Князь Мартын, – глядя на печь:
– Не у всех вотчины за Воронежем да за Рязанью.
Роман Борисович дернул на него ноздрей, но пренебрег.
– В Амстердаме за польскую пшеницу по гульдену за пуд дают. А во Франции – и того дороже. В Польше паны золотом завалились. Поговори с Иваном с Артемичем Бровкиным, он расскажет, где денежки-то лежат… А я по винокурням прошлогодний хлеб Христа ради продал по
три копейки с деньгой за пудик… Ведь досадно, мне – рядом: вот – Ворона-река, вот – Дон, и –
морем пшеничка моя пошла… Великое дело: сподобил бы нас бог одолеть султана… А ты –
смирно!.. Нам бы городишка один в море, Керчь, что ли, бы… И опять: мы, как Третий Рим, –
должны мы порадеть о гробе господнем? Али мы совсем уже совесть потеряли?
– Султана не одолеем, нет. Зря задираемся, – облегченно сказал князь Мартын. – А что
хлеба у нас досыта – и слава тебе, господи. С голода не помрем. Только не гнаться дочерям шлёпы навешивать да галант заводить дома…
Помолчав, глядя мимо раздвинутых колен на сучок в полу, Роман Борисович спросил:
– Хорошо. Кто же это шлёпы на дочерей навешивает?
– Конечно, таких дураков, которые еще в Немецкой слободе кофей покупают по два и по
три четвертака за фунт, таких никакой мужик не прокормит. – Князь Мартын, косясь на печь, трепетал дряблым подбородком, явно опять нарывался на лай…
Дверь сильно толкнули. В духоту с мороза вскочил круглолицый, с приподнятым носом, румяный офицер, в растрепанном парике и надвинутой на уши небольшой треугольной шляпе.
Тяжелые сапоги – ботфорты – и зеленый кафтан с широкими красными обшлагами закиданы
снегом. Скакал, видимо, во всю мочь по Москве.
Князь Мартын, увидав офицера, стал разевать – разинул рот: это его обидчик, преображенский поручик Алексей Бровкин – из царских любимцев.
– Бояре, бросайте дела… (Алешка, торопясь, держался за распахнутую дверь.) Франц Яковлевич помирает…
Тряхнул париком, нагло (как все они – безродные выкормки Петровы) сверкнул глазами и
понесся – каблуками, шпорами – по гнилым полам приказной избы. Вслед ему косились плеши-вые повытчики: «Потише бы надо, бесстрашной, здесь не конюшня».
5
Неделю тому назад Франц Яковлевич Лефорт пировал у себя во дворце с посланниками –
датским и бранденбургским. Завернула оттепель, капало с крыш. В зальце было жарко. Франц
Яковлевич сидел спиной к пылающим в камине дровам и воодушевленно рассказывал о великих
прожектах. Разгорячаясь все более, поднимал кубок из кокосового ореха и пил за братский союз
царя Петра с королем датским и курфюрстом бранденбургским. Перед окнами двенадцать пушек
на ярко-зеленых лафетах враз (когда мажордом у окна взмахивал платком) ударяли громовым
салютом. Клубы белого порохового дыма застилали солнечное небо.
Лефорт откидывался на золоченом стульчике, широко раскрывал глаза, завитки парика
прилипали к побледневшим щекам:
– Мачтовые леса шумят у нас по великим рекам… Рыбою одной можем прокормить все
христианские страны. Льном и коноплей засеем хоть тысячи верст. А Дикое поле – южные степи, где в траве скрывается всадник! Выбьем оттуда татар, – скота у нас будет как звезд на небе.
Железо нам нужно? – руда под ногами. На Урале – горы из железа. Чем нас удивят европейские
страны? Мануфактуры у вас? Позовем англичан, голландцев. Своих заставим. Не оглянетесь –
будут у нас всякие мануфактуры. Наукам и искусствам посадских людей обучим. Купца, промышленника вознесем, как и не чаяли.
Так говорил хмельной Лефорт захмелевшим посланникам. От вина и его речей пришли они
в изумление. В зальце было душно. Лефорт велел мажордому раскрыть оба окна и с удовольствием втягивал ноздрями талый, холодный воздух. До вечерней зари он осушал чаши за великие прожекты. Вечером поехал к польскому послу и там танцевал и пил до утра.
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
185
На другой день Франц Яковлевич, против обыкновения, почувствовал себя утомленным.
Надев заячий тулупчик и обвязав голову фуляром, приказал никого к себе не пускать. Он начал
было письмо к Петру, но даже и этого не смог, – зазяб, кутаясь в тулупчик у камина. Привезли
лекаря итальянца Поликоло. Он нюхал мочу и мокроты, цыкал языком, скреб нос. Адмиралу да-ли очистительного и пустили кровь. Ничто не помогло. Ночью от сильного жара Франц Яковлевич впал в беспамятство.
..............
Пастор Штрумпф (вслед за служкой, звонящим в колокольчик), держа над головой дары, с
трудом протискивался в большом зале. Лефортов дворец гудел голосами, – съезжалась вся
Москва. Хлопали двери, дули сквозняки. Суетились потерянные слуги, иные уже пьяные. Жена