мои на послушание готовы были. И не только древом всяким, но и железом, и камением, и за
власы рванием, а ино и кирпичом тело мое смирял. В то время персты рук моих из суставов выбиты, и ребра мои и кости переломаны. И господь не уморил меня. Ныне немощен телом, но духом светел… Братие, не разленитесь о душе своей!
..............
– Не разленитесь о душе своей, – три раза провопил старец, немилосердно въедаясь глазами в оробевшую паству. Здесь были всё родственники, свояки, крепостные люди Василия Ревякина; его приказчики, амбарные и лавочные сидельцы. Слушая, они сокрушенно вздыхали. Иные
не вытерпливали исступленного взгляда старца. Андрей Голиков сгибался от рыданий, схватив
себя за щеки, плакал, желтые лучи от огоньков свечей сквозь слезы колыхались по всей моленной, будто крылья архангелов.
Старец поясно поклонился пастве и отошел. На место его встал сам Василий Ревякин, низенький, седатый, вместо глаз – две морщины, где непойманно бегали зрачки. Перебирая лествицу, тихо, человечно заговорил:
– Дорогие мои, незабвенные… Страшно! Возлюбленные, страшно! Был светел день, нашла
туча, все житие наше смрадом покрыла… (Оглянулся через правое, через левое плечо, будто не
стоит ли кто за ним. Мягко в чесаных валеночках шагнул вперед.) Антихрист уж здесь. Слышите? Воссел на куполах церкви никонианской. Щепоть – печать его, щепотникам нет спасения: уж
пожраны суть… И тем, кто пьет и ест со щепотниками, нет спасения. Кто от попа таинство примет – нет спасения, – просфоры их клейменые и священство их мнимое… Как нам спастись? Мы
слышали, как спасаются-то. Никого не держу, – идите, уходите, милые, примите муки, просвети-тесь. Лишними заступниками будете за нас, грешных и слабых. Может, и сам я уйду… Амбары, лавки закрою, товары, животишки раздам нищим. Единое спасение – дедовская вера, послушание да страх… (Горько помотал бородкой, вытер ресницы суконным рукавом. Паства затихла.
Не дышали, не шевелились.) Благо, кому вместится… А кому не вместится – и тот не отчаивай-ся… Старцы замолят. Одного больше смерти бойтесь – как бы лукавый под локоть не толкнул…
Не прежние времена: слуги его невидимые обступили каждого, только того и ждут… Согреши, душой покриви, копейку утаи от хозяина… Будто бы – малость? Копейка! Нет… Кинутся на те-бя, и пропал, – на вечную муку… Бойтесь, чтобы старцы молиться за вас не перестали… (Еще
шагнул вперед, лестовкой хлестнул себя по ляжке.) Ишь ты, прельщение какое: Бурмистерская
палата!.. Вот где – ад, прямой ад… От древности купечество платило оклады в казну, и за всем
тем мое тайное дело: чем торгую, как торгую… Господь разумом наградил – вот и купец. А дурачок век в батраках прозябнет. Бурмистров выбирать! Он и в амбар, он и в сундук ко мне… Все
ему скажи, все покажи… Зачем! Кому нужно! Антихристову сеть накидывают на купечество…
А еще – почта! Зачем! Я верного человека пошлю в Великий Устюг, скорее почты доедет и скажет, что нужно, – тайно… А почтой, – разве я знаю, какой человек мое письмо повезет? Нет, нам
ни почты не надо, бурмистеров не надо, окладов двойных не платить и с иноземцами, с никониа-нами табаку не курить. (Не хотел, а рассердился. Дрожащей лиловатой рукой полез в карман, вынув платок, вытерся. Покачал головой, глядя на догоравшие свечи. Вздохнул тяжело и кончил.) Ужинать пойдемте…
Все, кто был в моленной, пошли через сени и поварню рядом в подклеть. Сели за дощатый
стол, покрытый крашениной, в красном углу, где ужинали Василий Ревякин и трое старых приказчиков – его двоюродные братья. Попросили было и старца под образа. Но он вдруг громко
плюнул и пошел к двери, к нищим, сидевшим на полу. С ними был и Андрей.
Посреди стола горела сальная свеча. Из темноты приходила суровая баба с полными чаш-ками. Иногда с потолка падал таракан. Ели молча, степенно жевали, тихо клали ложки. Андрей
пододвинулся поближе к старцу. Держа чашку на коленях, согнувшись, капая на клочкастую бо-100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
194
роду, старец судорожно хлебал, обжигался, – хлеб ел маленькими кусками. Откушав и помолясь, сложил на животе руки. По замутившимся глазам видно было, что подобрел.
Андрей тихо ему:
– Батюшка мой, хочу к старцу Нектарию. Пусти.
Старец задышал часто. Но глаза опять осовели.
– Ужо, лягут спать, – приходи в моленну. Я тебя попытаю.
Андрей содрогнулся, – в тоске, в обречении стал ерзать затылком по заусенцам бревенчатой стены…
10
С юга, с Дикого поля, дул теплый ветер. В неделю согнало снега. Весеннее небо синело в
полых водах, заливавших равнину. Вздулись речонки, тронулся Дон. В одну ночь вышла из берегов Воронеж-река, затопило верфи. От города до самого Дона качались на якорях корабли, бригантины, галеры, каторги, лодки. Непросохшая смола капала с бортов, блестели позолочен-ные и посеребренные нептуньи морды. Трепало паруса, поднятые для просушки. В мутных водах шуршали, ныряя, последние льдины. Над стенами крепости – на правой стороне реки, напротив Воронежа, – взлетали клубы порохового дыма, ветер рвал их в клочья. Катились по водам
пушечные выстрелы, будто сама земля взбухала и лопалась пузырями.
На верфи шла работа день и ночь. Заканчивали отделку со-рокапушечного корабля «Крепость». Он покачивался высокой резной кормой и тремя мачтами у свежих свай стенки. К нему
то и дело отплывали через реку ладьи, груженные порохом, солониной и сухарями, – причалива-ли к его черному борту. Течением натягивало концы, трещало дерево. На корме, на мостике, перекрикивая грохот катящихся по палубе бочек, визг блоков, ругался по-русски и по-португальски коричневомордый капитан Памбург – усищи дыбом, глаза – как у бешеного барана, ботфорты – в грязи, поверх кафтана – нагольный полушубок, голова стянута шелковым красным платком. «Дармоеды! Шукины дети! Карраха!» Матросы выбивались из сил, вытягивая на
борт кули с сухарями, бочки, ящики, – бегом откатывали к трюмам, где хрипели цепными кобе-лями боцмана в суконных высоких шапках, в коричневых штанах пузырями.
Над рекой на горе покривились срубчатые островерхие башни, за ветхими стенами ржаве-ли маковки церквей. Перед старым городом по склону горы раскиданы мазаные хаты и дощатые
балаганы рабочих. Ближе к реке – рубленые избы новоназначенного адмирала Головина, Александра Меньшикова, начальника Адмиралтейства Апраксина, контр-адмирала Корнелия Крейса.
За рекой, на низком берегу, покрытом щепой, изрытом колесами, стояли закопченные, с земляными кровлями, срубы кузниц, поднимались ребра недостроенных судов, полузатопленные бунты досок, вытащенные из воды плоты, бочки, канаты, заржавленные якоря. Черно дымили котлы
со смолой. Скрипели тонкие колеса канатной сучильни. Пильщики махали плечами, стоя на высоких козлах. Плотовщики бегали босиком по грязи, вытаскивали баграми бревна, уносимые
разливом.
Главные работы были закончены. Флот спущен. Оставался корабль «Крепость», отделыва-емый с особенным тщанием. Через три дня было сказано поднятие на нем адмиральского флага.
..............
То и дело рвали дверь, входили новые люди, не раздеваясь, не вытирая ног, садились на
лавки, а кто побольше – прямо к столу. В царской избе ели и пили круглые сутки. Горело много