Вошла эта свадьба Ивану Артемичу в копеечку.
Недели через две Санька с мужем выехала в Париж.
.............
До Вязьмы ехали с обозами, медленно. Подолгу кормили лошадей в ямах. Снегу выпало
довольно, дни – ясные, дорога – легкая.
В Вязьме на постоялом дворе Александра Ивановна поругалась с мужем. Василий намеревался здесь передохнуть, сходить в баню, а назавтра, выстояв обедню, – к воеводе, дальнему
родственнику, обедать. Да перековать лошадей, да то, да се.
– Хочу ехать быстро. Душу мою эта дорога вытянула, – сказала Александра Ивановна му-жу. – Отдыхать будем в Риге.
– Саша! Да говорят же тебе – за Вязьмой шалят. Обозы по пятьсот саней сбиваются, – проехать эти места…
– Знать ничего не знаю…
Сидели за ужином наверху, в чистой светелке, озаренной лампадами. Василий – в дорожном расстегнутом тулупчике, Александра Ивановна – в желудевом бархатном платье с длинными рукавами, в пуховом платке, русые волосы собраны косой вокруг головы. Не ела, только щи-пала хлеб. Лицо опалое, под глазами – тени, все от нетерпения. Господи, что за человек!
Волков, – с неохотой жуя соленую ветчину:
– Скажи мне, что ты за человек? Что за наказанье? Ни покою, ни тихости, – не спит, не ест, по-человечески не разговаривает… Несет тебя на край света, – зачем? С королями минуветы
танцевать? Да еще захотят ли они…
– Только что здесь постоялый двор, только оттого и слушаю тебя.
Василий опустил вилку с куском, долго глядел жене на лоб с высокими, тоской и мечтой
заломленными бровями, на темно-синие глаза, блуждающие черт-те где…
– Ох, Александра, я тих, терпелив…
– Да хоть кричи, – мне-то что…
Василий укоризненно качал головой. Стыдно и как будто и не за что, а любил жену. В спо-рах – как начнет она сыпать обидными словами – терялся. Так и сейчас: понимал, что уступит, хотя только о двух головах какой-нибудь сумасшедший мог решиться без надежных спутников
ехать лесами от Вязьмы до Смоленска. Про эти места рассказывали страсти: проезжих разбивал
атаман Есмень Сокол. Едешь, скажем, днем. Глядь – на дороге стоит высокий человек в колпаке, в лаптях, за кушаком – ножик. Рот до ушей, зубы большие. Свистнет – лошади падают на колени. Ну, и читай отходную…
– Бояться разбойников – так я бы в Москве сидела, – сказала Александра Ивановна. – У нас
лошади добрые, вынесут. И это даже лучше, – будет о чем рассказывать. Не об этом же мне с
людьми говорить, как ты на постоялых дворах храпишь.
Оттолкнула тарелку и позвала девку калмычку, – приказала подать тетрадь и стелить постель. Тетрадь, писанную братом Арта– мошей, – перевод из гистории Самуила Пуффендорфия, глава о галлах, – положила на колени и, низко нагнувшись, читала. Василий, подперев щеку, глядел на красивую Санькину голову, на шею с завитками волос. Королевна из-за тридевяти земель. А давно ли косила сама и навоз возила. Так вот и в Париж вкатится без страха и еще королю наговорит разной чепухи… Ах, Саня, Саня, присмирела бы да забрюхатела, жить бы с тобой
дома тихо…
Санька читала, шевеля губами:
«…Кроме того, французы веселых мыслей люди, на всякое дело скоры, готовы и удобооб-ращательны, наипаче в украшении внешнем и в движении тела, и природная красота в них пока-зуется. Многие от них похоть Венеры в славу себе приписуют и объятие красных лиц женского
полу, и все сие с превеликим похвалением творят. Им же егда протчие народы хотят уподоб-ляться и сообразоваться, – сами себе обесчещают и смех из самих себя творят…»
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
231
– Ты бы, чем так сидеть (она подняла голову, Василий только приноровился зевнуть, –
вздрогнул)… ты бы за дорогу-то на шпагах, что ли, упражнялся.
– Это еще зачем?
– Приедешь в Париж – увидишь зачем…
– А ну тебя в самом деле! – Василий рассердился, вылез из-за стола, надвинул шапку, пошел на двор – поглядеть лошадей. Высоко стоял мглистый месяц над снежными крышами сараев. В небе – ни звезды, только опускаются, поблескивают иголочки. Тихий воздух чуть примо-раживал волоски в носу. Под навесом в черной тени жевали лошади. Дремотно постукивал в
колотушку сторож около соседней церквёнки.
К Василию подошла собака, понюхала его высокий, крапленый валенок и, подняв морду с
бровями, глядела, – будто удивленно чего-то ждала. Василию вдруг до того не захотелось ехать в
Париж из этой родной тишины… Хрустя валенками, с тоской повернулся, – наверху, в бревенчатой светлице, из слюдяного окошечка лился кроткий свет: Санька читала Пуффендорфа… Ничего не поделаешь – обречено.
.............
Пунцовый закат, налитой диким светом, проступал за вершинами леса. Мимо летели стволы, задранные корневища, тяжелые, лиловые ветви задевали за верх возка, осыпали снежной пылью. Василий, высунувшись по пояс из-за откинутой кожаной полости, держал вожжи, кричал не
своим голосом. Кучер, сбитый с облучка, валялся далеко за поворотом… Добрые кони, впряжен-ные гусем, – вороной – заиндевелый коренник, рыжая – вторая и сивая злая кобылешка – угон-ная, – скакали, храпя. Возок кидало на ухабах. Позади, растянувшись, бежали разбойники. По
всему лесу гоготали, наддавали голоса…
Назад минут пять там, за поворотом, где большая дорога пересекалась проселочной, из-за
прошлогоднего стога вышли рослые мужики, душ десять, – с топорами, кольями. Кучер, испугавшись, сдуру стал осаживать… Четверо кинулись к лошадям, закричали страшно: «Стой, стой». Другие, увязая, побежали к возку. Кучер бросил вожжи, замахал варежками на разбойников. Его ударили колом в голову.
Случилось все – не опомниться – в одно дыхание… Выручила выносная кобыленка: взвилась, подняв на уздцах двоих мужиков, начала лягаться. Санька откинула полость: «Хватай вожжи». Выдернула у мужа из-за пазухи тулупа пистолет, выстрелила в чье-то бородатое лицо. От