кие у купчины добрые козловые сапожки и кафтан мышиный, на алом шелку, гамбургского, а то, пожалуй, и аглицкого сукна. Сам-то воевода сидел в потертой беличьей шубейке, – не дороден, лыс, угреват. При покойном государе Федоре Алексеевиче был в стольниках, при Петре Алексеевиче едва добился кормления в Белозерск.
Разговаривали вокруг да около: и Денисов не нажимал, и воевода не нажимал. «Экий у не-го кафтан, – думал воевода, – а вдруг отдаст?» Он тайно послал холопа в Крестовоздвиженский
монастырь за отцом Феодосием, но и Денисов тоже кое-что придерживал до времени.
– Погода, погода, бог с ней, – говорил Денисов. – Переменится ветер – пойдем на парусах
через озеро… Не переменится – как-нибудь уже берегом пробьемся… Лихое дело нам до Ковжи
добраться, там людей найдем до самого Повенца…
– Конечно, твое дело понятное, – уклончиво отвечал воевода, поглядывая на кафтан…
– Максим Максимыч, сделай милость – не задерживай баржи и людишек моих.
– Кабы не указ, – о чем и толковать. – Воевода вытаскивал из кармана царскую грамоту, свернутую трубкой, подслеповато ползал по ней бородкой. – «…По указу великого князя и царя
всеа… Сказано… Тунеядцев и дармоедов, что кормятся при монастырях, и всяких монастырских
служек брать в солдаты…»
– Монастыри нас не касаются, у нас дело торговое…
– Обожди… «…и брать в солдаты же конюхов и боярских холопей, и всех шатающихся
меж двор, нищих и беглых…» Что мне с тобой делать, Андрей? – не придумаю… Ну, подьячий
бы какой-нибудь привез эту грамоту… Привез ее Преображенского полку поручик Алексей
Бровкин с солдатами. Знаешь, как ныне с поручиками-то разговаривать?
Денисов, отогнув полу кафтана, брякнул серебром в кармане. Воевода испугался, что сейчас продешевит, стал оглядываться на дверь, – не войдет ли Феодосий. Вошел толстогубый
ярыжка, толкая перед собой Андрюшку Голикова. Сорвал шапку, махнул в пояс поклон:
– Максим Максимыч, еще одного поймал…
– На колени! – гневно крикнул воевода. (Ярыжка поднажал, Голиков стукнулся о пол кост-лявыми коленками.) – Чей сын? Чей холоп? Откуда бежал? (Ярыжке.) Ванька, подай чернила, перо…
Денисов сказал тихо:
– Оставь его, Максим Максимыч, это – мой приказчик…
У воеводы засветились глаза, отколупал крышечку на медной чернильнице, кряхтя, ловил
пером оттуда муху. «Ох, нейдет ключарь», – думал, и как раз заскрипели половицы в сенях.
Ванька отворил дверь, – гневно вошел давешний монах с цыганской бородой, один глаз у него
заплыл. Увидев Денисова, ударил посохом.
– Били меня его люди и разбивали, едва до смерти не убили, – заговорил зычно. – А ты, Максим, посадил его возле себя! Кого, кого, спрашиваю? Раскольника проклятого! Выдай мне
его, выдай, воевода, трижды тебе говорю!
Положив руки на высокий посох, сверлил диким глазом то Денисова, то Максима Макси-мыча. Голиков без памяти отполз в угол. Ванька жаждуще ждал знака – кинуться крутить локти.
«Мой кафтан», – подумал воевода.
– Кто ты таков, пришел лаяться, монах, не знаю, да и знать не хочу, – проговорил Денисов.
Встал. (У Феодосия посинели руки на посохе.) Расстегнул рубаху и с медного осьмиконечного
креста снял мешочек. – Хотел я честно с тобой, Максим Максимыч, – поклониться от моих
скудных прибытков… Значит, разговора у нас не выходит…
Из мешочка вынул сложенную грамоту, бережно развернул:
– Сия грамота жалована Бурмистерской палатой нам, Андрею и Семену Денисовым, в том, чтоб торговать нам, где мы ни захотим, и убытку и разорения нам, Андрею и Семену, никто б
чинить не смел… Своеручно подписана грамота президентом Митрофаном Шориным…
– Что мне Митрофан, – срывая руку с посоха, закричал Феодосий, – против твово Митро-фана вот – кукиш!
– Ох! – слабо охнул воевода.
У Денисова румянец взошел на щеки.
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
212
– Против президента, из лучших московского купечества, ты – кукиш? Это – воровство!
– Подавись, подавись им, проклятый, – налезая бородой, бешено повторял Феодосий и –
схватил Денисова за медный раскольничий крест. – А за это, беспоповец, сожгу тебя… Против
твоей слабенькой грамоты у меня сильненькая…
– Ох, да помиритесь вы, – стонал воевода, – Ондрей, дай монаху рублев двадцать, отвяжется…
Но монах и Денисов, не слушая, раздували ноздри. Ярыжка начал подходить бочком. Тогда