Стоя у аналоя, – маленький, согбенный, в древнего покроя черной домотканой мантии, –
Нектарий покосился на Степку и Петрушку. Узкая борода клином висела едва не до колен, под
черными бровями – угли, не глаза. Свеча, прилепленная к изъеденной червями книжной крышке, тихо потрескивала, – к сильным морозам, должно быть… Жаром дышала печь, сложенная из
приозерных валунов. Бревенчатые стены чисто выскоблены. Под потолком на мочалках – пучки
сухих трав.
У Степки и Петрушки поползли с усов ледяные сосульки, но боялись утереться, пошевелиться, покуда старец не кончит! Он читал грозным голосом. Из темного угла глядел на него, лежа на боку, бесноватый мужик, прикованный поперек туловища цепью к железному ершу в
стене. У печи в квашне, прикрытой ветхой рясой, пучилось тесто.
– Ну, вы чего? – Нектарий повернулся к мужикам, двинулся на них седой бородой. Они
медведя не боялись, лося один на один брали, а перед ним заробели, конечно. Степка стал сбивчиво рассказывать про давешнее, Петрушка виновато поддакивал.
– Значит, – мягким голосом сказал Нектарий, – значит, ты, Петруша, хотел того солдата за-пороть рогатиной, а ты, Степа, греха убоялся?
Степан ему на это – горячо:
– Отец, мы за ними две недели ходим. Яким, проклятый, эти места знает, прямо сюда ведет. Мы уж и так и так думали… Они берегутся, а то бы – милое дело: дверь в зимовище подпереть, да – огоньку. Помолясь, и окрестили бы их… И им хорошо и нам… Да, видишь ты, не вышло… А разбоем убивать – сохрани Исус… Нынче только бес попутал…
– Благословил я вас на эту гарь? – спросил старец. (Мужики удивленно поглядели на него, не ответили.) Молитва твоя горяча, значит, Степа, – вот как? – десятерых в огне окрестить? Ох, ох! Кто же тебе власть такую дал? Видишь ты, Петрушу бес толкнул, а ты и беса одолел. Ах, святость! Ах, власть!
Степан насупился. Петрушка моргал на старца, плохо понимая.
– Порфиша, рыбанька, положи уголек в кадило, раздуй с молитовкой, – проговорил старец.
Хроменький Порфирий снял кадило с деревянного гвоздя, заковылял к печи, раздул уголек в
кедровой смоле, с лобызанием длани подал старцу. Нектарий длинной рукой, едва не шаркая ка-дильницей по полу, начал со звяканьем дымить на мужиков и в лицо им, и сбоку, и обошел сзади, шепча, кланяясь. Передал кадило Порфирию, взяв из-за ременного пояса плетеную лествицу, хлестнул Степку по лицу больно, потом Петрушку по лицу. Мужики стали на колени. Он, шепча
посинелыми губами: «Гордыня, гордыня окаянная», разгораясь, бил их по щекам. Бесноватый
мужик вдруг заржал на всю избу, стал рвать цепь, кидаясь, как кобель: 100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
236
– Бей их, бей, старичок, выбивай беса.
Старец уморился, отошел, дышал тяжело.
– Потом сами поймете, за что, – сказал, поперхав. – Идите со Исусом…
Мужики осторожно вышли из кельи. Лунный свет помрачнел, – за моленной избой, за черным лесом проступала заря. Сильно морозило. Мужики развели руками: за что провинились?
Почему? Что теперь делать?
– Ходили много, а ели мало, – проговорил Петрушка негромко.
– Как у него теперь попросишь?
– Может, хлеба даст?..
– Лучше ему не показываться. Пойдем так, – опять к энтим. Белку убьем, поедим…
.............
Андрей Голиков влез на печь, дрожал всеми суставами. (Старец, идя в моленную, велел
ему бросить звонить, к обедне не допустил: «Ступай сажай хлебы».) Остуженные ноги ныли на
горячих камнях, от голода мутилось в голове. Лежал ничком, схватил зубами подстилку. Чтобы
не кричать, твердил мысленно из писания Аввакума: «Человек – гной еси и кал еси… Хорошо
мне с собаками жить и со свиньями, так же и они воняют, что и моя душа, зловонною вонею. От
грехов воняю, яко пес мертвой…»
Бесноватый мужик, шевелясь на цепи в углу, проговорил:
– Ночью нынче старичок опять мед жрал…
Андрей на этот раз не крикнул ему: «Не бреши!», крепче закусил подстилку. Сил не хватало больше давить в себе страшного беса сомнения. Вошел этот бес в Андрюшку по малому случаю. Постились втроем – Нектарий и послушники – сорок дней, не вкушая ничего, только воду, и то небольшой глоток. Чтобы Андрей и Порфирий, читая правила, не шатались, он приказывал
мочить рот квасом и парить грудь. Про себя говорил: «Мне этого не надо, мне ангел росою рай-скою уста освежает». И – чудно: Андрей и Порфирий от слабости едва лепетали, – одни глаза
остались, а он – свеж.
Только ночью раз Андрей увидал, как старец тихонько слез с печи, зачерпнул из горшка
ложку меду и потребил его с неосвященной просфорой. У Андрюшки похолодели члены; кажется, лучше бы при нем сейчас человека зарезали, чем – это. И не знал – утаить, что видел, или сказать? Утром все-таки, заплакав, сказал. Нектарий даже задохнулся:
– Собака, дура! То бес был, не я. А ты обрадовался! Вот она, плоть окаянная! Тебе бы за
ложку меду царствие небесное продать!
Он стал бить Андрея рогачом, чем горшки в печь сажают, выбил его из кельи на снег в одной рубашке. Мысли от этого на время успокоились. А когда в келье никого не случилось, бесноватый мужик (сидевший здесь с осени на цепи, в тепле, слава богу) сказал Андрюшке:
– Погляди, ложка-то в меду, а с вечера была вымыта. Облизни.
Андрей обругал мужика. В другую ночь старец опять ел мед, тайно, губами мелко пришле-пывал, как заяц. На заре, когда все еще спали, Андрей осмотрел ложку, – в меду! И волос седой