– Читать не так давно научилась. Виновата…
Водя пальцем по жирно разбрызганным строкам с титлами и росчерками, стала читать, выговаривая медленно каждое слово:
– «Сашенька, здравствуй, свет мой, на множество лет… У нас в Воронеже вот какие дела…
Скоро флот будем спускать в Дон, и с тем наше житье здесь окончится… Пугать не стану, а стороной слышал, государь-де хочет послать меня вместе с Андреем Артамоновичем Матвеевым в
Гаагу и далее – в Париж. Не знаю, как и думать о сем: далеко, да и страшновато… Мы все, слава
богу, здоровы. Герр Питер тебе кланяется, – поминали недавно за ужином. Он по вся дни в трудах. Работает на верфи, как простой. Сам и гвозди и скобы кует, сам и конопатит. И бороду
брить недосуг: зело всех торопит, людей загонял. Но флот построили…»
Роман Борисович стучал по столу ногтями:
– Да… Конечно, флот, да… Сам кует, сам конопатит… Сил, значит, девать некуда…
Санька кончила чтенье. Тихонько вытерла губы. Сложила письмецо и – за корсаж.
– На святой государь вернется – в ноги ему брошусь… Хочу в Париж…
Антонида, Ольга, Наталья всплеснули руками: «Ах, и – ах, и – ах!» Княгиня Авдотья пере-крестилась.
– Напугала, матушка, страсть какая, – в Париж… Чай, там погано!
У Саньки потемнели синие глаза, прижала перстни к груди:
– Так я скучаю в Москве!.. Так бы и полетела за границу… У царицы Прасковьи Федоров-ны живет француз – учит политесу, он и меня учит. Он рассказывает! (Коротко передохнула.) Каждую ночь вижу во сне, будто я в малиновой бостроге танцую минувет, танцую лучше всех, голова кружится, кавалеры расступаются, и ко мне подходит король Людовик и подает мне ро-зу… Так стало скушно в Москве. Слава богу, хоть стрельцов убрали, а то я покойников еще боюсь до смерти…
..............
Боярыня Волкова уехала. Роман Борисович, посидев за столом, велел заложить возок –
ехать на службу, в приказ Большого дворца. Ныне всем сказано служить. Будто мало на Москве
приказного люда. Дворян посадили скрипеть перьями. А сам весь в дегтю, в табачище, топором
тюкает, с мужиками сивуху пьет…
– Ох, нехорошо, ох, скушно, – кряхтел князь Роман Борисович, влезая в возок…
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
182
4
У Спасских ворот, в глубоком рву, где надо льдом торчали кое-где сгнившие сваи, Роман
Борисович увидел десятка два саней, покрытых рогожами. Понуро стояли худые лошаденки.
Мужик на откосе лениво выкалывал пешней примерзший труп стрельца. День был серый. Снег –
серый. По Красной площади, по навозным ухабам, брели сермяжные люди, повесив головы. Ча-сы на башне заскрипели, захрипели (а, бывало, били звонко). Скучно стало Роману Борисовичу.
Возок проехал по ветхому мосту в Спасские ворота. В Кремле, как на базаре, люди ходят в
шапках. У изгрызанной лошадьми коновязи стоят простые сани… Стеснилось сердце у Романа
Борисовича. Опустело место сие, пресветлых очей нет, что вон в том окошечке царском тепли-лись, как лампады во славу Третьего Рима. Скучно!
Роман Борисович остановился у приказного крыльца. Никого не было, чтобы вынуть князя
из возка. Вылез сам. Пошел, отдуваясь, по наружной крытой лестнице. Ступеньки захожены снегом, наплевано. Сверху, едва не толкнув князя, сбежали какие-то человечишки в нагольных полушубках. Задний – пегобородый – нагло царапнул гулящим глазом… Роман Борисович, остановясь на пол-лестнице, негодующе стукнул тростью:
– Шапку! Шапку ломать надо!
Но крикнул на ветер. Такие-то порядки завелись в Кремле.
В приказе, в низких палатах, – угар от печей, вонь, неметеные полы. За длинными столами, локоть к локтю, писцы царапают перьями. Разогнув спину, один скребет нечесаную башку, другой скребет под мышками. За малыми столами – премудрые крючки-подьячие, – от каждого за
версту тянет постным пирогом, – листают тетради, ползают пальцами по челобитным. В грязные
окошечки – мутный свет. По повыту, мимо столов, похаживает дьяк-повытчик в очках на рябом
носу.
Роман Борисович важно шел по палатам, из повыта в повыт. Дела в приказе Большого
дворца было много, и дела путаные: ведали царскую казну, кладовые, золотую и серебряную посуду, собирали таможенные и казацкие деньги и стрелецкую подать, ямские деньги и оброк с
дворцовых сел и городов. Разбирались в этом только приказный дьяк да старые повытчики. Но-воназначенные бояре сиживали целый день в небольшой, жарко натопленной палате, страдали в
тесном немецком платье, глядели сквозь мутные окошечки на опустевший царский дворец, где, бывало, на постельном крыльце, на боярской площадке, хаживали они в собольих шубах, помахивали шелковыми платочками, судили-рядили о высоких делах.
Много страшных дел прошумело на этой площади. Вон с того ветхого, ныне заколоченного
крыльца, по преданию, ушел с опричниками из Кремля в Александровскую слободу царь Иван
Грозный, чтобы ярость и лютость обратить на великие боярские роды. Рубил головы, на сково-родах жег и на колья сажал. Отбирал вотчины. Но бог не попустил вконец боярского разорения.
Поднялись великие роды.
Вон из того деревянного терема с медными петухами на луковичной крыше выкинулся