса и сама где-нибудь спрятать его. Но Матиас быстро реагирует, Матиас действует. Он соскальзывает с кровати и ловко, как угорь, пытается заползти под нее. И застревает. Там много вещей.
Выронив телефон, Сандрина запускает руку в карман брюк и достает устройство срочного вызова, которое, по счастью, лежит там. Ноги Матиаса исчезают под кроватью. Там чемоданы и одеяла в больших пластиковых мешках.
ЛИЗА, ЛИЗА, ЛИЗА.
Матиаса не видно.
ЛИЗА, ЛИЗА, ЛИЗА…
Сандрина нажимает на кнопку снова и снова, но ничего не происходит. Она думала, что будет какой-то звук или что-то вроде этого, но ничего не видит и не слышит, работает устройство или нет, непонятно, кнопка остается серой, не загорается.
Почва уходит из-под ног, и когда ее рука наконец касается одеяла, ей кажется, что прошло сто лет. Он уже в гостиной. Еще несколько метров. Время кажется бесконечным. Шаги приближаются. Но она успевает. Падает на кровать и прячет бесполезное устройство под одеяло.
Он идет.
ВЫТАЩИ РУКУ ОН ИДЕТ.
Господин Ланглуа заходит. Она лежит на постели, прижав руку к дешевой, очищенной от золы цепочке на шее.
Она видит его. От бешенства он с катушек слетел. Нет, не то, не то… Он целиком охвачен бешенством. Она чувствует, как его ярость волнами накатывает на нее, но он не слетел с катушек, он не безумен. Напротив. Это тот хладнокровный господин Ланглуа, который впечатал ее лицо в булочку с изюмом. Господин Ланглуа именно этим и отличается: для него все просто. Господин Ланглуа видит и слышит только себя. В своем стремлении к насилию он не колеблется, он не раздумывает, ударить или нет, его нисколько не занимает, причинит он боль или нет. Есть мгновение до побоев, есть мгновения после побоев, и есть сами побои. Удар для него — это единица времени. Одновременно бесконечная и неуловимая.
Он входит и смотрит на нее, спрашивает:
— Где он?
Она с трудом садится, затылок раскалывается от боли.
Солги.
— Кто?
— Малец.
Солги.
— Сегодня он ночует у своего приятеля, у соседей, они давно договорились. Мы отвели его к Измаилу после ресторана.
Сандрина надеется, всеми силами души надеется, что он подкарауливал их на улице, но после них не зашел в дом, не считал, сколько раз останавливался лифт, не слышал их шагов. Она смотрит на него тупыми коровьими глазами и строит из себя дуру. Ее много лет принимали чуть ли не за умственно отсталую, считали, что она не от мира сего, так что эта мина у нее хорошо получается. Щеки обвисают, глаза пустеют и стекленеют. Она словно накидывает на себя маскарадный костюм: тупая корова Сандрина податлива, покорна, покорена. Эта Сандрина не смеет лгать. И, похоже, ей верят.
Она не шевелится. Пальцы сжимают цепочку.
Он приближается.
Она отшатывается. Он почти спокоен. Почти — дыхание чуть-чуть учащенное, лоб слегка влажный. Он не кричит на нее, но она объята ужасом.
Он протягивает руку и хватает ее за волосы. Сандрина съеживается, чувствует, что приближается буря. Она прекрасно знает, что означает этот жест, догадывается, что за ним последует.
Она так сильно прижимает голову к груди, что кажется, шея исчезает и осталась только сгорбленная спина. Его пальцы обжигают. «Нет», — шепчет Сандрина, хоть это и одно из запретных слов. Несколько недель назад, в другом доме, он гладил ее по волосам. Нежно, как она думала.
Он смотрит на нее и сжимает кулак.
«Нет», — снова шепчет Сандрина.
«Нет», — умоляет она.
Кожа на голове уже пылает. Он тянет, тянет, тянет, и голова Сандрины невольно подчиняется этой злой силе, локти скользят по одеялу, она рефлекторно сдвигается, меняет позу, ищет положение, которое облегчит боль.
Он стаскивает ее с кровати, не быстро, но с решимостью, и, когда она падает на пол, не отпускает. Сандрина бьется, пытаясь подняться на ноги, и уже не шепчет, а кричит. А он, продвигаясь в гостиную и волоча ее за собой, начинает говорить.
Он не рычит, нет, он говорит:
— Видишь, что ты наделала. Все это из-за тебя, тупая корова, блядь.
Сандрина кричит, кричит как можно громче: «НЕТ! НЕТ!» Дверь в квартиру нараспашку, Анн-Мари распростерта на полу, может, она уже мертва. Бедная, бедная Анн-Мари, она никогда ничего плохого не делала, и Сандрина еще яснее понимает, что сейчас будет. Она кричит, рыдает, зовет на помощь. Ее крики разносятся по коридору, слышны на лестничной клетке — кто-нибудь придет, придет на помощь. Она зовет, зовет снова и снова: кто-нибудь придет, кто-нибудь придет…
Господин Ланглуа останавливается посреди гостиной, в которой Патрис развел столько цветов, в которой ей, Сандрине, отвели место, в которой верный Пикассо дежурил у ее раскладушки и Сандрина говорила ему: «Все будет хорошо, все будет хорошо…»
Он одной рукой открывает дверь на балкон и выталкивает Сандрину наружу. Сандрина падает на плитку, шершавую и влажную от дождя. Ее голова горит, ладони горят, колени горят… На улице холодно, и дыхание вырывается изо рта отчаянными облачками. Она переводит дух и снова начинает умолять, она умоляет: «Нет! Нет, прошу, не надо!»
Она видит, как ноги господина Ланглуа перешагивают порожек и ступают на мокрый пол, сначала одна, потом вторая. Он говорит: «Это твоя вина, это ТВОЯ ВИНА». Он замахивается. Она хрипит: «НЕТ!» — но бесполезно, он бьет ее, бьет ногой, со всей силы, прямо в живот. От удара она складывается пополам, она думает о крошке, она повторяет: нет, нет, нет, сворачивается клубком, сжимается, как только может, вокруг крошки, чтобы защитить то, что осталось. Кто-нибудь придет, кто-нибудь придет; она скулит, она повторяет: «Пожалуйста, умоляю!»
Он снова бьет носком ботинка сначала по бедру, потом выше, по почкам. Сандрина думает, что и вздохнуть не может, но нет, она кричит. Боль ужасающая. Кто-нибудь придет.
— Видишь? Видишь, что я из-за тебя делаю? Видишь, что ты натворила? Ты что? Увидела эту суку и подумала, что можешь поступить, как она? Что можешь уйти? Да кто ты такая, жирная блядь, корова, за кого ты себя принимаешь?
Он пинает ее, а она, оставаясь зажатой, кричит:
— Стой! Стой! Я, я виновата! Прости! Прости!
Он наклоняется и хватает Сандрину под мышки; косточки бюстгальтера сдирают кожу под грудью. Он ставит ее на ноги и прижимает к перилам балкона:
— Видишь, видишь, что ты наделала!
Она стонет:
— Прости! Прости! Остановись, не надо, я вернусь, если хочешь, я больше никогда не уйду, прости!
Но он не слышит, он говорит только о том, как она унизила его, о ее наглости и ничтожестве, что она пустое место, кусок дерьма. Неужели она думает, что найдет кого-то другого, она — тупица, жаба? Или уже нашла? Кто тебя трахает, блядь такую?
Он говорит:
— Все, я сыт по горло, больше никакие шлюхи мне не нужны. Но тебя, тумба, тебя я не отпущу.
Он сдавливает шею Сандрины, и ее крики переходят в хрип. Спина и ноги вдавливаются во влажный бетон, металлическая подставка для цветочных ящиков больно впивается под лопатки. Она хочет выдавить из себя еще одно «нет», но из горла выходит только сипение. Ей жарко, кровь приливает к голове, ищет выхода, она задыхается, она стискивает запястья господина Ланглуа, пытается их расцарапать, она уже не слышит ничего, кроме отчаянного биения пульса в висках. Царапать не получается, и на последних остатках воздуха она хочет вымолвить «нет», но не издает ни звука, в глазах вспыхивает красный свет, и в этом гаснущем свете она замечает в гостиной какое-то движение. Против воли ее глаза останавливаются на маленьком силуэте в пижаме, и она снова пытается крикнуть «Нет!» — но теперь не ради себя.
Нет, нет, только не он, только не Матиас, пусть придет кто-нибудь другой.
От мужчины ее взгляд не ускользает, его пальцы чуть разжимаются, и Сандрина с каким-то животным хриплым звуком отчаянно хватает ртом воздух. Любопытство берет верх, он оборачивается и видит мальчика.
Сандрина кашляет, отдувается.
Матиас. Надо поднять голову. Нельзя закрывать глаза.
Открой глаза. Смотри. Матиас.
Господин Ланглуа заходит в гостиную и приближается к ребенку.
Тень господина Ланглуа накрывает застывшего от страха малыша.
Сандрина ползет.
Матиас.
Она уже ничего не чувствует.
Матиас. Никто не придет. Матиас…
Сандрина одолевает порог и ползет на четвереньках, сил встать на ноги у нее нет, но она все ближе, ближе — низведенное до ничтожества животное, она приближается к ребенку.
Матиас. Черненький, с бездонными глазами и нежной кожей Матиас. Сын Каролины… Видит ли в нем этот монстр что-то помимо сына первой жены, помимо ребенка, которого Каролина любит всем сердцем и отняла у него? Этот монстр пытался убить Каролину был уверен, что убил ее, но ему этого мало — он готов убить малыша. Он знает, что тем самым смертельно ранит ее, отнимет все, что у нее есть. Он убьет Матиаса, и никто не придет на помощь.
Сандрина протягивает руку, пытается хоть за что-нибудь схватиться. Матиас молчит, он онемел от страха, а господин Ланглуа говорит и говорит, изрыгает ругательства, проклинает самок, которые посмели унизить его, бросить ему вызов. Он говорит, что от него не уходят, что его не бросают, а кто вздумает уйти — того убьет, и Сандрина умоляет его, умоляет соседей за стеной, но ни одна дверь так и не открылась, нет; она умоляет, хотя знает — они погибнут, он пришел покарать, он пришел убивать.
Его рука хватает тонкую шейку ребенка, глаза Матиаса делаются огромными, в их черной глубине нет ничего, кроме страха. Темная струйка пропитывает штанишки пижамы, едкий запах аммиака достигает ноздрей Сандрины, и она, вторая жена — даже не жена, а так, неизвестно кто, жалкая жертва, несостоявшаяся мать — на последнем издыхании, обессиленная, намерена драться, хочет защитить, хочет удержать мужчину, который сейчас убьет малыша, но руки у нее вялые, а слезы льются и льются, но какой от них толк?
Никто не придет…
Кто-то идет…
Кто-то идет.
Лиза… Лиза здесь. И не одна. Через секунду господин Ланглуа уже на полу, руки согнуты под немыслимыми углами, чье-то колено давит ему на спину; ему говорят: ТОЛЬКО ДЕРНИСЬ, УБЛЮДОК, ТОЛЬКО ПОСМЕЙ, — и его грубо утыкают носом в пол.
Лиза бросает быстрый взгляд на Сандрину, она пришла с людьми в темно-синей форме, кажется, это парамедики, они ощупывают Сандрину, Матиаса, суетятся над Анн-Мари. Звучит указание, что надо доставить Анн-Мари в больницу, и Сандрина с облегчением думает: больница для тех, кого надо лечить. Точно так же совсем недавно Каролина сказала: «Пикассо теплый», — значит, собака не умерла.
Сандрина ползет. «Не двигайтесь, мадам, подождите!» — но она с упорством стремится к ребенку, дотягивается до него, обнимает, стискивает. Матиас тоже теплый, Матиас жив, и ее слезы льются на его черные волосы. Она говорит:
— Матиас, не смотри, не смотри, Матиас, не надо, мне так жаль, так жаль, о Матиас, бедный мой мальчик, все кончено, все позади.
Матиас крепко хватается своими ручонками за ее шею, от него пахнет мылом, мочой и горьким потом от пережитого ужаса.
Все чувства Сандрины обостряются, она чувствует нарастающую боль в почках, в зажатом животе, у нее мокрые джинсы, и она боится, что это от крови, у нее исцарапанные руки, кожа на голове горит, и она видит на полу пряди своих волос.
Матиаса отрывают от Сандрины, ее укладывают на носилки, пристегивают, укрывают. Она сипит:
— Лиза, Лиза… мой телефон, надо предупредить, я должна предупредить…
— Не волнуйтесь, Сандрина, хорошо? — говорит Лиза.
Она идет в комнату и подбирает с пола мобильник Сандрины. Полицейский радиопередатчик шипит, и Лиза произносит несколько слов в микрофон.
Потом возвращается к Сандрине и вкладывает ей в руку телефон, тот самый, который она не смогла разблокировать, и потом говорит:
— Они внизу. Патрис и Каролина. Они внизу. Все хорошо. Они проводят вас в больницу. Сандрина? Ох, Сандрина…
Сандрину трясет. Она не может это остановить, не может себя контролировать — ее тело перенасыщено адреналином. Лиза отходит, уступив место парамедикам; они измеряют Сандрине пульс, ощупывают сведенные судорогой конечности.
Господина Ланглуа бесцеремонно ставят на ноги. Сандрина хотела бы отвести взгляд, но в это самое время ее осматривают, проверяют состояние шейных позвонков, и ее голова повернута в его сторону. Она вынуждена смотреть на него.
Она видит сгорбленного, обливающегося потом, с влажными от слез щеками мужчину. У этого мужчины красные свинячьи глазки. Она видит мужчину, который пришел ее убить, но потерпел поражение. И этот мужчина плачет.
Она все видит и все понимает. Понимает, что изначально заблуждалась, понимает, как была слепа. Мужчина, который плачет, умеет плакать только от обиды и жалости к самому себе. А теперь это слезы ненависти, вызванные низкими и жалкими чувствами; с некрасиво разинутым, скривившимся ртом, он плачет от уязвленного самолюбия, он плачет от злобы и страха, плачет, потому что его забирают, а она, его жертва, ускользнула от него. Он плачет, потому что она жива и потому что она вырвалась на свободу.
На лестнице толпятся свидетели — все соседи звонили в полицию, звонили спасателям. Жильцы напуганы и чувствуют облегчение, что все наконец закончилось. Лиза несет Матиаса — он зарычал, когда полицейский-мужчина захотел взять его на руки. Лиза крепко прижимает мальчика к себе, ей нет никакого дела до того, что от детской пижамы несет мочой. Матиас, обвив Лизу рукой за шею, смотрит на Сандрину, лежащую на носилках. Огромные черные глаза устремлены в глаза Сандрины, и она пытается изобразить улыбку. Старается по мере сил.
Взъерошенный вороненок отводит взгляд, моргает и посылает ей кривую улыбку в ответ. Он тоже делает все, что в его силах.
На улице отъезжает первая машина скорой помощи с Анн-Мари; Патрис сидит в ней у изголовья носилок. Каролина стоит под дождем, сцепив руки от волнения. Завидев ее, Матиас дергается, трясет ногами, скулит от нетерпения. Лиза передает ей мальчика, и он приникает к груди матери. Их черные волосы спутываются, и уже невозможно понять, где кончается Каролина и где начинается Матиас.
Сандрина думает о своих мокрых джинсах и надеется, сама не зная на что.
Каролина идет к носилкам, парамедики шикают, ей неловко, но ее не остановить; она прижимает к себе своего драгоценного ребенка и плечами прокладывает дорогу. Сандрина высвобождает руку из-под золотистого покрывала и тянет ей навстречу — им надо коснуться друг друга, надо соединить руки, надо доказать, что они живы, а все страшное кончено.
Каролина говорит:
— Спасибо, спасибо, Сандрина, спасибо… — Голос ее дрожит, срывается, в черных глазах выступают слезы. У Каролины короткие сильные пальцы, горячее, полное воли к жизни рукопожатие. — Спасибо, Сандрина, спасибо…
Дверцы захлопываются, машина направляется в больницу, и Сандрина увозит с собой память о благодарности Каролины. Она никогда не забудет об их рукопожатии. Крепком рукопожатии таких же стойких и неубиваемых женщин, как выносливый и живучий плющ.