сурово:
– Эй, Петр Алексеев!..
– Здесь! – торопливо отозвался голос.
Петр, за ним Алексашка выскочили из люка, на обоих – красные фески. Вице-адмирал помахал адмиралу шляпой, сел на руль, шлюпка помчалась к берегу. Петр и Алексашка, налегая на
гнущиеся весла, весело скалили зубы.
С прибойной волной шлюпка врезалась в береговую гальку. От крепостных ворот мимо
гнилых лодок и прозеленевших свай торопливо шли пристава и давешние беи просить никак не
заходить в город, а если нужда какая, купчишки принесут сюда, в шлюпку, всякие товары… У
Петра забегали зрачки, гневом вспыхнули щеки. Алексашка, – держа поднятое торчком весло:
– Мин херц, да скажи ты… Подойдем флотом на пушечный выстрел… В самом деле…
– Не пускать – это их право: это – крепость, – сказал Корнелий Крейс. – Мы погуляем по
берегу около стен, мы увидим все, что нужно.
12
Муртаза-паша больше ничего не мог придумать: плывите, аллах с вами. Петр вместе с флотом вернулся в Таганрог. Двадцать восьмого августа «Крепость», взяв на борт посла, дьяка и переводчиков, сопровождаемый четырьмя турецкими военными кораблями, обогнул керченский
мыс и при слабом ветре поплыл вдоль южных берегов Крыма.
Турецкие корабли следовали за ним в пене за кормой. На переднем находился пристав.
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
204
Гассан-паша остался в Керчи, – в последний час просил, чтоб дали ему хотя бы письменное свидетельство, что царский посланник едет сам собой, а он, Гассан, ему не советует. Но и в этом
было отказано.
В виду Балаклавы пристав сел в лодку, поравнялся с «Крепостью» и стал просить зайти в
Балаклаву – взять свежей воды. Отчаянно махал рукавом халата на рыжие холмы.
– Хороший город, зайдем, пожалуйста.
Капитан Памбург, облокотясь о перила, пробасил сверху:
– Будто мы не понимаем, приставу нужно зайти в Балаклаву – взять у жителей хороший
бакшиш за посланничий корм. Ха! У нас водой полны бочки.
Приставу отказали. Ветер свежел. Памбург поглядел на небо и велел прибавить парусов.
Тяжелые турецкие корабли начали заметно отставать. На переднем взвились сигналы: «Убавьте
парусов». Памбург уставился в подзорную трубу. Выругался по-португальски. Сбежал вниз, в
кают-компанию, богато отделанную ореховым деревом. Там, у стола на навощенной лавке, страдая от качки, сидел посол Емельян Украинцев, – глаза закрыты, снятый парик зажат в кулаке.
Памбург – бешено:
– Эти черти приказывают мне убавить парусов. Я не слушаю. Я иду в открытое море.
Украинцев только слабо махнул на него париком:
– Иди куда хочещь.
Памбург поднялся на корму, на капитанский мостик. Закрутил усы, чтобы не мешали
орать:
– Все наверх! Слушать команду! Ставь фор-бом-брамсели… Грот… Крюс-бом-брамсели…
Фор-стеньга-стаксель, фока-стак-сель… Поворот на левый борт… Так держать…
«Крепость», скрипя и кренясь, сделал поворот, взял ветер полными парусами и, уходя, как
от стоячих, от турок, пустился пучиною Евксинской прямо на Цареград…
.............
Под сильным креном корабль летел по темно-синему морю, измятому норд-остом. Волны, казалось, поднимали пенистые гривы, чтобы взглянуть, долго ли еще пустынно катиться им до
выжженных солнцем берегов. Шестнадцать человек команды – голландцы, шведы, датчане, все –
морские бродяги, поглядывая на волны, курили трубочки: идти было легко, шутя. Зато половина
воинской команды – солдаты и пушкари – валялись в трюме между бочками с водой и солониной. Памбург приказывал всем больным отпускать водки три раза в день: «К морю нужно привыкать!»
Шли день и ночь, на второй день взяли рифы, – корабль сильно зарывался, черпал воду, пенная пелена пролетала по всей палубе. Памбург только отфыркивал капли с усов.
Сильно страдало качкой великое посольство. Украинцев и дьяк Чередеев, лежа в кормовом
чулане, – маленькой свежевыкрашенной каюте, – поднимали головы от подушек, взглядывали в