– Конечно, их легче бы сразу похоронить, – сказал мужик. – В прощеное воскресенье привезли мы восемнадцать возов, не успели расшпилить – налетают солдаты: «Опоражнивай воза!»
– «Как? Зачем?» – «Не разговаривай». Грозят шпагами, переворачивают сани. Грибов мелких
привез бочку, – опрокинули, дьяволы. «Ступай, кричат, к Варварским воротам…» А у Варвар-ских ворот навалено стрельцов сотни три… «Грузи, такой-сякой…» Не евши, не пивши, лошадей
не кормили, повозили этих мертвецов до ночи… Вернулись на деревню, – в глаза своим смотреть стыдно.
К столу подошел незнакомый человек. Стукнув донышком, поставил штоф.
– На дураках воду возят, – сказал. Смело сел. Из штофа налил всем. Подмигнул гулящим
глазом: – Бывайте здоровень-ки. – Не вытирая усов, стал грызть чесночную головку. Лицо дуб-леное, горячее, сиво-пегая борода в кудряшках.
Подслеповатый мужик осторожно принял от него стаканчик:
– Мужик – дурак, дурак, знаешь, – мужик понимает… (Взвесил в руке стаканчик, выпил, хорошо крякнул.) Нет, дорогие мои… (Потянулся за чесночной головкой.) Утресь – видели –
обоз пошел в Воронеж? Третью шкуру с мужика дерут. Оброчные – плати, по кабальным – плати, кормовые боярину – дай, повытошные в казну – плати, мостовые – плати, на базар выехал –
плати…
Пегобородый разинул зубастый рот, захохотал. Мужик пресекся, – шмыгнул.
– Ладно… Теперь – лошадей давай под царский обоз. Да еще сухари с нас тянут… Нет, дорогие мои… В деревнях посчитайте, – сколько жилых-то дворов осталось? Остальные где? Ищите… Ныне наготове бежать мало не все. Мужик – дурак, покуда сыт. А уж если вы так, из-под
задницы последнее тянуть… (Взялся за бородку, поклонился.) Мужик лапти переобул и па-ашел
куда ему надо.
– На север. На озера… В пустыни!.. – Иконописец придвинулся к нему, вжегся темными
глазами.
Мужик отстранил: «Помолчи!..» Посадский, оглянувшись, навалился грудью на стол.
– Ребята, – зашептал, – действительно, многие пугаются, уходят за Бело-озеро, на Вол-озеро, на Матка-озеро, на Выг-озеро… Там тихо… (Дрогнув вспухшими щеками.) Только те, кто
уйдет, – те и живы будут…
У иконописца черные зрачки разлились во весь глаз, – стал оборачиваться то к одному со-беседнику, то к другому…
– Он верно говорит… Мы в Палехе к великому посту шестьсот икон написали. По прежним годам это – мало. Нынче ни одной в Москву не продали. Вой стоит в Палехе-та. Отчего?
Письмо наше светлое, титл Исуса с двомя «иже». Рука, благословляющая со щепотью. И крест
пишем – крыж – четырехконечный. Все по православному чину. Понятно? Те, кто у нас иконы
берут, – гостинодворцы Корзинкин, Дьячков, Викулин, – говорят нам: «Так писать бросьте. Дос-100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
175
ки эти надо сжечь, они прелестные: на них, говорят, лапа…» – «Как лапа?» (Иконописец всхлипнул коротко. Посадский, низко склонясь над столом, застучал зубами.) «А так, говорят, след его
лапы… Птичий след на земле видели, – четыре черты?.. И у вас на иконах тот же…» – «Где?» –
«А крыж… Понятно? Вы, говорят, этот товар в Москву не возите. Теперь вся Москва поняла, откуда смрадом тянет…»
Мужик мигал веками, не разобрать, верил ли, нет ли… Пегобородый, усмехаясь, грыз чеснок. Посадский кивал, поддакивал… и вдруг, оглянувшись, вытянул губы, зашептал:
– А табак? В каких книгах читано – человеку глотать дым? У кого дым-то из пасти? Чаво?
За сорок за восемь тысяч рублев все города и Сибирь вся отданы на откуп англичанину Кармар-тенову – продавать табак. И указ, чтобы эту адскую траву-ни-коциану курили… Чьих рук это
дело? А чай, а кофей? А картовь, – тьфу, будь она проклята! Похоть антихристова, – картовь!
Все это зелье – из-за моря, и торгуют им у нас лютеране и католики… Чай кто пьет – отчается…
Кто кофей пьет – у того на душе ков… Да – тьфу! – сдохну лучше, чем в лавку себе возьму такое…
– Торгуешь-то чем? – спросил пегобородый.
– Да какая теперь торговля… Немцы торгуют, а мы воем. Овсея Ржова, Константина, брата
его, не знавал? Стрельцы Гундертмаркова полка… Вот моя лавка, вот их торговые бани. Таких
людей и нет теперь. Обоих на колесе изломали… Говорил Овсей не раз: «Терпим за то, что тогда, в восемьдесят втором году, в Кремле, старцев не послушали. Нам бы, стрельцам, тогда за
старую веру стать дружно… Иноземца ни одного бы в Москве не осталось, и вера бы воссияла, и
народ бы сыт был и доволен… А теперь не знаем, как и душу спасти…» Вот какие справедливые
люди по стенам всю зиму качались… Нет стрельцов, – бери нас голыми руками… Всем морду
обреют, всех заставят пить кофей, увидите…
– Вот хлеб съедим, к весне все разбредемся, – сказал мужик твердо.
– Братцы! – Иконописец с тоской вперился в мокрое окошечко. – Братцы, на севере – прекрасные пустыни, тихое пристанище, безмолвное житие…
В кабаке становилось все шумнее и жарче, бухала обитая рогожей дверь. Спорили пьяные, у стойки качался один, голый по пояс, без креста, молил – в долг чарочку… Одного выволокли
за волосы в сени и там, надрывающе вскрикивая, били, – должно быть, за дело…
У стола остановился согнутый едва не пополам нищий человек. Опираясь на две клюки, распустился добрыми морщинами. Пегобородый взглянул на него, надвинул брови. Согнутый