Народу все подваливало. Одни шли поглядеть на людей, послушать, что говорят, другие –
погордиться обновой, иные – стянуть, что плохо лежит. В проулке, где на снегу, как кошма, валялись обстриженные волоса, – зазывали народ цирюльники, щелкали ножницами. Кое-кого уж
посадили на торчком стоящее полено, надели на голову горшок, стригли. Больше всего шуму
было в нитошном ряду. Здесь бабы кричали, как на пожаре, покупая, продавая нитки, иголки, пуговицы, всякий пошивной приклад. Алешка, чтобы не пропасть, держался за Алексашкин кушак.
Когда опять вышли к площади, – кто-то пробежал, про что-то закричал. С Варварки поднималась большая толпа. Гикали, свистели пронзительно. Стрельцы несли на руках избитого человека.
– Православные, – со слезами говорили они на все стороны, – глядите, что с купцом сделали…
Этого человека положили в чьи-то лубяные сани. Стрелец Овсей Ржов, взлезши на них, стал говорить все про то же: как немцы по злобе убили едва не до смерти доброго купца и как
верхние бояре скоро всю Москву продадут на откуп иноземцам… Алексашка с Алешкой про-брались к самым саням.
Алешка, присев на корточки, сразу признал в избитом того самого, пухлого, с маленькими
глазками, в заячьей шапке, посадского, кто на Лубянке продал ему два подовых пирога. От него
несло водкой. Стонать он устал. Лежа на боку, мордой в соломе, только повторял негромко:
– О-ох… Отпустите меня, Христа ради…
Овсей Ржов, крестясь, кланялся церквам и народу. Стрельцы нашептывали в толпе. Разго-ралась злоба. Вдруг закричали: «Скачут, скачут…»
От Спасских ворот по санному следу скакали два веадника. Передний – в стрелецком
клюквенном кафтане, в заломленном колпаке. Кривая сабля его, усыпанная алмазами, билась по
бархатному чепраку. Не задерживая хода, бросив поводья, он врезался в толпу. Испуганные руки
схватили коня под уздцы. Всадник быстро вертел головой, показывал редкие желтые зубы, –
широколобый, с запавшими глазами, с жесткой бородкой… Это был Тараруй, – как прозвали его
в Москве, – князь Иван Андреевич Хованский, воевода, боярин древней крови и великий нена-вистник худородных Нарышкиных. Стрельцы, завидя, что он в стрелецком кафтане, закричали:
– С нами, с нами, Иван Андреевич! – и побежали к нему.
Другой, подъехавший не так шибко, был Василий Васильевич Голицын. Похлопывая коня
по шее, он спрашивал:
– Бунтуете, православные? Кто вас обидел, за что? Говорите, говорите, мы о людях день и
ночь душой болеем… А то царь увидел вас сверху, испужался по малолетству, нас послал разуз-нать…
Люди, разинув рты, глядели на его парчовую шубу, – полМосквы можно купить за такую
шубу, – глядели на самоцветные перстни на его руке, что похлопывала коня, – огонь брызгал от
перстней. Люди пятились, ничего не отвечали. Усмехаясь, Василий Васильевич подъехал и стал
стремя о стремя с Хованским.
– Отдайте нам в руки полковников, мы сами их рассудим, вниз головой с колокольни, –
кричали ему стрельцы. – О чем бояре наверху думают? Зачем нам мальчишку царем навязали, нарышкинского ублюдка?
Хованский утюжил краем рукавицы полуседые усы. Поднял руку. Все стихли…
– Стрельцы! – Он привстал в седле, от натуги побагровел, горловой голос его услышали
самые дальние. – Стрельцы! Теперь сами видите, в каком вы у бояр несносном ярме… Теперь
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
15
выбрали бог знает какого царя. Не я его кричал… И увидите: не только денег, а и корму вам не
дадут… И работать будете как холопы… И дети ваши пойдут в вечную неволю к Нарышки-ным… Хуже того… Продадут и вас и нас всех чужеземцам… Москву сгубят и веру православную искоренят… Эх, была русская сила, да где она!
Тут весь народ так страшно закричал, что Алешка испугался: «Ну, затопчут совсем…»
Алексашка Меньшиков, прыгая по саням, свистал в два пальца. И разобрать можно было только, как Тараруй, надсаживаясь, крикнул:
– Стрельцы! Айда за реку в полки, там будем говорить…
12
На площади остались только распряженные сани да Алешка с Алексашкой. Избитый посадский приподнялся, поглядел кругом припухлыми щелками и долго отсмаркивался.
– Дяденька, – сказал ему Алексашка, подмигнув Алешке, – мы тебя до дому доведем, нам
тебя жалко.
Посадский был еще не в своем уме. Мальчики повели его, он бормотал, спотыкался. Вдруг:
«Стой!» – отталкивал мальчишек и кому-то грозился, топал разбухшим валенком. Шли за реку, к
Серпуховским воротам. По дороге узнали, как его зовут: Федька Заяц. Двор у него на посаде был
небольшой, на огороде – одно дерево с грачиными гнездами, но ворота и изба – новые. «Вот они, пирожки, калачики, – обрадовался Заяц, когда увидел свой двор, – вот они медовые, голубчики, выручают меня».