Зажгли свечи в стенных подсвечниках перед зерцалами. Налили вино в хрустальные кубки.
От теплого света смягчилось даже лицо Иоганна Паткуля. Анхен принесла небольшой музыкальный ящик, завела, открыла крышку и поставила на камин. Ящик играл тоненькими голосами
немецкую песенку о том, что все благополучно в этом мире, где яства на столе, и светят свечи, и
улыбаются голубенькие глазки, – пусть шумит ветер за окошком… Петр, усмехаясь, в такт покачивал головой, подтопывал башмаком. В этот вечер он ни слова более не сказал о политике.
3
Каждое воскресенье у Ивана Артемича Бровкина в новом кирпичном доме на Ильинке обедали дочь Александра с мужем. Иван Артемич жил вдовцом. Старший сын, Алеша, был сейчас в
отъезде по набору в солдатские полки. Недавним указом таких полков сказано набрать тридцать, – три дивизии. Для снабжения учредить новый приказ – Провиантское ведомство – под
началом генерал-провианта. Само собой генерал-провиант ни овса, ни сена, ни сухарей и прочего довольствия из одних ведомственных бумаг добыть не мог. Главным провиантором опять
остался Бровкин, хотя без места и звания. Дела его шли в гору, и многие именитые купцы были у
него в деле и в приказчиках.
Другие сыновья: Яков служил в Воронеже, во флоте, Гаврила учился в Голландии, на вер-100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
219
фях. И только меньшенький, Арта-мон, – ему шел двадцать первый годок, – находился при отце
для писания писем, ведения счетов, чтения разных книг. Знал он бойко немецкий язык и переводил отцу сочинения по коммерции и – для забавы – гишторию Пуффендорфа. Иван Артемич, слушая, вздыхал: «А мы-то живем, господи, на краю света – свиньи свиньями».
Все дети – погодки – были умны, а этот – чистое золото. Видно, их мать, покойница, всю
кровь свою по капельке отдала, всю душу разорвала, – хотела счастья детям. В зимние вьюги, бывало, в дымной избе жужжит веретеном, глядит на светец – горящую лучину – страшными, как пропасть, глазами. Маленькие посапывают на печи, шуршат в щелях тараканы, да воет над
соломенной крышей вьюга о бесчеловечной жизни… «Зачем же маленьким-то неповинно страдать?» Так и не дождалась счастья. Иван Артемич тогда ее не жалел, досуга не было, а теперь, под старость, постоянно вспоминал жену. Умирая, закляла его: «Не бери детям мачехи». Так вот
и не женился второй раз…
Дом у Бровкина был заведен по иноземному образцу: кроме обычных трех палат, – спаль-ней, крестовой и столовой, – была четвертая – гостиная, где гостей выдерживали до обеда, и не
на лавках вдоль стен, чтобы зевать в рукав со скуки, а на голландских стульях посреди комнаты, кругом стола, покрытого рытым бархатом. Для утехи здесь лежали забавные листы, месяцеслов с
предсказаниями, музыкальный ящик, шахматы, трубки, табак. Вдоль стен – не сундуки и ларцы
со всякой рухлядью, как у дворян, живших еще по старинке, – стояли поставцы, или шкафы
огромные, – при гостях дверцы у них открывали, чтобы видна была дорогая посуда.
Все это завела Александра. Она следила и за отцом: чтобы одевался прилично, брился часто и менял парики. Иван Артемич понимал, что нужно слушаться дочери в этих делах. Но, по
совести, жил скучновато. Надуваться спесью теперь было почти и не перед кем, – за руку здоровался с самим царем. Иной раз хотелось посидеть на Варварке, в кабаке, с гостинодворцами, послушать занозистые речи, самому почесать язык. Не пойдешь, – невместно. Скучать надо.
Иван Артемич стоял у окошка. Вон – по улице старший приказчик Свешникова бежит, сукин сын, торопится. Умнейшая голова. Опоздал, милый, – лен-то мы еще утречком в том месте
перехватили. Вон Ревякин в новых валенках, морду от окна отворотил, – непременно он из Су-дейского приказа идет… То-то, ми-лай, с Бровкиным не судись…
Вечером – когда Саньки дома не было – Иван Артемич снимал парик и кафтан гишпанско-го бархата, спускался в подклеть, на поварню, – ужинать с приказчиками, с мужиками. Хлебал
щи, балагурил. Особенно любил, когда заезжали старинные односельчане, помнившие самого
что ни на есть последнего на деревне – Ивашку Бровкина. Зайдет на поварню такой мужик и, увидя Ивана Артемича, будто до смерти заробеет и не знает – в ноги ли поклониться, или как, и
отбивается – не смеет сесть за стол. Конечно, разговорится мало-помалу, издали подводя к дельцу, – зачем заехал…
– Ах, Иван Артемич, разве по голосу, а так не узнать тебя. А у нас на деревне только ведь и
разговоров, – соберутся мужики на завалине и – пошли: ведь ты еще тогда, в прежние-то годы, –
помним, – однолошадный, кругом в кабале, а был орел…
– С трех рубликов, с трех рубликов жить начал. Так-то, Константин.
Мужик строго раскрывал глаза, вертел головой:
– Бог-то, значит, человека видит, метит. Да… (Потом – мягко, ласково.) Иван Артемич, а
ведь ты Констянтина Шутова помнишь, а не меня. Я – не Констянтин… Тот – напротив от тебя-то, а я – полевее, с бочкю. Избенка плохонькая…
– Забыл, забыл.
– Никуда изба, – уже со слезой, горловым голосом говорил мужик, – того и гляди развалит-ся. Намедни обсела поветь, – гнилье же все, – тялушку, понимаешь, задавило… Что делать – не
знаю.
Иван Артемич понимал, что делать, но сразу не говорил: «Сходи завтра к приказчику, до
покрова за тобой подожду»; покуда не одолевала зевота, расспрашивал, кто как живет, да кто
помер, да у кого внуки… Балагурил: «Ждите, на Красную Горку приеду невесту себе сватать».
Мужик оставался на поварне ночевать. Иван Артемич поднимался наверх, в жаркую опочивальню. Два холопа в ливреях, давно спавшие у порога на кошме, вскакивали, раздевали его, –
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
220