– Господин поручик, слово государево за мной!..
В комнате сразу замолчали, перестали сопеть. В сенях зазвенели шпоры. Вошел Алеша
Бровкин, – в ботфортах, в белом шарфе при шпаге. Юношеские щеки – румяны, на брови надвинута треугольная шапочка.
– О чем лай?
– Господин поручик, против президентской грамоты ключарь Феодосий и воевода лают
непотребно и кукиш показывают, и грудь мне рвали, и грозились сжечь…
У Алешки глаза стали круглеть, строго выкатываться, – совсем как у Петра Алексеевича.
Оглянул монаха, воеводу (упершегося руками в лавку, чтобы встать). Постучал тростью и –
вскочившему солдату:
– Под стражу обоих…
2
Кукуйские слобожане говорили про Анну Монс: «Удивительно! Откуда у молодой девушки такая рассудительность? Другая бы давно потеряла голову, Анхен вся – в покойного Монса».
Петр, вернувшись с Черного моря, был очень щедр.
«Мое сердечко, – не раз говорила ему Анхен с нежным упреком, – вы приучаете меня рас-точать деньги на глупые наряды… Гораздо благоразумнее, если вы позволите написать в Ревель, там – я узнала – можно по доброй цене купить коров, дающих два ведра молока в сутки. Вы бы
иногда приходили завтракать на мою чистенькую хорошенькую мызу и кушали бы сбитые слив-ки…»
Мыза была поставлена в березовой роще на дареной землице, идущей клином от ворот зад-него двора, мимо ручья Кукуя, до Яузы. Здесь стояли: небольшой дом, так покрашенный, что издали походил на кирпичный, скотные дворы, крытые черепицей, рига, амбары. На косогоре у ре-ки паслись пегие тучные коровы, – каждую звали поименно в честь греческих богинь, –
тонкорунные овцы, аглицкие свиньи и множество всякой птицы. На огороде росли иноземные
овощи и картофель.
Чуть свет Анхен, в пуховом платке, в простой шубке, шла пес-чаной дорожкой на мызу.
Смотрела за удоем, за кормлением птицы, считала яйца, сама резала салат к завтраку. Была строга с людьми и особенно взыскивала за неряшество. Настало время рубить капусту. Таких кочнов
не видали на огороде и у самого пастора Штрумпфа. Немцы приходили удивляться: такой кочан
или такую репу можно было послать в Гамбург, в кунсткамеру. Шутили: «Наверно, Анхен знает
какую-то молитву, что так пышно на этой недавней пустоши произрастают плоды земли».
С песнями русские девки рубили капусту в новом липовом корыте. Анхен брала девок самых здоровых и веселых из деревни Меньшикова или адмирала Головина (чьи новые дворы и
палаты стояли неподалеку от Немецкой слободы). Стучали тяпки, от румяных девок пахло све-жими кочерыжками, на траве, там, где падала длинная тень от сарая, еще лежал иней, снежные
гуси важно шли из птичника на вырытое озерцо. Над острой крышей мызы поднимался дымок в
осеннюю синеву. Через подметенный двор два опрятных мужика-пекаря несли корзину со све-жевыпеченными калачами.
Анхен была счастлива, – постукивая зазябшими ногами, не могла нарадоваться на это благополучие. Ах, оно сразу кончалось, когда приходила домой: ни дня покою, всегда жди какой-нибудь выдумки Петра Алексеевича. То понаедут подвыпившие русские, наследят, накурят, по-100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
213
бьют рюмки, насыплют пеплу в цветочные горшки, или – хочешь не хочешь – наряжайся, скачи
на ассамблею – отбивать каблуки.
Пиры и танцы хороши изредка, в глухие осенние вечера, в зимние праздники. А у русских
вельмож что ни день – обжорство, пляс. Но всего более огорчало Анну Ивановну сумасбродство
самого Питера: он никогда не предупреждал, что тогда-то будет обедать или ужинать и сколько с
ним ждать гостей. Иногда ночью подкатывал к дому целый обоз обжор. Приходилось варить и
жарить на случай такую прорву всякого добра, – болело сердце, и все это часто выкидывалось на
свиной двор.
Анхен однажды осторожно попросила Петра: «Мой ангелочек, будет меньше напрасных
расходов, если изволите предупреждать меня всякий раз о приезде». Петр изумленно взглянул, нахмурил-ся, промолчал, и все продолжалось по-прежнему.
Солнце поднялось над осыпавшейся желтизной берез. Девки пошли в поварню. Анна Ивановна заглянула в сарайчик, где в парусиновых мешках, высунув головы, висели гусыни, – их, за
две недели перед тем как резать, откармливали орехами; Анхен сама каждой гусыне, осовевшей
от жира, протолкнула мизинчиком в горло по ореху в скорлупе; посмотрела, как моют мохноно-гим курам ноги, – это нужно было делать каждое утро; в овчарнике брала на руки ягнят, целовала их в кудрявые лобики. Потом с неохотой вернулась домой. Так и есть, – на улице стояла карета. Мажордом, встретя Анну Ивановну на черном крыльце, доложил шепотом:
– Господин саксонский посланник Кенигсек. Ну, это было ничего… Анхен усмехнулась, подхватила юбки и побежала по узенькой лесенке – переодеться.
.............
Кенигсек сидел, подогнув ногу под стул, в левой руке – табакерка, правая – свободна для
изящных движений, и, пересыпая немецкие слова французскими, болтал о том и о сем: о забавных приключениях, о женщинах, о политике, о своем повелителе – курфюрсте саксонском и
польском короле Августе. Его парик, надушенный мускусом, едва ли не был шире плеч. Шляпа
и перчатки лежали на ковре. Вздернутый нос забавно морщился при шутках, беспечно-наглые, водянистые глаза ласкали Анхен. Она сидела напротив (у камина, где разгорались дрова), прямая, – в жестком корсаже, – округло уронив руки ладонями вверх. Потупясь, слушала, уголки