каждый день поминал про него: явно, хотел на этом деле уворовать немало. А вот Нарышкин, Лев Кириллович (дядя государев), тот поступает вернее: деньги дает в Немецкой слободе одному
голландцу, Ван-дер-Фику, и тот посылает их в Амстердам на биржу в рост, и Нарышкину с тех
денег на каждый год идет с десяти тысяч шестьсот рублев одного росту. «Шестьсот рублев – не
пито, не едено!..»
– Жили деды, забот не ведали, – проговорил Роман Борисович. – А государство крепче стояло. (Надел в рукава поданную Сенкой шубу на бараньем меху.) С государем сидели, думу думали, – вот какие были наши заботы… А тут не рад и проснуться…
Роман Борисович пошел по лестницам, – вниз и вверх, – по холодным переходам. По пути
отворил забухшую дверь, – оттуда пахнуло кислым, горячим паром, в глубине едва были видны
при горевшей лучине четыре мужика, – босые, в одних рубахах, – валявшие баранью шерсть.
– Ну, ну, работайте, работайте, бога не забывайте, – сказал Роман Борисович. Мужики ничего не ответили. Идя далее, открыл дверь в рукодельную светлицу. Девки и девчонки, душ двадцать, встав от столов и пялец, поклонились в пояс. Боярин закрутил носом.
– Ну, тут у вас и дух, девки… Работайте, работайте, бога не забывайте…
Заглянул Роман Борисович и в швальню и в кожевню, где в чанах кисли и дубились кожи.
Угрюмые мужики-кожемяки мяли кожи руками… Сенка, вздув сальную свечу в круглом фонаре
с дырочками, снимал тяжелые замки на чуланах и клетях, где хранились запасы. Все было в порядке. Роман Борисович спустился на широкий двор. Было уже светло, облачно. У колодца поили овец. От ворот до сеновала стояли возы с сеном. Мужики сняли шапки.
– Мужички, маловаты воза-то! – крикнул Роман Борисович…
Повсюду из ветхих изб и клетей, топившихся по-черному, шли дымки, сбиваясь ветром, –
застилали двор. Повсюду – кучи золы и навоза. Морозное тряпье хлопало на веревках. Около
конюшни, лицом к стене, понуро переминались два мужика без шапок. Из конюшни, завидев на
крыльце боярина, торопливо выбежали рослые челядинцы, схватили с земли палки, стараясь, начали бить мужиков по заду и ляжкам…
– Ой, ой, господи, за что?.. – стонали Федька и Коська…
– Так, так, за дело, всыпь еще, – поддакивал с крыльца Роман Борисович.
Федька, длинный, рябой, красный мужик, – обернувшись:
– Милостивец, Роман Борисович, да нет у нас… Ей-богу, хлеб до рождества съели… Скотину, что ли, возьми, – разве можно эдакую муку терпеть…
Сенка сказал Роману Борисовичу:
– Скотина у него мелкая, худая, он врет… А можно взять у него девку, – в пол его долга. А
остальное доработает.
Роман Борисович сморщился, отвернулся.
– Подумаю. Вечор потолкуем.
За дымами, за голыми деревами постно ударил колокол. Над ржавыми главами поднялось
воронье. «Ох, грехи тяжкие», – пробормотал Роман Борисович, оглянул еще раз хозяйство и пошел в столовую палату – пить кофей.
..............
Княгиня Авдотья и три княжны сидели в конце стола на голландских складных стульях.
Парчовая скатерть в этом месте была отогнута, чтобы не замарать. Княгиня – в русском, темного
бархата, просторном летнике, на голове – иноземный чепец. Княжны – в немецких робах со
шлёпами: Наталья – в персиковом, Ольга – в зеленом, полосатом, старшая – Антонида – в робе
цвета «незабвенный закат». У всех волосы взбиты, посыпаны мукой. Щеки кругло нарумянены, брови подведены, ладони – красные.
Прежде, конечно, и Авдотье и девкам в столовую палату и ходу не было: сидели по светлицам у окошечек за рукодельем, в летнее время – в огороде на качелях качались. Приехал раз
царь с пьяной компанией. На пороге оглянул страшными глазами палату: «Где дочери? Посадить
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
180
за стол…» (Побежали за ними. Страх, суматоха, слезы. Привели трех дур – без памяти.) Царь
помял каждую – за подбородок: «Танцевать умеешь?.. (Какое там, – у девок от стыда слезы из
глаз прыщут.) Научить… К масленой плясали б минувет, польский и контерданс…» Взял князя
Романа за кафтан, не шутя тряхнул: «Сделать в доме политес изрядный, – запомни!..» Девчонок
посадили за стол, заставили пить вино… И дивно – пьют, бесстыжие… Недолго погодя смеяться
начали, будто им и не в диковину…
Пришлось делать в доме политес. Княгиня Авдотья по глу-пости только всему удивлялась, но девки сразу стали смелы, дерзки, придирчивы. Подай им того и этого. Вышивать не хотят.
Сидят с утра, разодевшись, делают плезир, – пьют чай и кофей.
Роман Борисович вошел в палату. Покосился на дочерей. Те только нагнули головы. Авдотья, встав, поклонилась: