озера оставалась неделя пути.
Четырнадцать человек тянули бечевой тяжелую барку с хлебом. Уронив головы, уронив
вперед себя руки, налегали грудью на лямки. Шли от самого Ярославля. Солнце заходило за
черные зубцы елей, долго, долго томилось в мрачном зареве. С баржи кричали: «Эй, причали-вай!» Бурлаки вбивали кол или прикручивали бечеву за дерево. Зажигали костер. В молочном
тумане на болотистом берегу медленно тонул ельник. Длинношеей тенью в закате пролетали ут-ки. Ломая валежник, приходили на реку лоси, рослые, как лошади. Зверья, небитого, непуганого, был полон лес.
По реке шлепали весла, – от баржи к берегу плыл сам хозяин, старец Андрей Денисов, – вез
работничкам сухари, пшенца, когда и рыбки, по скоромным дням – солонины. Осматривал, крепок ли причал. Засунув руки за кожаный пояс, останавливался у костра, – свежий мужчина, в
подряснике, в суконной скуфейке, курчавобородый, ясноглазый.
– Братья, все ли живы? – спрашивал. – Потрудитесь, бог труды любит. Веселитесь, – все
вам зачтется. Одно счастье – ушли от никонианского смрада. А уж когда Онего-озером пойдем –
вот где край! Истинно райский…
Выдернув из-за пояса руки, садился на корточки перед огнем. Уставшие люди молча слушали его.
– В том краю на реке Выге жил старец… Так же вот бежал от антихристовой прелести. А
прежде был купчиной, имел двор, и лавки, и амбары. Было ему видение: огонь и человек в огне и
– глас: «Прельщенный, погибаю навеки…» Все отдал жене, сыновьям. Ушел. Срубил келью.
Стал жить, причащался одним огнепальным желанием. Пахал пашню кочергой, сеял две шапки
ячменю. Оделся в сырую козлиную кожу, она на нем и засохла, и так и носил ее зимой и летом.
Всей рухляди у него – чашечка деревянная с ложечкой да старописаный молитвенник. И скоро
он такую силу взял над бесами, – считал их за мух… Начали ходить к нему люди, – он их исповедовал и причащал листочком либо ягодкой. Учил: в огне лучше сгореть живым, но не принять
вечной муки. Год да другой – люди стали селиться около него. Жечь лес, пахать под гарью. Бить
зверя, ловить рыбу, брать грибы, ягоды. Все – сообща, и амбары и погреба – общие. И он разделил: женщин – особе, мужчин – особе.
– Это хорошо, – проговорил суровый голос, – с бабой жить – добра не нажить.
Веселым взором Денисов взглядывал в темноту на говорившего.
– Молитвами старца и зверь шел в руки, и рыбину иной раз такую вытаскивали – диво!
Урожались и грибы и ягоды. Он указал, и нашли руды медные и железные, – поставили кузницы… Истинно святая стала обитель, тихое житие…
Из-за валежника поднялся Андрюшка Голиков, присев около Денисова, стал глядеть ему в
глаза. Голиков шел с бурлаками по обету. (В тот раз на ревякинском дворе старец исповедовал
Андрюшку, бил лествицей и велел идти в Ярославль дожидаться Денисовой баржи с хлебом.) Здесь из четырнадцати человек было девятеро таких же, пошедших по обету или епитимье.
Денисов рассказывал:
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
208
– В свой смертный час старец благословил нас, двоих братьев, Семена и меня, Андрея, быть в Выговской обители в главных. Причастил – и мы пошли. А келья его стояла поодаль, в
ложбинке. Только отошли, глядим – свет. Келья – в огне, как в кусте огненном. Я было побежал, Семен – за руку: стой! Из огня – слышим – сладкогласное пение… А сверху-то в дыму – черти, как сажа, крутятся, визжат, – верите ли? Мы с братом – на колени, и сами запели… Утром при-ходим на то место, – из-под пепла бежит ключ светлый… Мы над ключом срубчик поставили и
голубок – для иконки… Да вот иконописца не найти, – написать как бы хотелось.
Голиков всхлипнул. Денисов легонько погладил его по нечесаным космам:
– Одна беда, братцы мои, хлеб у нас через два года в третий не родится. Прошлым летом
все вымочило дождями, и соломы не собрали. Приходится возить издалека… Да ведь дело свя-тое, детушки… Не зря трудитесь.
Денисов еще поговорил немного. Прочел общую молитву. Сел в лодку, поплыл к барже через тусклую полосу зари на реке. Ночи были прохладные, спать студено в худой одежонке.
Чуть свет Денисов опять приплывал к берегу, будил народ. Кашляли, чесались. Помолясь, варили кашу. Когда студенистое солнце несветлым пузырем повисало в тумане, бурлаки влезали
в лямки, шлепали лаптями по прибрежной сырости. Версту за верстой, день за днем. С севера
ползли грядами тучи, задул резкий ветер. Шексна разлилась.
Тучи неслись теперь низко над взволнованными водами Белого озера. Повернули на запад, к Белозерску. Волны набегали на пустынный берег, сбивали с ног бурлаков. Вести баржу стало
трудно. В обед сушились в рыбацкой землянке. Здесь двое наемных поругались с Денисовым из-за пищи, взяли расчет – по три четвертака, ушли – куда глаза глядят…
.............
Баржа стояла на якоре напротив города, на бурунах. Ветер свежел, пробирал до костей. Отчаяние брало, – подумать только – идти бечевой на север. Наемные все разругались с Денисовым, разбрелись по рыбачьим слободам. И остальные: кто знакомца встретил, кто повертелся, повертелся, и – нет его…
На берегу, на опрокинутой лодке, между мокрыми камнями, сидели Андрюшка Голиков, Илюшка Дехтярев (каширский беглый крестьянин) и Федька, по прозванию Умойся Грязью, сутулый человек, бродяга из монастырских крестьян, ломанный и пытанный много. Глядели по
сторонам.
Все здесь было угрюмое: снежная от волн, мутная пелена озера, тучи, ползущие грядами с