Первая жена должна прийти к ним в воскресенье. Пока она остается у своих родителей. Сандрина не знает, о чем он договорился с Анн-Мари и Патрисом. Она знает одно: в воскресенье первая жена придет к себе домой. Нет, не к себе, а к ней, к Сандрине. Чей этот дом? Чей это муж? Чей это сын? И чего ждут от нее и от первой жены? Что они встанут в очередь, начнут драться, поделят все пополам? Вечером, когда муж проникает в нее и топит свое смятение в мягкой утешающей плоти, Сандрина обретает кое-какую уверенность; потом он засыпает, и она всю ночь ворочается с зажатым нутром и разгоряченной промежностью, ей кажется, что она барахтается в зыбучих песках.
В субботу она просыпается ни свет ни заря и с трудом приходит в себя. Проверяет запасы, составляет список покупок. Выходит из кладовки, закрывает дверь. На косяке видны отверстия от шурупов, память о втором замке, который он снял, когда Матиас подрос. Мысль о малыше немного успокаивает. Она едет в магазин. Свет режет глаза, очертания улиц и круговых перекрестков прорисовываются очень четко, как декорации к фильмам. В супермаркете бродит по отделам, дотрагивается до знакомых продуктов. Читает этикетки: частично гидрогенизированное растительное масло, наши сельхозпроизводители отличаются изобретательностью; эти пустые, привычные и безобидные слова облекают ее в покров обыденности и нормальности.
Когда Сандрина возвращается, он все еще спит, а Матиас тихо играет в углу гостиной. Она начинает раскладывать покупки и спрашивает мальчика, что он хочет завтра на обед. Матиас мог бы спросить: «А что? Что завтра будет?», но вместо этого он думает и просит шоколадный пирог. Его отец спускается по лестнице, скрипучая ступенька, как полагается, скрипит в свое время, и Сандрина вспоминает то утро, когда она старательно ее перешагнула, но не сумела запустить кофемашину. Ей кажется, что с той поры прошло много-много дней, а это было чуть ли не вчера.
Надо сварить кофе, но он, помахивая ракеткой, говорит, что идет на корт с Жан-Жаком. Потом осматривает кухню, гостиную, кривит губы. Что-то ему не нравится.
— Матиас, убери игрушки, нечего разбрасывать их где попало.
Матиас у себя в уголке с двумя пластиковыми динозаврами что-то бормочет.
— Что ты сказал? Матиас, ты что-то сказал?
— Да, — снова бормочет ребенок, — да.
Сандрина смотрит на мальчика и на его отца. Матиас еще ничего не знает, наверное, ему объявят о матери вечером. У его отца заспанные глаза, хоть он и умылся прохладной водой; черты лица заострились, тонкие губы вытянулись в ниточку. Он плохо спал, и ему не по себе. Теперь она это видит, она все поняла. Он любил Каролину, он сам это сказал, хотя ему было трудно говорить о своей первой жене; да, любил, хотя однажды признался, что она, Сандрина, возвратила его к жизни, заставила вновь забиться его умолкнувшее сердце. Он любил ее, ту, предшественницу, и Сандрине не нужны были слова, чтобы это знать, она же помнила, как он плакал в тот день в телевизоре; он любил свою жену, но она пропала, считалось, что она погибла, и он страдал. Теперь он любит ее, Сандрину, и нет ничего проще.
— Не волнуйся, — просит она. — Мы сейчас все уберем. Правда, Матиас?
Ее муж уходит со спортивной сумкой через плечо. Она не варит кофе, таинственный запах тунца по-прежнему исходит из таппервера, даже если никто, кроме нее, этого запаха не чувствует. Заливает горячей водой пакетик с травяным чаем и смотрит, как Матиас уплетает два круассана, купленные утром для него и его отца. Она есть не хочет, кусок не лезет в горло.
Покончив с завтраком, Сандрина включает пылесос. У Матиаса свои обязанности: он выносит мусор, стирает пыль с нижних полок большого книжного шкафа с серьезными книгами, который стоит у стены в глубине гостиной. Оба сосредоточенны, Матиас старается, и комок у Сандрины в горле потихоньку рассасывается. Несколько раз, совсем ненадолго правда, ей удается даже забыть, почему они затеяли такую большую уборку и делают все еще более тщательно, чем обычно.
Утро проходит. Погода портится, на землю падает несколько капель, и Сандрина радуется, что не начала с мытья окон. Она показывает Матиасу, как выбрать программу на стиральной машине. Очень скоро он сам ее запускает и обменивается с Сандриной заговорщическим взглядом — его отец не желает, чтобы сын «обабился», а Матиасу нравятся кухня, приправы и ингредиенты, свое место для каждой вещи. Когда приближается время обеда, она готовит салат и поджаренные хлебцы с сыром и ветчиной для Матиаса. Это исключительный день, она не посылает никаких СМС-сообщений, не спрашивает, когда придет муж, что будет есть. Когда он играет в теннис, он проводит вне дома почти весь день, перекусывает, ходит в ресторан. Это его личное время, которое идет ему на пользу, и она его не дергает.
Около трех часов звонят в дверь, она думает, что муж забыл ключи, быстро оглядывается кругом и удовлетворенно вздыхает: порядок безупречный. Матиас сидит в носках на диване, уперев подбородок в колени, и смотрит мультики, он это заслужил. Сандрина идет открывать с тряпкой в руке; но это не он.
Там двое: она — худая с мужской выправкой, он — с седеющими висками и обветренными щеками; они что-то говорят, а Сандрина думает — она их где-то уже видела. Все стоят и смотрят друг на друга. Матиас, заинтригованный тишиной и осмелевший после победы над стиральной машиной, прижимается сзади к ее ногам.
Она копается в памяти, пока они спрашивают, дома ли отец Матиаса. Да, вспомнила. В день Белого марша. Нет, его нет дома, отвечает она. Пара хочет войти ненадолго, и она теряется. Она знает, что должна сказать «нет». Она знает, что в этом доме она не хозяйка. Что она не может решать. Вот уже несколько дней, как появление Каролины, первой жены, напоминает ей об этом с бесчеловечной настойчивостью; сегодня, к примеру, мысль о Каролине с большим трудом оставила ее только перед обедом.
Тем не менее они заходят, хотя Сандрина так и не поняла, с чего они приняли ее смущенное молчание за приглашение. Все, что ей удается выдавить из себя, это: «Полы! Я только что вымыла пол!» Они озадаченно застывают. И в это мгновенье Матиас ускользает и приносит чистые прямоугольные насадки на швабры. Протягивает их гостям, те вставляют в них ноги и шествуют, будто императорские пингвины, в сторону дивана. Она не хотела их впускать, не хотела позволить им сесть, но вот они вошли и сели. И что теперь?
— Когда он вернется? — спрашивает мужчина.
— Часам к четырем или позже.
Сандрина смотрит главным образом на женщину, на ее тонкие руки, обтянутые рукавами черной куртки; унылый дождь, который все никак не решается пойти в полную силу, оставил пятна на матовой коже, и ей, этой женщине, должно быть, жарко.
Незнакомец представляется. Они из судебной полиции. Они вели следствие по делу о пропаже Каролины, супруги господина… Может быть, нам поговорить в другом месте? Женщина обрывает себя на полуслове, взглянув на Матиаса. Малыш отрывается от дивана, на котором только что устроился, и безропотно идет наверх. Сандрина ждет, пока проскрипит ступенька, и только потом отвечает:
— И что? В чем дело?
— Теперь мы узнали, что она нашлась. Именно к нам обратились из больницы. Именно мы сообщили Маркесам. И ее мужу, разумеется. Мы говорили с ним этим утром, вы знали об этом?
Женщина не спрашивает, а скорее настаивает, и Сандрина не понимает, зачем все это. Само собой, они с ним разговаривали, это же его жена. Чего они от нее добиваются, что хотят услышать в ответ? Все это как-то ненормально.
Полицейская добавляет:
— Это мы ему звонили, потому что мы с ним хорошо знакомы, с мужем Каролины. Мы допрашивали его после ее исчезновения. Он был под подозрением. Вы это знали?
Сандрина ничего не понимает. Сандрина ничего не говорит. Сандрина больше ничего не слышит.
Ей непонятно, что делают здесь эти люди, усевшиеся на диван, что дает им право откидываться на подушки и говорить такие вещи… говорить, что ее муж находится… находился под подозрением, смотреть на нее в упор, без стеснения рассматривать журнальный столик, книжный шкаф, подставку под телевизор, все, с чего она смахнула пыль, заглядывать дальше, в кухню; их взгляды все портят, пачкают… В это мгновение она слышит за окном шум мотора, и ей нет надобности видеть своего мужа, чтобы понять — он колеблется. Он не мог не заметить незнакомую машину на площадке у дома и теперь задается вопросом, кто к ним приехал. Она слышит, как тихо, тише, чем обычно, поворачивается ручка двери, он заходит, и Сандрина сразу же понимает, что ее муж взбешен. Полицейские не торопясь встают с дивана. Особенно медлит женщина, она ничуть не смущена и, похоже, чувствует себя как дома; поднимается, опершись ладонями на колени, поправляет джинсы, руки не протягивает.
Отец Матиаса переоделся после тенниса, на нем чистые брюки и голубая рубашка, он выглядит элегантным рядом с полицейскими в темных футболках и потертых джинсах; он любит быть в прямом смысле слова ухоженным, любит вызывать уважение у тех, кто ему неприятен, его мокасины хорошо начищены, на одежде ни одной лишней складки. Он подходит к Сандрине, которая, зная его наизусть, видит в его глазах досаду и возмущение. И хотя он предельно вежливо здоровается, по биению жилки у него на лбу, по сжатым кулакам, засунутым глубоко в карманы, она тут же догадывается: он их ненавидит, обоих, и особенно женщину.
Сандрина его понимает. Очень хорошо понимает. Они проникли в его дом без всякого стеснения, да еще косо на него смотрят. Они его не уважают, особенно эта дама, и это сразу чувствуется: полицейская ниже ростом, но, можно сказать, она смотрит на него сверху вниз. Сандрина видит: в этой незваной гостье нет ничего, что может ему понравиться, ничего из того, что он одобряет, в ней ни капли женственности, она небрежно причесана, таких особ, несмотря на их крепкие руки и плоские животы, он презирает, и тут уж можно быть спокойной, хотя это меньшее, о чем ей сейчас надо волноваться, — эта женщина не соперница ей, безоружной, ни с кем не сражающейся на равных.
Он слегка дернул локтем, и Сандрина неуверенно шагнула в сторону кухни. Знак был, но не было указания — понятно, тут дело не в том, чтобы предложить им кофе. Поколебавшись, она в конце концов уходит, сославшись на Матиаса: посмотрю, сделал ли он уроки.
Сандрина не спеша поднимается на второй этаж, всем своим весом наваливаясь на скрипучую ступеньку. Уже наверху она видит, как Матиас выглядывает из своей комнаты, желая посмотреть, кто идет. Она заговорщически улыбается малышу, но это обман, и улыбаться ей совсем не хочется. Душу Сандрины одолевают сомнения. Если ее мужчина не хочет, чтобы она и ребенок слышали разговор с полицейскими, значит, им слышать не положено. Особенно Матиасу, маленькому мальчику, кто их знает, что они скажут. Ей невыносимо думать, что ребенок может услышать что-то грязное, пугающее. Она прижимает палец к губам — тс! — подходит к нему, как к своему сообщнику, и берет за руку, не позволяя остаться в коридоре. Плотно прикрывает за собой дверь и рассеянно просматривает тетрадь с сочинениями. Матиас хороший ученик, не блестящий, но прилежный, сосредоточенный; единственная его проблема — это замкнутость и отсутствие воображения. Матиас превосходно справляется с диктантами и сдает безупречные с точки зрения грамматики сочинения, но они до того безличные, что учительница однажды вызвала в школу его отца. «Ваш ребенок ничего не говорит от себя», — пожаловалась она. «Да ему просто нечего вам сказать, — недовольно скривился отец, — к тому же не все обладают воображением». Тем не менее у Матиаса оно есть — он рисует птиц, громадных птиц, одновременно изящных и хищных, их клювы всегда полны зубов. Знаешь, у птиц не бывает зубов, как-то раз мягко заметила Сандрина. Да, ответил тоненький голосок. Но было бы хорошо, если б были. Вот как? А почему? Он промолчал.
К понедельнику надо выучить стихотворение. Сандрина спрашивает, готов ли он, и Матиас, раскладывая игрушки, быстро тараторит «Альбатроса»[6], прерываясь только затем, чтобы перевести дух, — ему главное поскорей отделаться. Она не настаивает, хотя эта исполинская птица должна была бы понравиться мальчику; она предлагает ему поиграть, и Матиас, поколебавшись, как будто это его секрет, указывает на большую конструкцию лего: дом с ровными, крепкими стенами. Там одна комната с одной кроватью, а на кухне стол и один стул.
— Это дом для одного человека? — спрашивает Сандрина и содрогается, вспомнив о своей прежней квартирке и единственной чашке, которая по вечерам дожидалась ее в раковине. — Немного печально, как по-твоему?
Матиас молчит, он собирает забор вокруг дома, и это требует внимания.
— Знаешь, мне было немного грустно, когда я жила совсем одна. — Слова вырываются у Сандрины прежде, чем она успевает прикусить губу; она знает, что взрослые не должны взваливать на детей бремя своих тревог, она читала об этом в книге, которую купила еще до того, как переехала к Матиасу и его отцу.
Проходит несколько минут, слышится только шорох пластиковых деталей и короткий щелчок, когда ребенок соединяет их друг с другом. Потом он спрашивает:
— Тебе все еще грустно?
— Нет, Матиас, мне очень нравится жить с вами. С тобой.
Снова тишина, ее нарушают только приглушенные, неясные голоса, которые доносятся до них снизу, из гостиной.
Сандрина оглядывается. Они убрали эту комнату утром, но в ней до сих пор полный порядок. Матиас хороший ученик; его отец не любит, когда игрушки валяются, и потому здесь много коробок для пластмассовых динозавров и цветных карандашей.
— Я схожу пописаю, Матиас, сейчас вернусь.
Она поднимается, опираясь на кровать, и сразу же садится на чистое покрывало с самолетиками.
— Тебе плохо? — спрашивает ребенок.
— Нет, — говорит Сандрина, — просто слишком быстро встала, в глазах потемнело.
Она снова встает, на этот раз все нормально, и бредет в туалет. Окошко под потолком, выходящее на аллею к дому и улицу, открыто. Аромат уходящего лета проникает в ванную и колышет маленькую белую занавеску. Она спускает джинсы и садится на унитаз. Снаружи доносится шум: входная дверь отворяется, на аллее раздаются шаги. Полицейские уходят. Дверь закрывается, резко, с грохотом. Она надеется, что все прошло хорошо.
Голос женщины-полицейского доносится с аллеи:
— А он не промах. Черт, как это он так быстро нашел себе девушку, вот загадка. И она к тому же очень мила.
— Откуда тебе знать, — отвечает ее коллега, — может, с ней он ведет себя ласково.
— Это ненадолго, — возражает женский голос; Сандрина слышит, как открываются дверцы автомобиля. — Знаю я этих парней. Они не меняются. В тот раз нам не удалось его…
Дверцы хлопают, голоса обрываются, Сандрина смотрит на свое колено: расчесанная кожа покрылась коричневой коркой.
Она боится, что ее мужчина будет бесноваться, но визит полицейских словно сразил его наповал. Он зовет их ровным голосом и, когда они спускаются, усаживает на диван, сам садится верхом на журнальный столик и объясняет, что будет дальше. Завтра вместе с бабулей Нини и дедулей Патрисом к нам придет одна дама. Она проведет с нами какое-то время. Дедушка, бабушка и… полицейские думают, что это твоя мать.
Сандрина обнимает Матиаса за плечи. Слово «мать» врывается в гостиную, точно пушечное ядро, и малыш содрогается всем телом. Новость ошеломляющая, и Матиас вжимается в диван, почти сливается с ним; кажется, что он раздавлен. Мальчик оборачивается к Сандрине, она кивает, он открывает рот, и из него льется поток слов: ребенок щебечет, быстро-быстро, нанизывает вопросы один на другой, Сандрина никогда не слышала, чтобы он так говорил. Так она не умерла? И где она была? Она останется, потом останется? Почему нельзя увидеть ее прямо сейчас, почему она ушла, почему вернулась, где она сейчас и где была, бабушка и дедушка уже видели ее, они придут вместе с ней и… Отец опускает голову, прячет лицо в ладонях, Сандрина видит: он сыт по горло этими вопросами, этой новостью, которую ему пришлось против воли сообщить, и ее последствиями; он сознает, что выпустил что-то на свободу и это что-то ему неподвластно, он не сможет ничего изменить, это все равно что остановить реку или склеить разбившееся зеркало, это невозможно.
Однако это случилось, первая жена вернулась, он сказал это вслух, она снова существует, назад дороги нет.
Снаружи перестают стучать капли, дождь раздумал идти. Он говорит Матиасу: «Завтра будет видно», поднимается и уходит косить газон.
Вторая половина дня спокойна, как грозовое небо. Не зная, имеет ли она на это право, Сандрина пытается объяснить Матиасу, как все произошло. Твоя мама, так предполагают, попала в аварию. Ее нашли далеко отсюда, в Италии. Из-за аварии она ничего не помнила. И не говорила. Ее лечили в больнице, а потом отправили в санаторий. И она провела там немало времени. А несколько дней назад она заговорила. Поскольку она заговорила по-французски, итальянская больница связалась с итальянской полицией, а та — с французской. Твоя мама попросила как можно скорее вернуть ее во Францию. Ее привезли на прошлой неделе. И французская полиция начала искать в своей… картотеке, ну, это как большой словарь, в котором перечислены все пропавшие люди. Твои бабушка и дедушка узнали ее, когда смотрели репортаж, и полиция тоже установила ее личность по своей картотеке.
Она думала, что объяснение будет долгим, но, как оказалось, рассказ занял всего несколько минут. Рассказ о воскрешении первой жены и обо всем, что это означает для них — для нее, Сандрины, и для него, Матиаса, — уложился в несколько коротких фраз.
Матиас говорит «понятно» и торопливо идет в свою комнату.
Сандрина достает утюг, включает радио. Во дворе ее муж продолжает ездить на мини-тракторе по уже выстриженному газону. Она хотела бы подойти к нему, сказать, что все будет хорошо, но в том, что все будет хорошо, она далеко не уверена, зато понимает, что он также, как и она, отчаянно цепляется за обыденность, за заранее запланированные дела.
Завтра здесь будет первая жена. Здесь — у него, у них, у нее, у нее, у Сандрины. Это не укладывается в голове: это слишком странно. Как ей обращаться с этой женщиной? Как с соперницей, врагом, бывшей женой?
Внезапно Сандрину бросает в жар, рот наполняется густой горькой слюной, она быстро ставит утюг и бежит к раковине. Ее рвет.
Во дворе шум от газонокосилки обрывается. Спустя несколько секунд он заходит через дверь, ведущую в дом с террасы, и ищет Сандрину глазами. Она только что прополоскала рот и боится, как бы он, приблизившись к ней, не почуял резкий запах рвоты, прилипшей к ее губам. К счастью, он говорит коротко: «Не оставляй утюг вот так, без присмотра» — и идет за средством от слизней в прачечную, да, в прачечную, а не в гараж, потому что в гараже упаковка отсыреет, пакет развалится, все пропадет, а деньги под ногами не валяются.
Когда он снова проходит мимо, Сандрина улыбается, кивает, говорит, что, если он не против, она приготовит на ужин овощную запеканку. Муж смотрит на нее пустыми глазами, кивает и выходит в сад. Она видит его через кухонное окно, видит его плечи и маленький полысевший пятачок на макушке. Потом идет наверх чистить зубы.
Проходя мимо комнаты Матиаса, Сандрина слышит за дверью какой-то шум и тихонько стучится. Она не спрашивает, можно ли войти, Матиас прекрасно понимает, что это она — его отец никогда не стучится, для него важно правило открытой двери. Стучится и ждет ответа — это его отец полагает, что ребенок не имеет права на «нет», но она, Сандрина, не такая, она ждет, потом снова стучит.
Матиас плаксивым голоском говорит: «Да!», она заходит и видит, что прелестная, тщательно прибранная комната теперь похожа на пляж после бури. Одежда разбросана, валяется на кровати, на письменном столе, на полу, а ведь совсем недавно тут был полный порядок… Сандрина до того поражена, что ей и в голову не приходит рассердиться, ведь Матиас очень аккуратный мальчик. Он переоделся, на нем желтая футболка с вылинявшим драконом на груди, и эта футболка ему совсем уж мала.
— Но… Матиас, что такое? — мягко вопрошает Сандрина.
На тумбочке лежат фотографии: Матиас совсем маленький со своей матерью, и на нем новенькая футболка с драконом. Сандрина узнает эти фото, она видела их в семейном альбоме до того, как альбом отправили в гараж под предлогом наведения порядка. Тогда она не поняла, почему средство против слизней надо беречь от сырости и держать в прачечной, а фотографии — в гараже; потом решила, что мужчина, который плачет, не хочет нечаянно наткнуться на них, увидеть, страдать. Вероятно, спустя какое-то время Матиас принес фотографии в свою комнату и спрятал. Она смотрит на мальчика, на его мышиную мордочку, на тонкие ручки, стянутые слишком узкими рукавами. Матиас спустился в гараж, дотянулся до полок, до альбомов, забрал свои фотографии, и никто этого не видел.
Сандрина им гордится, гордится вопреки своей книжке о детях, в которой утверждается, что скрытность — плохой знак. Чтобы сделать такое, надо исхитриться, надо быть очень ловким, в этом доме трудно что-то сделать незаметно.
Не глядя на нее, Матиас как-то странно перемещается по комнате; он запаниковал и позволил ей войти, но ему неприятно ее вторжение; а ведь она никогда не повышает на него голоса, и ей непонятно, чего он боится, а потом до нее доходит: он хочет встать между ней и фотографиями, он разрешил ей войти, забыв, что они тут лежат. Неужели он опасается, что она накажет его? Отругает за то, что он без спросу взял фотографии и припрятал?
— Какие хорошие фотографии, — говорит Сандрина как ни в чем не бывало, и явное напряжение, охватившее ребенка, мигом исчезает. Она не сердится, и он успокаивается.
Она приближается к нему, под ногами что-то хрустит — это мешок для мусора. Одежда, из которой Матиас вырос, выстиранная и сложенная, хранилась в шкафу в коридоре, но Матиас извлек ее из шкафа и из мешка.
— Тебе немного маловата эта футболка. Эй! Я жду. Что скажешь, мой хороший?
— Я хочу, чтобы она меня узнала, — тихо-тихо отвечает Матиас.
Сандрина приседает, в нерешительности смотрит ему в глаза:
— Понятно. Понятно. И… ты уже выбрал, в чем будешь завтра?
Матиас склоняет голову, указывает на дракона.
— Как хочешь. Отлично. Может, уберем остальное? Твой папа… для него это тоже очень непросто, может быть, лучше, чтобы ко всему прочему в доме не было такого бардака? Вдруг мама захочет посмотреть твою комнату?
Они вместе все собирают и складывают. У Матиаса не сразу получается. Обычно Сандрина сама занимается его вещами, но он быстро схватывает, его движения обретают четкость, и в итоге перед ним вырастают аккуратные стопки футболок. Теперь их можно уложить в темно-зеленые мешки для мусора и вернуть в стенной шкаф в коридоре.
— Как будто ничего и не было, — говорит Сандрина и спускается вниз: пора приниматься за запеканку.
Он во дворе; стоя спиной к дому, размеренными движениями стрижет живую изгородь. На миг он поворачивается в профиль, и Сандрина видит, как хмурятся его брови и как сильно напряжены шея и плечи. Когда Матиас появляется на кухне, она сознает, что ее мысли уже давно унеслись куда-то вдаль, а сама она, застыв перед раковиной, невидящими глазами смотрит в окно. Малыш снова в той футболке, что была на нем с утра, в футболке без дракона, по размеру, и надо очень внимательно вглядеться в его лицо, чтобы различить на нем признаки нетерпения. Сандрина чуть не плачет. Теперь она прекрасно знает, каковы ее мужчины. А ведь ей так хотелось принести им счастье. Что ж, остается лишь мечтать, чтобы это не стало для нее концом, расторжением брака в одностороннем порядке, чтобы с ней не поступили, как с дефектной моделью, подлежащей возврату. Она чувствует, что уже на грани, ей хочется сделаться злой, эгоистичной, хочется думать только о себе, но каждый раз, когда Матиас задевает ее или стоит рядом и до нее доносится исходящий от ребенка аромат мыла и выпечки, она сдается. Она хочет одного: чтобы он не страдал.
Странный ужин, можно подумать, что это самая обычная суббота, а ведь завтра они откроют дверь и впустят в дом неизвестное, неведомое, крушение их хрупкого счастья. Сандрина не отрывает глаз от Матиаса. Перечеркнуть, склеить, восстановить нельзя, долгие месяцы он был сиротой без матери, больше года, почти два, как такое можно исправить? Возвращение, которое бередит его раны, вызывает тревогу в его птичьих повадках и страх, который целиком отразился в простых вопросах: «А что, если она меня не узнает? Что тогда? Она все равно будет моей мамой?» И как его сердечко переживет второе исчезновение матери? Сандрина заводит разговор о шоколадном пироге на завтрашний обед, она надеется, что отец Матиаса подхватит его, скажет, что он думает, чего опасается, но слышит: «Они должны приехать к двенадцати» — и больше ни слова.
Вечер у телевизора тянется долго и мучительно. Дождь так и не пошел, а небо все так же хмурится. Пульт у него, и ему все не нравится, все неинтересно; он не дает посмотреть документальный фильм, который увлекает Сандрину и Матиаса, переключает каналы все чаще и чаще. Матиас сидит между ними, прижав ноги к груди и уперев подбородок в колени; когда его отец говорит о фильме: «Какая фигня», мальчик еще сильнее прижимает коленки к груди, и по его пустым глазам Сандрина видит, что он ушел куда-то в себя, где сам себе по секрету что-то рассказывает. Она смотрит на его ножки, на пальчики, обтянутые носками.
Отвергается еще одна передача, наконец отец говорит:
— Ладно давайте вашу документалку.
Он находит нужный канал, и в этот момент голос за кадром подводит итог: «…в ближайшие годы» — затем идут финальные титры.
— Ну вот, уже конец! — Отец возмущен так, как будто это их вина. — Иди спать, Матиас.
Мальчик опускает ноги на пол и спешит в свою комнату.
— А где «спокойной ночи»? — звучит ему вслед низкий голос.
Ребенок застывает, упираясь взглядом в носки, говорит:
— Да, спокойной ночи.
— Ступай, — разрешает отец; он негодует; весь мир негодует, и сумеречное небо наваливается всей своей тяжестью на уже давший трещину дом.
Хорошо бы унять его раздражение, думает Сандрина, но как? Он все время отмалчивается, уклоняется от разговора, ясно, что он не желает обсуждать ни завтрашний день, ни вчерашний, ни тот, когда по телевизору показали его первую жену, и Сандрина не хочет настаивать. Она спрашивает наобум:
— Может, чаю?
И немедля получает резкий окрик:
— Это ты мне?
Сандрина колеблется. Ей кажется, что снаружи по плиткам террасы стучат капли дождя — неужели пошел? Она говорит:
— Да, а кому же еще. — И пытается усмехнуться, как будто это всего лишь шутка, но она знает, что это не так.
— А-а… наконец-то ты вспомнила, что я тут живу, а то я уж думал, что я в чужом доме, в гостях. — Он цедит слова сквозь зубы, швыряет пульт на мраморный пол, встает с дивана и идет к лестнице.
Сандрину берет оторопь, она восклицает:
— Подожди, не уходи, что с тобой?
Он не останавливается, он поднимается наверх и чуть ли не кричит:
— Сколько раз повторять: дверь должна быть открыта! — Потом идет дальше, и все.
Внезапно на Сандрину наваливается усталость; напряжение отняло у нее все силы. Снаружи только теплый ветер, гроза так и не разразилась. Она опускается на пол, собирает части пульта, вставляет выскочившие из него батарейки. Теперь надо подняться, поправить подушки на диване, разобрать посудомойку. Каждая нога весит не меньше тонны, но она делает все, что полагается, и благодаря повседневным обязанностям избавляется от боли и тревоги, повторяя про себя: «К тому времени, когда я приду в спальню, он уже успокоится и мы сможем поговорить».
Но когда она все заканчивает, принимает душ и заходит в спальню, он лежит недвижимо, отвернувшись к стене, и Сандрина засыпает с ожиданием бури.