Она просыпается на рассвете. Небо по-прежнему черное, а сад изнемогает от жажды. Дождь так и не пролился; сквозь сон она различала короткие вспышки молний и раскаты грома, и небо представлялось ей громадной бесплодной и немой утробой, способной разродиться лишь тихим урчанием.
Спускается на кухню, с опаской открывает кофе, и к горлу тут же подступает тошнота: опять этот отвратительный запах тунца. Наверное, надо показаться врачу. Может, с ней что-то не так, что-то серьезное, откуда это извращенное восприятие запахов? Опухоль мозга — вот что у нее такое. Она ослабеет, зачахнет, сделается смертельно бледной, как героиня классического романа, и они оба, ее мужчины, придут к ней в больницу — навестить. Любящие руки будут сжимать ее исхудавшие пальцы, «Я люблю тебя, я тебя люблю, не умирай», — скажет каждый из них, и она с последним вздохом прошепчет: «Будьте счастливы…» — и оставит их первой жене. Но они никогда ее не забудут, обольют слезами ее смертное ложе, думая про себя, что она нужна была им для счастья, и первая жена, та, которая вернется и завладеет и домом, и обоими мужчинами, сделается навеки второй. Это о ней, о Сандрине, они будут сожалеть; ее фотография будет стоять в желтой рамке, и она глазами загадочной Сфинкс изо дня в день будет следить за каждым шагом Каролины. И первая жена содрогнется, ей будет не по себе, этой самозванке, которой позволили жить в ее собственном доме. И тогда, только тогда, они будут на равных. Первая станет второй, вторая — первой.
Сандрина пьет чай, ежится, бюстгальтер жмет и врезается в тело. Похоже, она опять поправилась. Мысль пролетает мимо невесомым перышком. Раньше она бы вся напряглась, запаниковала, растерялась, но как сбить с ног того, кто уже и так стоит на коленях, тяжело барахтаясь в волнах зыбучего песка? Случившейся катастрофы оказалось довольно, чтобы перестать считать себя уродиной, чтобы все ушло, чтобы наконец-то сделалось безразлично, сколько места ее тело крадет у этого мира. Да, освобождение совсем безрадостное, и она вспоминает бабушку, какой та была отстраненной, перед тем как улететь в неведомые края: оболочка тут, а глаза все дальше и дальше. Может, она, Сандрина, и в самом деле умирает, умирает от неудавшейся любви? Думая об этом, она позволяет себе погрузиться в болезненные видения: у нее будет инсульт, ее муж спустится, найдет ее распростертой на полу, позовет на помощь, но все будет напрасно. Который час? Семь пятьдесят две. Время есть, если инсульт случится прямо сейчас, до того мгновения, как первая жена постучится в дверь, ее, Сандрину, уже успеют увезти. Она вздыхает и ставит свою чашку в посудомойку. От чашки несет лакрицей, обычно она не выносит этого запаха, но в последнее время такой чай — это единственное, что она может пить. Да, определенно, инсульт на пороге.
Ладно, хватит уже. Она достает из холодильника масло, смешивает муку и сахар, и, когда Матиас появляется на кухне, пирог уже в духовке.
Малыш заглядывает в раковину, смотрит, не осталось ли в миске тесто. Сандрина готовит для него с удовольствием и знает, как он любит вылизывать остатки. Это помогает ей не съесть их самой: гораздо проще себя урезонить, если хочешь сделать приятное ребенку, но в это утро разводы теста не внушили ей никакого желания, а сильный запах топленого шоколада она даже не почуяла — была слишком занята, воображая себя бледной и неподвижной, в пиджаке прекрасного покроя и шелковой блузке, в великолепном гробу.
Она еще не залила миску водой, чтобы отмочить. Сует руку в раковину и вытаскивает ее. Держи, сладкоежка, сырое тесто — это все, что ты хочешь на завтрак? Он кивает, да, так и есть, и уже облизывает вымазанный в тесте палец. Сандрина замечает, что волосы, окружающие личико вороненка, слегка влажные. Он уже оделся и умылся, хотя обычно по выходным спускается на кухню в пижаме. Сандрина видит на нем желтую футболку с динозавром, ту, вчерашнюю, которую он приготовил, чтобы мать узнала его. У Сандрины сердце разрывается, и ее не может утешить даже улыбка, которую между двумя порциями теста дарит ей обычно далеко не щедрый на ласку Матиас.
На улице серо и сыро, небо по-прежнему предгрозовое. Может быть, муж захочет, чтобы она накрыла аперитив на террасе? Ведь ему нравится показывать свой безупречный сад, аккуратные ряды цветов и идеальную живую изгородь. Эту изгородь он кромсает каждую субботу, кромсает до тех пор, пока листья не перестают упрямиться и не выстраиваются в ровную линию.
Когда стрелка часов приближается к десяти, Сандрина запускает кофемашину и просит Матиаса понюхать:
— Чем пахнет, как по-твоему?
Он колеблется:
— Кофе? Нет? — Как будто она задает вопрос с подвохом.
— Да, спасибо, я просто хотела проверить.
Ставит чашку и тосты на поднос и поднимается на второй этаж.
Сгорбившись и спустив ноги на ковер, ее мужчина неподвижно сидит на краю постели. Как будто он хотел встать, но застыл в нерешительности, раздавленный тем, что ему предстоит. Его голова медленно приподнимается. Неожиданно луч солнца, чуть ли не рукотворный в своей силе, проникает сквозь стекло и рисует у него на лице причудливые тени; впадины и кратеры похожи на пропасти сомнения и гнева. Сандрина пятится, отступает, говорит: «Я принесла кофе». Он проводит рукой по лбу, как будто хочет пробудиться ото сна, вырваться из кошмара; солнце прячется за тучу, и когда его большая, резких очертаний ладонь опускается, Сандрина видит в его глазах отчаяние. И узнает мужчину, который умеет плакать.
Она ставит поднос на комод и, распахнув руки, подходит к нему. Он приникает к ее животу в позе потерявшегося ребенка, в позе, которая его так расслабляет и нежит, и говорит:
— Это какой-то кошмар, кошмар, я не знаю, что делать.
Сандрина гладит его голову, плечи; он тоже предвидит минуту, когда все станет неоспоримой явью, когда уже нельзя будет запереть первую жену в шкатулке умолчания, спрятать подальше от глаз и тем самым позволить им жить дальше, как прежде; да, конечно, первая жена, которую он давно перестал ждать, вернулась из небытия, но только когда она войдет в его дом, она окончательно обретет плоть и кровь, ее жизнь сделается настоящей, а присутствие — неотвратимым. Может быть, первая жена видится ему черной тучей — черной тяжелой грозовой тучей, которая надвигается на них, готовая обрушиться ураганом, готовая разнести все, что они создали, что воссоздали все втроем.
Она продолжает молча гладить его. Муж ненавидит показывать свою слабость, она это знает. Советовать рискованно, это все равно что навязывать, порядочные жены так никогда не делают, но ведь она уже почти изгнанница, сосланная за границу этой семьи. Она думает, что он любит ее, но уверенности в его чувствах нет никакой; она видит себя на тонкой ветке, которая вот-вот сломается; сломается, и злая сила унесет ее далеко-далеко, далеко от мужа, от ствола, питавшего ее.
Тем временем он берет себя в руки, приступ паники остается позади, и оба не скажут о нем ни слова.
Она говорит:
— Я вчера погладила твои рубашки, они висят в прачечной, но я могу их принести, если хочешь, или, может, ты хочешь сам выбрать? Может, ты хочешь, чтобы я накрыла стол на террасе?
Он отрывается от нее и встает; без одежды он всегда кажется ниже ростом, и всякий раз она вспоминает то, что ее мозг упорно отвергает: она выше на несколько сантиметров. Он делает глоток кофе, гладит ее по щеке. У нее по телу бегут мурашки, она прижимает руки к груди. У нее такое ощущение, будто она сдала тест, будто кофе и рубашки были ее форой и она ею воспользовалась. Главное, не подать виду, что решаешь за него, дать ему время снова надеть на себя маску мужчины, притвориться, что не видела его сомневающимся, голым.
— Да, — говорит он наконец, и изо рта у него пахнет кофе. — Голубая там?
— Да, да, голубую я тоже постирала. Подожди, сейчас принесу.
Она уже подходит к лестнице и заносит ногу над первой ступенькой, когда он громко кричит ей вслед:
— Нет, накрывай в доме, будет дождь.
Незадолго до полудня они слышат на улице шум мотора. Стол уже давно накрыт. Сандрину полностью поглотило выравнивание скатерти и приборов. Она пытается устроить прием по случаю важного события, но не праздничный. Это должно быть что-то вроде поминок — неотчетливо крутится у нее в голове; да, так и есть, для нее это похороны, и с самого утра ей кажется, что каждое ее движение, каждая мелочь, сделанная по дому, — это гвоздь в крышку ее собственного гроба.
Звонок застает Сандрину у раковины на кухне, и ослепительная молния разрезает небо прямо над липой на краю сада.
Она снимает фартук и остается в своем офисном костюме, который заставляет ее держать осанку, чувствовать себя подтянутой; если она надевала его в воскресенье, он обычно возмущался. Конечно, ведь он предпочитает, чтобы она одевалась иначе — носила светлые вещи, блузки в цветочек; но в этот раз он промолчал, может, даже и не заметил, ему было не до того, он долго выбирал вино, потом вышагивал по гостиной, выискивал пыль там, где ее не бывает, и все это время немая Каролина в желтой рамке не спускала с него глаз.
Матиас, который сидел на своем любимом месте в гостиной — в уголке между креслом и окном, машинально рассматривая картинки в книжке про птиц, вскакивает и несется к двери.
Еще одна вспышка молнии освещает гостиную, час назад так потемнело, что они никак не могли решить, включать свет или нет. Сандрина, глядя на Матиаса, думает: вот что такое молниеносная скорость, она с таким никогда прежде не сталкивалась, и вот увидела, как с молниеносной скоростью мальчик мчится к своей наконец-то вернувшейся матери.
— ПОДОЖДИ! — кричит отец, и Матиас встает как вкопанный, протянув руку к двери. Ему так не терпится, что он стонет и оборачивается — Сандрина в жизни не видела столь ясно читаемого выражения мольбы на лице, — но отец хватает его и отодвигает в сторону. Он сам открывает дверь
— Ах! — вскрикивает Матиас с удивлением и волнением и прикрывает ладошками рот.
За дверью не Каролина, а двое полицейских, тех же самых, что уже приходили к ним в дом. О, наверное, они попали в ДТП, думает Сандрина. Машина с Анн-Мари, Патрисом и Каролиной по дороге сюда опрокинулась в кювет. Ну что же, прекрасно, это гораздо более милый сценарий. Она, Сандрина, хорошо относится к родителям первой жены, но это очень серьезная авария и сейчас им объявят: «Они все погибли на месте, они не страдали»; такое иногда случается в фильмах и книгах; там полицейские так и говорят: «Они умерли мгновенно, даже ничего не почувствовали».
Сандрина вешает фартук в шкафчик в кладовке, на специальный крючок — каждая вещь должна быть на своем месте. Она совершенно спокойна, безучастна, ей все равно, и лучше не придумаешь. Полицейские что-то говорят, Матиас топчется на месте, рука его отца упирается в дверной косяк, Сандрина продолжает думать: «Если бы они все разом погибли, наверное, нам было бы проще»; но ее муж отступает в сторону и освобождает проход. Следом за полицейскими появляется Патрис, за ним Анн-Мари. На пороге она оборачивается и машет рукой хрупкой женщине, чей силуэт застыл посреди аллеи.
Все сгрудились в прихожей и расступились, давая этой женщине пройти, это как неспешная волна, набегающая на берег, а за волной идет она — Каролина.
Худенькая, темноволосая, в джинсах и белой футболке, в черных балетках… Она делает несколько шагов и как будто что-то ищет, потом ее глаза останавливаются на Матиасе, закусившем пальчики во рту.
— Матиас, это ты… — говорит Каролина с некоторой неуверенностью, и вместо ответа он подлетает к ней и прижимается с такой силой, что его пальцы, обхватившие джинсы матери, белеют от напряжения, а лицо полностью скрывается у нее между ног.
Та, наклонившись, гладит головку маленького вороненка.
Сандрина смотрит на мужчину, с которым она живет, — на мужа Каролины, она видит его спину, плечи, руки и с этого внезапно и неожиданно возникшего расстояния замечает, до чего скованы все его жесты. Если он сейчас подойдет к Каролине и обнимет ее, то, может быть, сама она, Сандрина, рухнет как подкошенная и сдохнет прямо тут немедленно. Стоит ни жива ни мертва, но он не делает ни одного движения, он даже не протягивает руки женщине, которая не глядит в его сторону, довольствуется тем, что обходит ее и закрывает наружную дверь. Все мнутся в замешательстве, полицейские топчутся на месте, даже родители Каролины, которые тысячу раз бывали в этом доме, не осмеливаются пройти в гостиную и присесть.
Каролина не может пошевелиться из-за Матиаса, человечка-присоски, скулящей пиявки; наконец ей удается извернуться и наклониться к нему, она шепчет что-то ему на ухо, спрашивает:
— Может, сядем? Эй, Матиас? Ну же!
Малыш слегка отпускает ее, она подходит к дивану, но он и там усаживается ей на колени и снова прилипает.
Сандрина поздравляет себя с тем, что ничего не чувствует. Все эти дни она готовилась к худшему, твердила себе, что все кончено, и это сработало, а иначе при виде Матиаса, до краев переполненного любовью, она бы обязательно расплакалась, ведь за все это время она не получила от него ничего, кроме вежливого безразличия, в лучшем случае — молчаливое согласие на ласку, редко взаимную. При всей странности происходящего Сандрина делает, что положено: она берет поднос с тартинками из белого хлеба и входит в гостиную.
Анн-Мари вежливо улыбается, завидев ее в роли прислуги, и даже приподнимается навстречу.
— Здравствуй, Сандрина, погоди, я помогу.
Но Сандрина говорит:
— Нет, что вы, Анн-Мари, не стоит. — И ставит поднос на журнальный столик.
Затем молча ждет, что ее представят первой жене, а та глядит на нее с выражением, которое невозможно понять.
Кажется, время остановилось. Патрис смотрит на Сандрину, Анн-Мари — на Каролину, Каролина — на Матиаса, полицейские — на его отца. Наконец отец Матиаса выходит из оцепенения; оторвавшись от пятна на полу за диваном, он смотрит на Сандрину и говорит:
— Это… это нормально, что ты ее не помнишь, это Сандрина… она, я встретил ее после твоего, после того как ты… она живет с нами с недавнего времени… — Потом, поколебавшись, добавляет: — Она очень ласкова с Матиасом.
Анн-Мари и Патрис дружно кивают, и Каролина отвечает только:
— А, хорошо, добрый день, Сандрина.
Неловкость никуда не исчезает, но Сандрина не обращает внимания на тяжелую атмосферу и старается по возможности превратить нелепую встречу в нечто не выходящее за рамки обыденного.
Она идет на кухню за подносом со стаканами, соками, вином и пивом; за окном шумит дождь; потом подает блюдца с арахисом, рулетики из слоеного теста с сосисками, а тем временем слово за слово с большим трудом начинается разговор.
Говорят о странной погоде и дожде, который должен был зарядить с самого утра, но нет, вот только-только пошел. В конце вступает Каролина:
— Мне очень жаль, думаю, вы ждете объяснений, особенно ты, Матиас, но я ничего не помню, и следствие еще продолжается, надеюсь, когда-нибудь выяснится, что же со мной случилось.
Матиас глядит ей в глаза и говорит:
— Но меня, меня-то ты узнаешь, мама?
Каролина гладит его по щеке и улыбается — мило, широко и тепло, но ничего не отвечает, она отворачивается и смотрит на полицейских.
Женщина-следователь переводит взгляд на Матиаса и говорит, что, может быть, ему лучше пойти в другую комнату, но Матиас не слышит, он безразличен ко всему, кроме своей матери.
Каролина кивает и спрашивает:
— Ты не хочешь показать мне… — И, спохватившись, продолжает: — Хочешь, мы пойдем поиграем в твою комнату?
Она забыла этот дом, думает Сандрина. Вспомнила ли она Матиаса?
Пока они вдвоем поднимаются по лестнице, Сандрина раздает напитки. Женщина-следователь от вина отказывается, выбирает газированную воду. Она начинает говорить, и Сандрина сколько угодно может рассматривать ее. Теперь видно, что она не так молода, как показалось поначалу, но в ее лице и резких движениях есть немалая энергичность. На ней кожаная куртка и светло-серая футболка, и сквозь расстегнутые полы куртки видно, что ткань под мышками потемнела от пота. Сама Сандрина никогда не носит футболок, легкая одежда вообще не для нее при таких-то телесах, и она никогда не допустит, чтобы другие видели, как она потеет. Однако эта женщина абсолютно уверена в себе, подобной уверенности ей, Сандрине, в жизни не достичь.
Когда Каролина и Матиас достигают скрипучей ступеньки, Сандрина открывает бутылку с фруктовым соком так неловко, будто ее тело решило подтвердить этот приговор.
Женщина говорит, что следствие по делу об исчезновении Каролины было закрыто, но Анн-Мари и Патрис уговорили дочь снова подать заявление, в котором написано, что на нее было совершено нападение; возможно, ее хотели убить. Они с коллегой взялись вести это дело, поскольку уже занимались предыдущим, сразу после исчезновения.
Полицейская не сводит глаз с Сандрины, смотрит на нее в упор, но без осуждения, однако Сандрина не привыкла смотреть людям в глаза — привыкла прятать их, опускать. Она всегда настороже, как травоядное животное, и как быть с этим прямым, пристальным взглядом, она не знает. Такое чувство, что следовательница ждет от нее показаний или же она ее от чего-то предостерегает. За окном капли дождя падают на террасу, на газон. Когда женщина наконец переводит взгляд на мужа Каролины, Сандрина с облегчением позволяет себе посмотреть в окно. Дождь — нет, ливень — ударяется о бетонные, с примесью мелкой гальки, плиты и, разлетаясь в разные стороны, пропитывает влагой тщательно постриженную траву. Но Сандрина все слышит — слышит, как Анн-Мари поясняет, что в Италии ее дочь наблюдалась у психотерапевта, а после возвращения во Францию ее осмотрели специалисты в Питье-Сальпетриер… и ей посоветовали… в Париже ей посоветовали… найти кого-то здесь, поблизости… чтобы вновь обрести память. Хотя Анн-Мари говорит с паузами, в голосе ее нет ни малейшего сомнения в том, что ее дочь целиком и полностью восстановится — это неизбежно произойдет; Патрис проводит рукой по губам, подбородку и смотрит себе под ноги; у него вид не столь уверенный. «Ах да», — добавляет полицейская, и тут раздается какой-то шорох. Сандрина отрывается от окна и видит, что дама в пропотевшей футболке протягивает Анн-Мари лист бумаги. Здесь имена психотерапевтов, которых рекомендует специалист, сотрудничающий с полицией, говорит женщина в куртке. Разумеется, выбирать должна сама Каролина, вмешивается Патрис, мы сделали бы это за нее, если б она не могла решать, но это не так, у нее нет явных психических отклонений, она только не может вспомнить, что произошло.
Фраза повисает в воздухе; Анн-Мари прижимает пальцы к губам, и Патрис берет ее за руку, повторяя:
— Да в этом все дело. Специалисты говорят, что это может… что память, может быть, вернется, но пока — нет, наша Каролина ничего не помнит. — Затем Патрис смотрит на мужчину, который снова стал его полноценным зятем, и повторяет: — Она ничего не помнит.
— Совсем ничего? — переспрашивает зять, который одновременно продолжает оставаться мужем Сандрины. — Она совсем ничего не помнит?
Анн-Мари говорит:
— Какие-то мелочи начали всплывать после того, как мы приехали к ней в Париж. Детские воспоминания… И еще одно очень четкое воспоминание: когда она вернулась домой, в нашу квартиру, она вспомнила день, когда получила водительские права. Она потому и поехала с нами, что узнала нас, своих родителей. Но мне очень-очень жаль, тебя она не помнит.
Все поворачиваются к Сандрине, и она понимает, что вслух задала вопрос:
— А Матиаса?
Анн-Мари хриплым голосом говорит:
— Нет, она не помнит даже Матиаса. В больнице, где она находилась, врачи сказали, что у нее был по меньшей мере один ребенок. Она очень хотела его увидеть. Она думала, что уж это она обязательно вспомнит… материнский инстинкт…
Сандрина снова отворачивается и смотрит на сад. В материнский инстинкт она не верит. Однажды они с Матиасом смотрели документальный фильм, там говорилось, что самка может не признать своего детеныша, принять его за чужого, даже бросить его умирать, если запах покажется ей незнакомым. Чтобы узнать об этом, Сандрине никакие фильмы не нужны, ей хватило собственной матери. Зато Матиас слушал голос за кадром, замерев, и, когда на экране появилась обезьяна, прижимающая к груди детеныша погибшей самки, Сандрина сказала: «Ты это видел, Матиас?» И не посмела добавить: «Это совсем как мы с тобой».
— Анн-Мари, вы думаете, она узнала своего сына? — спрашивает мужчина-полицейский. Он редко открывает рот. Голос у него ровный. Мягкий, приятный.
— Нет, не думаю, — говорит Анн-Мари и всхлипывает.
Патрис прижимает ее к себе и говорит:
— Все будет хорошо, все наладится, Нини, она уже здесь, с нами, разве это не чудо? Ну что ты? Ну что ты, Нини, дорогая, если она узнала нас, то нет ничего невозможного.
Сандрина сидит на табуретке, ей не хватило места на диване или где-либо еще, и в это мгновение ей очень хочется, чтобы муж тоже обнял ее и сказал: «Все будет хорошо, все наладится», но нет, он слишком подавлен, уставился в пол, сцепив пальцы.
Раздается скрип, все поднимают голову: по лестнице спускается Каролина. Анн-Мари высмаркивается, они с Патрисом успевают немного отодвинуться друг от друга, пока их дочь одолевает последние ступеньки. Все лица обращены к ней, все ждут, и она, скрестив руки на груди, говорит:
— Он уснул чуть ли не на полуслове, думаю, для него это слишком.
Сандрина еле слышно поясняет:
— Да, он плохо спал этой ночью.
Каролина пытается улыбнуться:
— Я тоже. — Потом она достает из заднего кармана джинсов слегка помятую пачку сигарет. — Ничего, если я покурю на улице?
В ответ — тишина. Муж Каролины по-прежнему молчит, он в шоке, и Сандрина сглаживает момент:
— Конечно, идите, вы не промокнете, если постоите у стены под навесом.
Женщина-полицейский встает, засовывает руку в карман куртки и говорит Каролине:
— Я с вами.
Застекленная дверь движется в одну сторону, потом в другую. Сандрина идет включить духовку — пора подогреть курицу. Из окна кухни она не видит ни Каролину, ни следовательницу, они прижались к стене. Но видит их руки. То одна рука поднимается, то другая, сигарета подносится ко рту, вдох, постукивание по фильтру. У Каролины кисть маленькая, загорелая, с недлинными пальцами и коротко остриженными ногтями. У полицейской кисть крупнее, сильнее, ногти у нее тоже короткие, слегка пожелтевшие от табака. Окно приоткрыто, и Сандрина слышит, как они переговариваются. Слышит и то, что в гостиной мужчина-полицейский ровным голосом пересказывает и так всем известные факты — про день, когда пропала Каролина, про недели безрезультатных поисков, про овраг на краю поля. Он уверяет, что они тогда прошли по всем следам. Сандрине нет нужды слушать это снова, ей все это рассказывал муж, и пока она моет листья салата, прислушивается к женским голосам, раздающимся снаружи.
— Как вы? — спрашивает полицейская.
— Неплохо, только очень странно, — отвечает Каролина. — Я надеялась, что, увидев все это… это…
Голос обрывается, и женщина-полицейский говорит что-то подбадривающее, уверяет, все наладится.
Сегодня все как один говорят «все наладится», потому что все идет наперекосяк, думает Сандрина.
— В самом деле ничего? Совсем ничего? — снова спрашивает женщина спустя несколько мгновений.
— Ничего, — отвечает Каролина. — Его лицо, запах… ничего. Я хочу сказать, да, это мой сын, я вам верю, но я этого не знаю, то есть знаю, но это как если бы… я путаюсь, не знаю, как объяснить…
— Понимаю, — говорит женщина, — да, я понимаю. Это начало сложного процесса, Каролина. Я не психотерапевт, но я говорила со специалистами из центра, когда мы вместе с вашими родителями приехали в Париж. Они сказали, что не могут ничего обещать, что нужно время. То, что вы вспомнили своих родителей, это хороший, очень хороший признак. Как вы хотите пока все организовать?
Молчание, выдох, облачко дыма, и Каролина говорит:
— В любом случае я хочу остаться у родителей. Они так тоже считают. Все так считают… И я хочу сказать в ответ на ваши мысли, что этого мужчину я тоже совсем не узнаю, и к тому же здесь теперь другая женщина.
Это о ней. Каролина говорит о Сандрине. Они говорят о ней.
Сандрина ждет.
Каролина добавляет:
— И он почти все время молчит, можно подумать, что он тоже меня не узнает.
По ходу разговора у женщины-полицейского нашлось для Каролины несколько любезностей, она говорит мягко — это совсем не тот голос, что звучал в гостиной, — и Сандрина думает, что и сейчас следовательница найдет подходящие слова. Скажет: ну да, для него это тоже шок, я его понимаю, он был очень взволнован, когда узнал, что вы нашлись, или что-то в этом роде, но нет, она молчит. Еще несколько облачков дыма. Тишина. И наконец она произносит:
— Мы это уже обсуждали, Каролина. Я была с вами откровенна во всем, что касается вашего… исчезновения. Вы знаете, что я думаю о вашем муже. Бывшем муже. Я тоже думаю, что будет намного лучше, если вы предпочтете держаться от него подальше.
Сандрина напряглась. Каролина не сказала, что ей лучше остаться у родителей, она сказала, что это то, чего она хочет. И кто это все, кто тоже так считает? Ее родители? Полицейские? Психотерапевты центра, откуда ее забрали?
Салат уже вымыт. За окном не знают, где затушить сигареты. Наконец дверь распахивается, Каролина входит с двумя окурками в руке, она заходит в кухню с вопрошающей улыбкой. Сандрина говорит «да» и указывает на мусорный бак рядом с холодильником.
Каролина выбросила окурки и подошла к раковине:
— Можно я помою руки?
Сандрина отвечает:
— Да-да, конечно! — И отодвигается, забрав сушилку для салата.
Каролина решительно намыливает руки, ополаскивает их, потом открывает шкафчик под раковиной, в котором хранятся полотенца. Сандрина ошеломленно наблюдает за ней. В этом доме ничего не валяется где попало, он этого не любит. Полотенца всегда лежат в этом шкафчике, и когда у них гости, обязательно кто-нибудь с мокрыми руками спрашивает: «А где можно?..» Но Каролина знает, определенно знает, где найти то, что нужно.
Она закрывает дверцу, коротко улыбается Сандрине и идет в гостиную. Там она ловко проскальзывает между журнальным столиком и диваном, и Сандрина снова ловит себя на том, что повадки Каролины кажутся ей змеиными. Женщина, которая так мало говорит, женщина гибкая, словно угорь… Она лжет. Наверняка хочет что-то захапать, что-то украсть.
Каролина садится рядом с матерью, это видно из кухни. Рассматривает своего мужа, явно пытаясь привлечь к себе его взгляд. Он поднимает голову, коротко смотрит на нее, стискивает пальцы, оборачивается в сторону кухни и командует: «Пора садиться за стол». Сандрина кивает. Она пытается улыбнуться своему мужчине, подбодрить его, но, похоже, все, на что способны ее губы, это гримаса, отнюдь не похожая на улыбку. Внезапно ей делается жарко, она ставит салатницу, которую только что наполнила, и хватается за край столешницы. Тянется к крану, повторяя про себя: «Пить, пить, это поможет…» — но вдруг все делается белым-бело.
Спустя месяцы, а может, спустя секунду, она открывает глаза. Мужчина-полицейский поддерживает ее голову, а Каролина приподнимает ей ноги. Каролина была медсестрой. То есть она училась на медсестру. Начала учиться до того, как встретила своего мужа, а после не захотела возвращаться на курсы, потому что любила заниматься домом. Да и Матиас родился. Сандрина все это знает — так рассказывал муж в самом начале их жизни, чтобы не было вопросов и чтобы больше не заводить об этом разговор, потому что, как поняла Сандрина, ему было больно вспоминать. Еще Каролина могла бы стать ветеринаром, но у нее были проблемы, она сомневалась в своих силах, — так сказала Анн-Мари, когда они вдвоем пили кофе, пока мужчины во дворе любовались новой машиной, а Матиас играл с солдатиками. У мальчика была особая манера игры: пластиковые солдатики у него по большей части страдали от ран, потому что на них напали. И он их укладывал, укутывал, укачивал — так девочки играют со своими куклами. Анн-Мари, заметив это, поделилась воспоминанием о своей дочери — рассказала о великодушии Каролины, о ее предрасположенности к заботе и уходу, о том, как она любила животных. «Этому мальчишке нужны куклы, смотри, как он обращается со своими солдатиками!» Сандрина рассмеялась: «Его отец никогда такого не одобрит!» Анн-Мари ответила на это: «Да, правда…» — и больше уже не улыбалась.
С собакой была та же история. Матиас любит собак, а собаки любят Матиаса, это очевидно. При виде любой собаки глаза Матиаса становились огромными. В это невозможно поверить: все собаки любят Матиаса. От мелких шавок до огромных алабаев. Они подбегают к нему на улице, лижут руки, бодают, требуя погладить. На прогулках, когда они выходят втроем, это почти комедия. Собака улыбается Матиасу, как умеют улыбаться собаки, потом видит его отца и рычит, шерсть встает дыбом. Радость и злоба, злоба и радость. Увидев такое впервые, Сандрина сказала: «Да это же готовый цирковой номер!» Но, разумеется, ее муж был непоколебим: никаких собак в доме. Причем Анн-Мари и Патрис готовы были взять на себя все расходы и купить породистую собаку, потому что поначалу отец Матиаса говорил: «Ну нет, вы возьмете дворнягу неизвестно откуда. А вдруг пес больной, заразный?» Тогда они предложили купить спаниеля или сеттера, с родословной, с прививками, все как полагается, но отец сказал: «Нет, он с собакой возиться не станет, собак надо выгуливать, от них шерсть по всему дому… У Сандрины прибавится хлопот». Сандрина приподняла брови, вот уж не думала, что станет предлогом; она бы предпочла, чтобы они с мужем обсудили это между собой. Но, с другой стороны, дорогущий пес мог проникнуться отвращением к главе семьи, вот тогда да, это и вправду было бы непросто. «А если вам самим взять собаку?» — предложила она старикам, чтобы найти компромисс. И теперь у Анн-Мари и Патриса есть пес, который безумно любит Матиаса и всеми силами ненавидит его отца, чего и следовало ожидать. Анн-Мари и Патрис, особо не раздумывая, выбрали в приюте дворнягу неизвестных кровей и ни о чем не жалеют. Когда Сандрина привозит к ним Матиаса, то назад забирает счастливого, пахнущего псиной ребенка с испачканными после игр на воздухе коленками; полуовчарка-полунезнамокто по кличке Пикассо вылизывает мальчика, заставляя его позабыть об обычной сдержанности… Эти быстрые живые картинки мелькают в голове Сандрины, когда она открывает глаза лежа на полу кухни.
Она возвращается к жизни при ослепительно ярком свете. Вокруг обеспокоенные лица, а на заднем плане ее раздраженный муж не выдерживает и говорит:
— Хватит, дайте ей отдышаться.
Каролина осторожно опускает ее ноги на пол.
Полицейский говорит:
— Вроде бы никакой серьезной раны нет, но из головы сочится кровь.
Он отходит, и его место занимает мужчина, с которым Сандрина живет, ее муж. Опускается рядом с ней на колени, спрашивает, как она. Сандрине нравится, что он обеспокоен, она рада, что он наконец-то вышел из оцепенения. Помогает ей сесть, говорит:
— На голове ничего не видно.
Она ощупывает свой череп и не находит даже шишки, только локоть слегка побаливает.
— Все хорошо, — говорит она. — Если хочешь, мы можем сесть за стол. — И протягивает руку, чтобы он помог ей встать на ноги.
Женщина-следователь возражает, и Сандрина думает, что та противится из вежливости, как это делают гости, которые отказываются взять последний кусок торта: «Нет, нет, что вы, спасибо». Но женщина достает мобильник и звонит в скорую. Он еще не выпустил руку Сандрины, и она чувствует, с какой силой сжались его пальцы. Она знает, что в эту минуту ее муж спрашивает себя: «Черт, да кто она такая?!» Еле сдерживаясь, ее мужчина роняет:
— Но она же говорит, что все нормально!
И полицейская спокойно отвечает ему:
— Удар головой. Вызываем скорую. Или, если хотите, Сандрина, я отвезу вас в отделение неотложной помощи.
Сандрина медлит с ответом, но ей не удается принять решение, потому что он стискивает ей пальцы, делая больно, все больнее и больнее.
Полицейская говорит:
— Отпустите ее, господин Ланглуа.
И в долю секунды странная атмосфера, которая колебалась, не зная, к чему склониться, сменяется неприкрытой враждебностью. В каком-то смысле это приносит облегчение, как разразившаяся гроза. Ему не нравится эта женщина из полиции, а ей не нравится он. Она его унижает, она командует в его доме, и не исключено, что она делает это нарочно.
Чувствительность пальцев восстанавливается, дыхание, мысли возвращаются. Главное — не раздражать его еще больше, найти правильное решение. Сандрина понимает, что будет лучше, если она поедет в неотложку, а обед подаст Анн-Мари. Ведь, если она останется и каким-то образом испортит возвращение первой жены, он ее возненавидит. Он не выносит истеричек и не выносит баб, попадающих в истории.
— Хорошо, — говорит Сандрина, — если вы в самом деле думаете, что так правильно, можно поехать в больницу.
На самом деле это звучит как последний шанс для женщины-полицейского сказать: «Вы правы, останемся, раз, по-вашему, все нормально». Но нет, та лишь кивает и протягивает руку, помогая ей встать.
Покидая дом, Сандрина чувствует приступ паники, ей кажется, ее изгоняют, выталкивают. Это ровно то, чего она боялась: возвращается первая жена, а она, вторая, оказывается на улице. Она сглатывает, глубоко дышит, пытается успокоиться. Ее муж смотрит на них, машет рукой, стоя у двери. Сандрина отвечает тем же, заставляет себя улыбнуться.
Полицейская говорит:
— Пристегнитесь.
Маловероятно, что они успеют вернуться к десерту.
Полицейская заводит мотор, уверенно выруливает на проезжую часть и направляется в сторону больницы.
Мимо проплывают домики коттеджного поселка, потом круговой перекресток, развязка и шоссе.
— До больницы минут пятнадцать, — говорит женщина.
— Да, знаю, — отвечает Сандрина. И добавляет, чтобы как-то поддержать разговор: — Вы живете где-то поблизости?
— Нет, но я очень часто бывала здесь после исчезновения жены господина Ланглуа.
«Жена господина Ланглуа», «мадам Ланглуа» — это Каролина, а кто же еще, пусть Сандрина даже в мыслях ее так не называла. Для нее она «Каролина», или «первая жена», или «его бывшая», или «мать Матиаса». Себя она порой воображала настоящей, официальной женой господина Ланглуа, мадам Ланглуа, госпожой Ланглуа и даже доставила себе парочку приятных минут, выписывая на клочке бумаги Сандрина Ланглуа. Так делают все девочки-подростки, но когда она была девочкой, у нее не было ни любимого, чье имя можно было бы примерить на себя, ни времени на каракули, так что она позволила себе это маленькое удовольствие гораздо позже, но верить в то, что правда когда-нибудь станет мамам Ланглуа, запретила себе. И была права.
— Вы это знали? — спрашивает женщина, и Сандрина понимает, что не слышала ничего из того, что ей только что сказали.
Может, ей и в самом деле нездоровится? Да еще эти преследующие ее запахи… Наверное, хорошо, что она покажется доктору, она и сама думала об этом, хотя, конечно, момент не самый подходящий. Но, по крайней мере, дело будет сделано, и вечером, когда она расскажет ему, что у нее уже случались головокружения и тошнота, может, он не будет так злиться из-за того, что женщина-полицейский настояла на поездке в больницу и она, Сандрина, согласилась.
— Прошу прощения? — говорит Сандрина, усилием воли возвращая себя к разговору.
— Я сказала: ваш сожитель был под подозрением после исчезновения госпожи Ланглуа, вы это знали или нет?
Сандрина кивает. Она не хочет, чтобы ей напоминали об этом. Да, знает, это было в новостях. Но она тогда влюбилась в мужчину, который плакал, и ей совсем не хочется вспоминать отвратительные комментарии Беатрисы, а также измышления тех, кто ничего не знает, но говорит гадости. Она уверена, что ее мужчина — мужчина, который плачет, — не мог причинить зла своей жене.
Она надеялась, что на этом следовательница остановится, но нет, куда там, и Сандрина, слушая вполуха, уже вообразила, как расскажет вечером об этом человеку, которого она полюбила: «Что за противная баба, какая злая, зачем говорить мне такие вещи, говорить мне гадости о тебе, она несла бог знает что».
— Одежду, в которой Ланглуа был в день исчезновения жены, так и не нашли. Свидетели видели его в то утро в сером и белом, а вечером — в белом и голубом. Он приехал за сыном в школу после окончания занятий, чего не делал никогда, но так и не заявил о пропаже жены. Впрочем, он и заявления не подавал, это сделали ее родители, Анн-Мари и Патрис. Их дочь должна была заехать к ним с Матиасом после школы, но так и не появилась. Это вы тоже знали?
Сандрина глядит на свои пальцы, скребет ногтем выемку на ногте другой руки, потом переходит к следующему ногтю, и так без конца.
— В тот день, когда Каролина исчезла, он не вышел на работу. Он никого не предупреждал, что его не будет. Нам он сказал, что заболел и остался в тот день дома из-за простуды. Сказал, что его жена отвезла Матиаса в школу, потом приехала домой, переоделась и ушла на пробежку в лес, который находится у восточного края поселка. Какой мужчина, поняв, что его жена не вернулась после пробежки — а пробежка обычно занимает минут тридцать — тридцать пять, никому не позвонит и не заявит о пропаже? Он сказал, что думал, будто она поехала за покупками. Это тоже? Это вы тоже знали? А то, что когда вечером к нему пришли, он был здоров как бык? Без малейшего симптома простуды?
Сандрине безумно хочется, чтобы эта женщина замолчала. Да, полагается быть вежливой, но ей хочется, чтобы эта женщина заткнулась.
Наконец, чтобы поставить точку, она говорит:
— Да. Он мне все это рассказывал, когда мы встретились. Ему нечего скрывать.
— Правда? — Следовательница произносит это тоном рыбака, который только что почувствовал, как рыба заглотила наживку. — А он сказал вам, что его объяснения ни черта не стоят, потому что он не позволял жене водить машину? Почти два месяца она была вынуждена ходить пешком. До школы полчаса пешком. Они с ребенком проделывали этот путь без машины утром и вечером, и так по меньшей мере шесть недель.
Сандрина трет виски. У нее и в самом деле начинает раскалываться голова. Да, безусловно, это прекрасная мысль — поехать к врачу.
Женщина-полицейский паркуется неподалеку от входа в отделение неотложной помощи. Выключает зажигание, несколько мгновений молчит, а потом говорит совсем другим тоном — мягким, обеспокоенным:
— Сандрина, господина Ланглуа не просто допрашивали в рамках расследования. Два года назад он был главным подозреваемым, и все так считали. К нему было не придраться, и нам стоило огромных, огромных трудов найти улики, но в конце концов мы кое-что нашли. Мой коллега и я, мы оба думаем, что Каролина вовсе не пропала. Вы понимаете, что я хочу сказать?
Сандрина отвечает лишь:
— Пожалуйста, можно мне выйти?
И ее собеседница вздыхает.
Она неловко вылезает из машины. Все, что наговорила ей эта женщина, жужжит у нее в голове, как гигантское черное насекомое. Оглушительное, невыносимое жужжание… Эта женщина лжет! Зачем она лжет, зачем преподносить уже известную историю, уродуя ее, искажая до ужаса. Сандрина знает, что это неправда, муж все рассказывал ей. Он плакал и ничего не утаил, вывернул душу наизнанку, и она долго гладила его влажные от слез щеки и клялась себе, что позаботится о нем, потому что любит его, потому что он тоже любит ее, а люди не врут, когда любят друг друга. Эта тощая полицейская не любит ее мужа, значит, она врет!
Сандрина переводит дух. От свежего воздуха ей делается лучше, но от ощущения, что виски сдавлены тисками, избавиться не удается. К счастью, следовательница ничего больше не говорит, и вообще-то они приехали сюда не для этого, спохватывается Сандрина, пока они идут от машины к отделению.
В холле тихо и спокойно. Полицейская бегло осматривает сидящих на стульях людей, потом достает свой значок и идет к окошку. Тоном сердечным, но властным она просит принять Сандрину как можно скорее.
Врач в кабинете ведет себя любезно, а когда до нее доходит, что больная по чистой случайности попала к ней в сопровождении полицейской, она вежливо, но уверенно выставляет последнюю за дверь. В коридоре слышатся голоса, две женщины явно возмущены, и Сандрина слышит несколько раз: «Я все понимаю, но…», что на самом деле означает «Да пошла ты…». Теперь полицейская ждет снаружи, но из-за этой интермедии Сандрина проникается к докторше симпатией, хотя прежде она никогда не имела дела с врачом-женщиной и в глубине души не может отделаться от представления, что мужчины больше знают и умеют.
Ей предлагают проследить глазами за указательным пальцем, постараться не моргнуть, когда светят в зрачки очень яркой лампой.
— Обмороки, как часто?
— Нет, но головокружения несколько раз за последнее время. И еще тошнота… нет, проблема не в тошноте, а в кофе, который пахнет странно — тунцом.
— Тунцом? — переспрашивает врач, и ее брови взлетают вверх, а Сандрина смущается, отнекивается, извиняется.
Она не любит врачей, не любит повышенного внимания к себе, не любит беспокоить, не любит, когда ее обсуждают. Врачи всегда торопятся, и потом она всегда оказывается сама виновата: нужно больше спать, меньше пить, чаще ходить пешком, есть то-то и то-то. Что бы там ни было, Сандрина никогда не говорит всей правды, особенно с тех пор, как старик, которого приводила к ней мать, когда она в самом деле бредила от высокой температуры, увидел у нее на теле синяки и ничего не сказал, ничего не сделал, а только пощупал ее крохотные соски под тем предлогом, что ему надо что-то там проверить. Разумеется, она никогда об этом не заговаривала, случаются вещи куда более серьезные, но тихий голос, тот, что бывает злобным, тот, который она старается не вспоминать, потому что он может навлечь на нее неприятности, в тот день прорычал: Твою ж мать, за каким лешим он трогал грудь у четырнадцатилетней девчонки с насморком?
На тунца Сандрина машет рукой, как будто не то сказала или пошутила, но врач улыбается, терпеливо ждет и спрашивает:
— Тунцом? То есть вы варили кофе и вдруг запахло тунцом? Или сам кофе пахнет, как тунец?
Она пытается объяснить, хоть ей и хочется поскорее все закончить, ведь в это самое время в ее доме Анн-Мари подает на стол.
— Хм… — продолжает докторша, — могу я вас попросить лечь?
Странная формулировка, думает Сандрина, с пациентами так не разговаривают, им говорят: «Раздевайтесь, раздвиньте ноги, здесь больно? Хорошо, это только стресс, одевайтесь, я чеков не принимаю». Она застывает от удивления и неуверенности, а докторша продолжает:
— Я бы хотела вас осмотреть. Меня интересуют ваши лимфоузлы и живот.
Сандрина ерзает на кушетке, покрытой жесткой бумажной пеленкой. Женщина просит ее приподнять футболку, говорит, что сейчас прощупает живот, но сама пока что копается в ящике стола.
Уф, можно перевести дух. Ноги, коленки с болячками ей всегда стыдно показывать, слава богу, в этом нет необходимости.
Погремев металлическими инструментами, докторша недовольно фыркает:
— Черт, они не пополнили… ладно, подождите, я сейчас вернусь. — И выходит, оставив Сандрину лежать на кушетке.
Когда дверь приоткрывается, Сандрина видит ту женщину из полиции; она с любопытством заглядывает в кабинет, смотрит на ее тело, на черный топ под блузкой, на оголенный живот… Что с ней, с этой женщиной? Что она вынюхивает? Странная она, однако.
Затем Сандрина видит, как полицейская останавливает возвращающуюся докторшу, что-то говорит ей, задает вопросы; та отрицательно качает головой, ее, по всему, раздражает этот разговор, и, дабы положить конец ему, она отвечает что-то вроде: «Пожалуйста, посидите в холле». Когда она толкает дверь, вид у нее слегка озадаченный, и Сандрина чувствует на себе пристальный взгляд. На застекленной двери есть маленькая шторка, и докторша задергивает ее, чтобы отгородиться от чужих взглядов.
— Простите, но, может быть, вы приподнимете ваш топ?
Сандрина делает, что просят, и женщина оглядывает ее; похоже, она тоже что-то выискивает. Но не находит; складка между ее бровями слегка расправляется, и она начинает ощупывать шею Сандрины. Говорит: теперь я проверю лимфоузлы, а потом живот. Здесь больно? А здесь? Здесь что-то чувствуете, нет?
Под конец она говорит:
— Послушайте, ваша сопровождающая настаивает на рентгене, но у вас нет признаков травмы головы. Зрачки нормальные, реагируют как надо, координация не нарушена. Кроме того, вы… может быть, вы беременны, и вам ни к чему лишнее облучение.
Беременна.
Сандрина почти не слышит ее, сильный шум в ушах перекрывает все звуки. То есть она слышит, но так, будто это разговор в соседней комнате, смутный и малоинтересный.
— Я хочу сказать, что травмы головы я у вас не вижу. Сейчас я выпишу вам направление на анализ мочи, это позволит определить, беременны вы или нет. И еще вам надо сходить к вашему гинекологу. У вас есть гинеколог?.. Мадам?.. Мадам?.. Сандрина?
Докторша надавливает ей на запястье, как на кнопку дверного звонка, и шум в ушах прекращается, Сандрина оборачивается к ней.
— Вы… Вы не ожидали такого? Для вас это сюрприз? — спрашивает докторша и, увидев, как лицо Сандрины расплывается в глупой улыбке, тоже начинает улыбаться.
Сандрина быстро-быстро кивает, словно обрадованный ребенок:
— Да-да, я и подумать не могла!
Докторша говорит:
— Хорошо, тогда я надеюсь, что ваши анализы это подтвердят.
Она оставляет ее одну и уходит за бланками. Сандрине плевать, она щупает свой, как всегда, слишком большой и мягкий живот и свою слишком плоскую грудь; наконец-то это дурацкое тело на что-то сгодится, сделает нечто невероятное — произведет кого-то на свет. Немыслимо, безумно, совершенно безумно… Сандрина, столько лет страдавшая в этой уродливой оболочке, вдруг прониклась величайшей признательностью, благодарностью к своей плоти, которой удалось — которой удастся — сделать нечто столь грандиозное. У нее будет младенец, ребенок. Она будет так хорошо о нем заботиться, она растворит последние капли своей дурной крови в этом маленьком новом создании. Какой прелестный кабинет, какая милая, хорошая докторша, какие красивые облака, и ничто и никто не сможет впредь уязвить Сандрину, которая улыбается всем телом, включая живот.
По дороге назад полицейская меняет стратегию или, лучше сказать, вовсе от нее отказывается. Она говорит обо всем и ни о чем: о погоде, о доме, в котором теперь живет Сандрина. Прошло чуть больше часа, все еще должны быть за столом, и она сможет подать свой шоколадный пирог.
Вдруг Сандрина чувствует, что она проголодалась, легкая тошнота, донимавшая ее в последнее время, прошла, и она точно сможет поесть. Она хочет чего-то и понимает, что ей хочется фенхеля. Когда они проезжают круговой перекресток неподалеку от коттеджного поселка, Сандрина просит остановиться на минутку у супермаркета и спешит в овощной отдел. Вот он, фенхель, прямо из Италии; его круглая луковка напоминает белую попку, пронизанную полупрозрачными нитями; Сандрина чувствует свежий, слегка анисовый запах, он поднимается к ее носу и истязает желудок. Оплатив покупку, она тут же, у кассы, снимает пакет, сдирает с овоща верхние слои — грязные, наверное, — и кусает его. Мякоть твердая, каждый кусочек высвобождает тонкий и ароматный сок. Сандрина в восторге; сосредоточенно, как грызун, она съедает два больших куска.
— Вот это да, прямо так, без соуса, без ничего? — улыбается полицейская.
Сандрина успевает покончить со своим фенхелем до того, как они паркуются у дома. Она отстегивает ремень безопасности и направляется к двери. Полицейская останавливает ее, дотронувшись до локтя, и протягивает ей свою визитку:
— Здесь номер моего телефона. Договорились? Если вы почувствуете себя… если что-то пойдет не так, что бы это ни было, звоните. В любое время, Сандрина, я не шучу.
Сандрина не глядя берет карточку и говорит: да-да. Засовывает прямоугольный ламинированный кусочек бумаги в задний карман своих черных джинсов. Асфальт еще мокрый, небо серое, день далеко не радостный, но Сандрине он видится великолепным. У нее нет ни малейшего представления о том, что происходит или произойдет в этом доме, где находится первая жена, ей все равно. Будь что будет, крошка моя, безмолвно обращается она к своему животу.
За обеденным столом подошла очередь сыра. Анн-Мари заправляет листья салата маслом и уксусом. Матиас говорит и говорит, его голосок встречает их у дверей. При бабушке с дедушкой он всегда становился более разговорчивым, но такого потока слов Сандрина от него никогда не слышала. Он рассказывает Каролине о школе, о птицах, о собаке по кличке Пикассо, Каролина задает вопросы, ей все интересно, у нее такой вид, будто она жаждет наверстать упущенное. Все кажется почти нормальным, несмотря на присутствие полицейских и ожившей покойницы. Все прилежно играют комедию, слышится голос Патриса: «А вот когда я учился в школе…», но вообще-то за семейными обедами все так или иначе играют комедию, только на этот раз чувствуется небольшой перегиб.
Сандрина выходит на сцену и всех успокаивает: просто давление упало. Она садится за стол, смотрит на поднос и нож для сыра с раздвоенным и изогнутым лезвием, благодарит Анн-Мари за то, что та всем распорядилась. Разговор возобновляется, за столом вспоминают школьные экзамены, строгих и добрых учителей. Сандрина не в силах совладать с улыбкой, у нее есть секрет, очень хорошо спрятанный секрет. Разумеется, она не раскроет его сейчас, глупо делать объявление в присутствии Каролины и двух полицейских, она будет беречь свой секрет пуще глаза. Несколько раз Сандрина встречается глазами с будущим отцом, брови его хмурятся, и хотя она каждый раз отвечает ему улыбкой, его это не успокаивает. Бедняжка, он не знает, а значит, у него еще нет этой высшей, всепобеждающей причины — причины, которая отметает все остальное, причины быть счастливым, решить, что все происходящее не так уж важно. Каролина? Поживем-увидим, но даже это уже не имеет значения.
Доходит черед до шоколадного пирога и кофе; пустые бутылки стоят в ряд у раковины. Каролина говорит, что ей надо будет приходить сюда время от времени, пробовать уловить зыбкие образы. Посмотрим, что скажет психотерапевт, обрывает ее Анн-Мари. Но когда Каролина говорит, что малыш мог бы приходить к ее родителям, у которых она поживет какое-то время, тут ей никто не возражает.
Отец Матиаса рассматривает свои пальцы, туфли, потом по очереди переводит взгляд на полицейских, снова смотрит на свои руки, потом на ботинки и наконец с трудом выдавливает из себя:
— Ну, если хочешь, почему бы и нет, приходи время от времени.
То-то же, думает Сандрина, и ничего страшного. В самом деле, поживем-увидим.
Он отталкивает от себя тарелку и добавляет:
— Все.
Сандрине хорошо знаком этот ритуал, он означает: «Я наелся, обед окончен, выходим из-за стола».
Анн-Мари говорит:
— Да, похоже, нам пора домой.
Матиас помалкивает, довольствуясь физической близостью матери, их стулья стоят вплотную, ее рука обнимает мальчика за плечи. Внезапно до него доходит, что она снова его покидает. Лицо его искажается от ужаса. Он обхватывает Каролину за талию и кричит: «Нет! Нет, нет, нет! Нет, почему, зачем?» — и дать ему ответ очень трудно. Затем, что в мире взрослых не всегда принимают первую жену, вернувшуюся к жизни, его мать не хотят пускать в дом, под крышей которого появилась другая сожительница. По идее, Сандрина должна была бы нырнуть в свою раковину, страдать из-за того, что она доставляет хлопоты, сожалеть о своем существовании, но нет, она не просто сожительница — она вторая жена, и она носит под сердцем ребенка этого мужчины, у нее есть свое законное место рядом с ним. И она сидит, не говоря ни слова; она заслужила свой стул за этим столом.
Матиас продолжает настаивать, чтобы мать осталась.
— Нужно найти много доводов и объяснений, — шепчет полицейский своей коллеге. — Говорил же, надо было привести социального работника.
Сандрина не понимает, как сотрудница социальной службы смогла бы уговорить мальчика. Она встает, собирает бокалы для вина за ножки и идет — дзынь-дзынь — к посудомоечной машине. Анн-Мари уже положила в нее грязные тарелки, и Сандрина говорит себе: «Как это мило, однако». Она расставляет бокалы на верхней сетке и заботливо выравнивает их. У себя дома она мыла посуду вручную, и после переезда ей пришлось пройти целую кучу уроков на тему, что и как делать, чтобы посуда хорошо помылась, ибо если что-то делать, то делать надо на отлично.
Матиас, по-прежнему сидя рядом с матерью, начинает подвывать от огорчения, и Сандрина слышит, как его отец, повысив голос, говорит:
— Все, Матиас.
Обычно этого достаточно, чтобы справиться с ребенком, но сегодня день не такой, как всегда, и даже грозный окрик отца не действует.
Сандрина повторяет свой заход на кухню и обратно, убирает тарелки из-под десерта. Полицейские поднимаются, и за столом остаются только Матиас, переплетенный с Каролиной, старики, ласково утешающие его, ну и, разумеется, отец, которому явно хочется, чтобы все было не так.
Когда Сандрина возвращается в третий раз, чтобы забрать пустые чашки, он в полном изнеможении поворачивается к ней.
— Может, ему поехать к ним на эту ночь? — шепчет Сандрина.
Продевая пальцы сквозь тоненькие ручки чашек, она склонилась как можно ниже, чтобы ребенок не услышал, а то ведь подольет масла в огонь. Напрасно, даже сквозь рыдания Матиас все слышит. Он кричит, умоляет:
— Да-а-а, да-а-а, пожалуйста, да-а-а!
Не совсем понятно, кого он умоляет, отца, мать или их обоих, но как бы там ни было, Сандрине на этот раз не удалось остаться в тени. Ее муж трет переносицу и в конце концов говорит:
— Да, хорошо, но, Матиас, только на эту ночь.
После того как ночь свободы подарена, рыдания мало-помалу стихают, но малыш еще всхлипывает, что свидетельствует о его глубочайшем отчаянии. Он дрожит, затянутый в свою слишком маленькую футболку с драконом, пока Анн-Мари вытирает ему полотняной салфеткой щеки и говорит:
— О-ля-ля, какое горе, но теперь все хорошо, Матиас, все хорошо… Кстати, раз ты спишь у нас, тебе нужно взять, во что переодеться, и еще собрать рюкзак для школы на завтра. Может, ты пойдешь с мамой наверх и все приготовишь?
На столе пусто. Каролина чуть ли не извиняется:
— Я понимаю, что это будет… что это непросто для… — Она колеблется, не решаясь обратиться на «ты» к мужу-незнакомцу. — Для вас… обоих. — Ее взгляд переходит на Сандрину. — Яне хочу разрушать то, что вы втроем создали, правда, но дайте мне шанс вспомнить, хорошо?
Она встает и машинально протягивает руку своему мужу. Он ее пожимает, и когда их ладони соприкасаются, Сандрина видит: с Каролиной что-то происходит — она вздрагивает… нет, не вздрагивает, это что-то почти неуловимое, как рябь на тихой воде от дуновения ветерка, и настолько мимолетное, что Сандрина решает, что ей показалось.
Затем Каролина протягивает руку Сандрине, и Сандрина, пока держит ее руку в своей руке, изо всех сил старается преодолеть застарелую нелюбовь к прямым взглядам: она с жадностью рассматривает Каролину, как ни крути, им нужно посмотреть друг другу в глаза. Сандрина пытается хоть что-то прочитать на чужом лице, но не видит ничего, кроме черных, всепоглощающих, засасывающих глаз.
Анн-Мари говорит:
— Мы попробуем найти психотерапевта и узнать, что нам делать. Надо удостовериться, что ребенок не будет еще сильнее травмирован. Спасибо за… очень любезно с твоей стороны, что ты доверил его нам на этот вечер, — обращается она к зятю.
Тот придает своему лицу привычное выражение, улыбается, говорит:
— Да, конечно, надо попытаться все как-то организовать. Просто он привык жить без матери.
Каролина не спускает с него глаз, и лицо ее так же непроницаемо, как на фотографии в желтой рамке; Матиас тянет ее за руку и торопит, она отводит взгляд и идет с Матиасом наверх. Все смущенно мнутся, ждут, когда они спустятся с вещами, а Сандрина возвращается на кухню, думая, включить посудомойку или сейчас это неудобно. Она чувствует, как в гостиной растет напряжение, но ее муж никому не предлагает снова присесть и подождать.
— Место этого ребенка здесь! — рявкает он, как только шум мотора растворяется в послеполуденном воздухе.
Сандрина вручную моет маленькие рюмки для коньяка, которые выставляла на стол, когда подавала кофе. Эти рюмки должны были создать впечатление, что все нормально. Она вздрагивает от его рыка и от неожиданности. Рюмка выскальзывает из пальцев и раскалывается, стекло впивается в кожу, она видит, как по пальцу струится кровь. Тянется к рулону бумажных полотенец, отрывает кусок, оборачивает им палец, как куколку; на все уходит несколько секунд, но этого довольно, чтобы он успел добавить:
— И теперь эта знает, кто здесь командует! Куда идти или не идти, это не тебе решать!
Он в ярости, и он приближается к ней.
Сандрина вспоминает о соседях — у них с ними сообщающиеся дома — и закрывает окно. Все равно уже похолодало. Палец снова начинает кровить, красное пятно расползается по бумаге; она надеется, что порез не слишком глубокий, не хватало еще снова ехать в больницу. Снимает самодельную повязку, и он, заметив кровь, мгновенно приходит в себя:
— Мне очень жаль, прости, что накричал, покажи, что там у тебя.
Как ни странно, вид крови его успокаивает, превращает во внимательного медбрата. Он усаживает ее у кухонного стола и идет наверх за аптечкой, потом уверенно обрабатывает ранку. Сандрина спрашивает себя, может, это подходящий момент, чтобы сказать ему о крошке, но ей претит делать это на бегу, при таких обстоятельствах. Она хочет, чтобы это было… чтобы это было как-то иначе, как-то значительно что ли. И потом он напугал ее, настроение уже не то, и она решает, что разумнее дождаться результатов анализов. Да, лучше подождать, удостовериться и только потом объявить ему. Да, она повременит. И заводит речь о другом — пользуется тем, что из-за ее пальца он так растрогался, и тихо добавляет:
— Знаешь, я не понимаю, как иначе ты мог выйти из положения. То есть как бы ты смог отказать ему и не позволить пойти с матерью, по крайней мере сегодня. Ты сам сказал, что надо найти решение, что это сложный процесс.
Он слишком туго затягивает бинт и снова раздражается:
— Это еще что? Ты у нас теперь главный психотерапевт? Они только об этом и твердят, а я не верю в этот бред, еще не родился на свет психотерапевт, который подойдет к моему сыну и начнет пудрить ему мозги!
Сандрина ойкает, потому что он сжал ее палец слишком сильно и надо менять бинт — палец снова начал кровоточить. И снова он смягчается при виде крови, долго извиняется и целует пострадавший палец.
Наконец он убирает дезинфицирующий раствор, смотрит на палец: забинтован идеально.
— Она тебе что-нибудь сказала в машине? — Вопрос звучит ровно, мягко. Он бросает упаковку от бинта в мусор. Сандрина морщит нос. Как бы ей хотелось не отвечать, как бы ей хотелось, чтобы он не спросил; но вот он, вопрос, и не промолчишь.
— Она сказала только, что допрашивала тебя после исчезновения. А я сказала, что мне это известно. Что ты мне говорил.
— И это все?
— Она сказала, что ты запрещал Каролине водить машину. Что она водила Матиаса в школу пешком. И все.
— И что ты ответила?
— Ничего, у меня болела голова, мне хотелось одного: чтобы она замолчала.
Он улыбается: Сандрина дала правильный ответ. Кладет руку ей на плечо, рядом с шеей, и вздыхает. Потом опускается на колени. Он кажется озабоченным.
— Послушай, Сандрина. Я… я не говорил тебе об этом, и я не хочу, чтобы Матиас знал. Но она… она пила. Много. Я не позволял ей садиться за руль, потому что боялся, как бы… я боялся за ее безопасность… и за Матиаса тоже.
Сандрина смотрит на него, на его лицо и видит, что он серьезен.
— Ты понимаешь?
Она не задумываясь кивает.
— Они там накручивают черт-те что, — добавляет он, — эти полицейские. Особенно баба. Но правда в том, что Каролина пила. Дни напролет она сидела в этом доме и пила. Я пытался вытащить ее, но я… я уже не знал, что делать. Она прятала бутылки в разных местах, я не мог за ней уследить. Понимаешь?
Сандрина снова кивает. Это все объясняет. Он прав, это все объясняет. А эта женщина-полицейский постоянно сбивала ее с толку. Да, это все объясняет.
Внезапно у Сандрины тяжелеют веки; он видит, что у нее слипаются глаза, и говорит:
— Пошли посмотрим телик, потом тут уберешься.
Остаток дня проходит тихо; она прижимается к нему, сидя на диване, пока на экране гоночные автомобили мчатся по трассе Формулы-1. Обычно за просмотром таких передач она бралась за книгу, но не сегодня. Сегодня ей ничего не нужно, кроме как чувствовать его близость. Вытянуться, положив голову ему на колени, и согревать душу мыслью о крошке, которая растет у нее в животе.
Их телефоны дружно вибрируют — пришло сообщение от Анн-Мари: они благополучно доехали, все хорошо, еще раз спасибо.
Сандрина снова погружается в мечты и в итоге засыпает. Врач предупредила ее, что если она действительно беременна, то будет утомляться, это нормально. Еще она велела сделать анализ крови как можно скорее, а вообще нужно есть, как только проголодаешься, и спать, сколько захочется. Направления на анализы лежат на дне ее сумочки, предусмотрительно спрятанные в каталог акций, который она машинально прихватила на кассе супермаркета и скрутила в трубочку, чтобы ничего не помять.
Он будит ее около семи часов вечера. На смену гонкам пришли новости, и он снова хочет есть. Остался цыпленок и салат; она накладывает ему большую тарелку, но сама к еде почти не притрагивается: после дневного сна ей никак не удается прийти в себя. Покормив мужа, она все убирает, запускает посудомойку и идет в душ.
Летней жаре, кажется, пришел конец, и ей хочется, не откладывая, облиться самой горячей водой. Она выходит из душевой кабины, берет полотенце, стирает пар с зеркала и смотрит на себя, на свою грудь и живот. Что же, она была права, еще ничего не заметно, но что-то в самом деле изменилось.
Запускает пальцы в промежность, скользит ими по складкам, недоумевает, как же ей удастся исторгнуть оттуда человеческого детеныша, и говорит себе, что она не первая, там видно будет.
Надевает легинсы, майку и ничего больше, никакого нижнего белья, особенно бюстгальтера, который ей так жмет. Ложится, берет книгу с тумбочки и, едва успев пробежать глазами одну страницу впадает в забытье.
…Он отчаянно трясет ее: еще только полдесятого, а она уже дрыхнет? И даже не разгрузила посудомойку! Сандрина бормочет, еле ворочая языком: в больнице сказали, это от стресса и переутомления, ей надо больше спать, — потом поворачивается на бок, роняет книгу и, нимало не задумываясь над тем, почему она солгала, засыпает как убитая.