Весь раскол за ним встанет…
– Смутил меня, Иван, прельстил, Иван, – а уж я собрался на покой…
– Весной приходи. Нам старые атаманы нужны. Погуляем веселей, чем при Степане…
– Едва ли, едва ли… Много ли нас от той крови осталось? Ты да я, пожалуй…
Запыхавшись, вернулся посадский, подмигивал щекой. За ним шел важно лысый подьячий
в буром немецком кафтане с медными пуговицами, в разбитых валенках. На груди в петлю воткнуто гусиное перо. Не здороваясь, брезгливо сел за стол. Лицо – жаждущее, глаза – мутные, антихристовы, в ноздри глубоко видно. Посадский, не садясь, из-за спины, ему на ухо:
– Кузьма Егорыч, вот человек, который…
– Блинов, – мятым голосом проговорил подьячий, не обращая внимания, – блинов с теш-кой…
3
Князь Роман, княж Борисов, сын Буйносов, а по-домашнему – Роман Борисович, в одном
исподнем сидел на краю постели, кряхтя, почесывался – и грудь и под мышками. По старой при-10 То есть при Степане Разине.
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
177
вычке лез в бороду, но отдергивал руку: брито, колко, противно… Уa-xa-xa-xa-a-a… – позевывал, глядя на небольшое оконце. Светало, – мутно и скучно.
В прежние года в этот час Роман Борисович уж вдевал бы в рукава кунью шубу, с честью
надвигал до бровей бобровую шапку, – шествовал бы с высокой тростью по скрипучим переходам на крыльцо. Дворни душ полтораста, кто у возка – держат коней, кто бежит к воротам. Весело рвали шапки, кланялись поясным махом, а те, кто стоял поближе, лобызали ножки боярину…
Под ручки, под бочки подсаживали в возок… Каждое утро, во всякую погоду, ехал Роман Борисович во дворец – ждать, когда государевы светлые очи (а после – царевнины очи пресветлые) обратятся на него. И не раз того случая дожидался…
Все минуло! Проснешься – батюшки! неужто минуло? Дико и вспомнить: были когда-то
покой и честь… Вон висит на тесовой стене – где бы ничему не висеть – голландская, ради адского соблазна писанная, паскудная девка с задранным подолом. Царь велел в опочивальне повесить не то на смех, не то в наказание. Терпи…
Князь Роман Борисович угрюмо поглядел на платье, брошенное с вечера на лавку: шерстяные, бабьи, поперек полосатые чулки, короткие штаны жмут спереди и сзади, зеленый, как из
жести, кафтан с галуном. На гвозде – вороной парик, из него палками пыль-то не выколотишь.
Зачем все это?
– Мишка! – сердито закричал боярин. (В низенькую, обитую красным сукном дверцу вскочил бойкий паренек в длинной православной рубашке. Махнул поклон, откинул волосы.) –
Мишка, умыться подай. (Паренек взял медный таз, налил воды.) Прилично держи лохань-та…
Лей на руки…
Роман Борисович больше фыркал в ладони, чем мылся, – противно такое бритое, колючее
мыть… Ворча, сел на постель, чтобы надели портки. Мишка подал блюдце с мелом и чистую
тряпочку.
– Это еще что? – крикнул Роман Борисович.
– Зубы чистить.
– Не буду!
– Воля ваша… Как царь-государь говорил надысь зубы чис-тить, – боярыня велела каждое
утро подавать…
– Кину в морду блюдцем… Разговорчив стал…
– Воля ваша…
Одевшись, Роман Борисович подвигал телом, – жмет, тесно, жестко… Зачем? Но велено
строго, – дворянам всем быть на службе в немецком платье, при алонжевом парике… Терпи!..
Снял с гвоздя парик (неизвестно – какой бабы волосы), с отвращением наложил. Мишку (полез
было поправить круто завитые космы) ударил по руке. Вышел в сени, где трещала печь. Снизу, из поварни (куда уходила крутая лестница), несло горьким, паленым.
– Мишка, откуда вонища? Опять кофей варят?
– Царь-государь приказал боярыне и боярышням с утра кофей пить, так и варим…
– Знаю… Не скаль зубы…
– Воля ваша…
Мишка открыл обитую сукном дверцу в крестовую палату. Роман Борисович, достойно
крестясь, подошел к аналою. На бархате раскрыт закапанный воском часослов. Снял нагар со
свечечки. Вздел круглые железные очки. Лизнул палец, перевернул страницу и задумался, глядя
в угол, где едва поблескивали оклады на иконах: горел один только зеленый огонек перед Нико-лаем-чудотворцем…
Было отчего задуматься… Ведь так если дальше пойдет, – всем великим родам, княжеским