Он увидел: невдалеке по багровому снегу, увязая, идут три человека. Один отстал и, будто
заламывая руки, глядел, как много выше леса, над скитом взвивается из валящего дыма огненный язык, ввысь уносится буран искр… Другой беснующийся человек, тащил за руку небольшого длиннобородого старичка, в нагольном полушубке поверх мантии.
– Ушел он, ушел, сукин сын! – кричал беснующийся человек, подтаскивая старичка к царскому офицеру. – Разорвать его надо… Через подполье лазом из огня ушел… Нас с Ондрюшкой
хотел сжечь, черт проклятый!..
.............
9
Велено было царским указом: «По примеру всех христианских народов – считать лета не
от сотворения мира, а от рождества Христова в восьмой день спустя, и считать новый год не с
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
242
первого сентября, а с первого генваря сего 1700 года. И в знак того доброго начинания и нового
столетнего века в веселии друг друга поздравлять с новым годом. По знатным и проезжим улицам у ворот и домов учинить некоторое украшение от древ и ветвей сосновых, еловых и можже-веловых, против образцов, каковые сделаны на гостином дворе у нижней аптеки. Людям скудным хотя по древу или ветви над воротами поставить. По дворам палатных, воинских и
купеческих людей чинить стрельбу из небольших пушечек или ружей, пускать ракеты, сколько у
кого случится, и зажигать огни. А где мелкие дворы – собрався пять или шесть дворов – зажигать худые смоляные бочки, наполняя соломою или хворостом. Перед бурмистерскою ратушей
стрельбе и огненным украшениям по их рассмотрению быть же…»
.............
Звона такого давно не слышали на Москве. Говорили: патриарх Адриан, ни в чем не смея
перечить царю, отпустил пономарям на звон тысячу рублев и пятьдесят бочек крепкого патри-аршего полпива. Вприсядку отзванивали колокола на звонницах и колокольнях. Москва окутана
была дымами, паром от лошадей и людей. Визжал морозный снег. Деревья гнулись от инея. В
чаду стояли кабаки, открытые день и ночь. За дымами солнце поднималось румяное, небывалое, – отсвечивало на широких бердышах сторожей у костров.
Сквозь колокольный звон по всей Москве трещали выстрелы, басом рявкали пушки.
Вскачь проносились десятки саней, полные пьяных и ряженых, мазанных сажей, в вывороченных шубах. Задирали ноги, размахивая штофами, орали, бесновались, на раскатах вываливались
кучей под ноги одуревшему от звона и дыма простому народу.
Всю неделю до крещенья гудела, шумела Москва. Занималась пожарами. Хорошо, что бы-ло безветренно. В город сбежалось много разбойников из окрестных лесов. Только повалит дым
где-нибудь за снежными крышами, – скачут в санях недобрые люди – в овечьих сушеных мор-дах, в скоморошьих колпаках, ломают ворота, кидаются в горящий дом, – грабят, разбивают все
дочиста. Иных ловили, иных народ задавил. Шел слух, будто в Москве гуляет сам Есмень Сокол.
Царь с ближними, с князем-папой, старым беспутником Никитой Зотовым, со всешутей-шими архиепископами, – в архидьяконской ризе с кошачьими хвостами, – объезжал знатные до-ма. Пьяные и сытые по горло, – все равно налетали, как саранча, – не столько ели, сколько раскидывали, орали духовные песни, мочились под столы. Напаивали хозяев до изумления и – айда
дальше. Чтобы назавтра не съезжаться из разных мест, ночевали вповалку тут же, на чьем-нибудь дворе. Москву обходили с веселием из конца в конец, поздравляли с пришествием нового года и столетнего века.
Посадские люди, тихие и богобоязненные, жили эти дни в тоске, боялись и высунуться со
двора. Непонятно было – к чему такое неистовство? Черт, что ли, нашептывал царю мутить
народ, ломать старый обычай – становой хребет, чем жили… Хоть тесно жили, да честно, берегли копейку, знали, что это так, а это не так. Все оказалось дурно, все не по нему.
Не признававшие крыжа и щепоти собирались в подпольях на всенощные бдения. Опять
зашептали, что дожить только до масленой: с субботы на воскресенье вострубит труба Страшного суда. В Бронной слободе объявился человек, собирал народ в баню, кружился, бил себя ладошами по лицу, кричал нараспев, что-де он – господь Саваоф, и с ручками и с ножками, и падал
весь в пене… Другой человек, космат, гол и страшен, являлся народу, держа в руке три кочерги, пророчил невнятно, грозил бедствиями.
У ворот Китая и Белого города прибили второй царский указ: «Боярам, царедворцам, служилым людям приказным и торговым ходить отныне и безотменно в венгерском платье, весной
же, когда станет от морозов легче, носить саксонские кафтаны».
На крюках вывесили эти кафтаны и шляпы. Солдаты, охранявшие их, говорили, что скоро-де прикажут всем купчихам, стрель-чихам, посадским женкам, попадьям и дьяконицам ходить
простоволосыми, в немецких коротких юбках и под платьем накладывать на бока китовые ребра… У ворот стояли толпы в смущении, в смут-ном страхе. Передавали шепотом, будто неведомый человек с тремя кочергами закидал калом такой же вот кафтан на крюке и кричал: «Скоро
не велят по-русски разговаривать, ждите! Понаедут римские и лютерские попы перекрещивать
весь народ. Посадских отдадут немцам в вечную кабалу. Москву назовут по-новому – Чертоград.
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
243
В старинных книгах открылось: царь-де Петр – жидовин из колена Данова».
Как было не верить таким словам, когда под крещение приказчики купца Ревякина стали
вдруг рассказывать – бегая в рядах по лавкам – о случившейся великой и страшной жертве во
искупление мира от антихриста: близ Выг-озера несколько сот двуперстно молящихся сожглись
живыми. Над пожарищем распалось небо, и видима стала твердь стеклянная и престол, стоящий