старцев и херувимы окрест его, – «двомя крылы летаху, двомя очи закрываху, двомя же ноги».
От престола слетел голубь, и огнь погас, и на месте гари стало благоухание.
В Ямском приказе какой-то человек, обыкновенного роста и вида, уходя, бросил на пол
письмо. Человека этого окликнули: «Чего обронил, эй?» Испугавшись, он побежал и скрылся. На
запечатанном письме стояло: «Поднести великому государю, не распечатав». Дьяк Павел Васильевич Суслов едва-едва трясущимися руками попал в рукава шубы. Грозя ездовому – спустить
со спины шкуру, – поскакал в Преображенское.
Караульный офицер в дворцовых сенях с презрением оглянул дьяка от лысины до сафьяновых сапожек на меху: «Нельзя к царю». Павел Васильевич, ослабев от тревоги, сел на лавку.
Народу толпилось много: наглые военные, русские – все большого роста, широкие в плечах, здоровые, как быки; иноземцы – помельче, но приятнее лицом (их, бедняг, за последнее время много начали выгонять со службы за глупость и пьянство); ловкие владимирские, ярославские, ор-ловские ходоки, промышленники, купчишки; рядом сидели два великородных боярина, один – с
обвязанной головой, другой – с черным синяком под глазом: после шумства прибыли бить челом
друг на друга; заложив руки за спину, в коротеньком коричневом кафтанчике, в нитяном парике, похаживал, ни на кого не глядя, иностранец с добрым, голодным лицом, в очках – математик, химик, славный изобретатель перпетуум-моби-ле – вечного водяного колеса – и медного человека-автомата, играющего в шашки и вино или пиво извергающего из себя согласно натуре. Математик предлагал царю более ста патентов, могущих обогатить Русское государство.
Со двора в сени ввалился Никита Зотов, пьяный, с невиданной толщины человеком: «Не
робей, он уродство любит, он тебе казны отвалит» – князь-папа волок толстяка в царские покои, Павел Васильевич, загорясь служебной ревностью, подошел к караульному офицеру и в лицо
ему сказал сдавленно: «Слово и дело!» Сразу в сенях стало тихо. Офицер вытянулся, с коротким
дыханием вытащил шпагу: «Идем».
Письмо, поданное Павлом Васильевичем царю в собственные руки (у Петра болела голова, – встретил дьяка насупясь, нетерпеливо), письмо это – немедленно вскрытое – было подписа-но Алешкой Курбатовым, дворовым человеком князя Петра Петровича Шереметьева. Прочтя
мельком, Петр взял себя ногтями за подбородок: «Гм!» – прочел вдругорядь, закинул голову:
«Ха!» – и, забыв о Суслове, стремительно зашагал в столовую палату, где в ожидании обеда томились ближние.
– Господа министры! – У Петра и глаза прояснели. – Кормишь вас, поишь досыта, а прибыли от вас много ли?.. Вот! (Тряхнул письмом.) Человечишко худой, холоп, – придумал! Обо-гащение казны… Федор Юрьевич… (Обернулся к посапывающему кня-зю Ромодановскому.) Прикажи отыскать, привезти Курбатова сейчас же. И обедать без него не сядем… То-то, господа
министры, – орленую бумагу надо продавать: для всех крепостей, для челобитных, – бумагу с
гербом, от копейки до десяти рублев. Понятно? Денег нет воевать? Они – вот они – денежки!
Глава третья
1
Еще не светало, а уже по всему дому хлопали двери, скрипели лестницы, – девки волокли
на двор коробья, узлы, дорожные сундуки. Князь Роман Борисович закусывал за кое-как собран-ным столом, при сальной свече. Хлебая щи, недовольно оборачивался.
– Авдотья же… Антонида… Олька!.. О господи!.. Приподняв живот, тянулся за штофом. И
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
244
мажордом, туда же, пропал. Ну вот – по лестнице загрохотал кто-то вниз башкой.
– Тише, дьяволы!.. О господи…
Вбежала шалая Антонида, – волосы растрепаны, на самой – старая матернина шуба.
– Антонида, сядь ты, ешь…
– Да, ах, тятенька…
Схватила пуховый платок, кинулась в сени. Роман Борисович стал искать – чего бы еще
съесть. Над головой (в светлице) поволокли что-то, уронили, – посыпался сор с дощатого потолка. Что же это такое? Дом ломают?.. Крутя головой, положил осетринки.
В дверь внесло княгиню Авдотью, – в шубе, в теплых платках, – ткнулась у стены на вене-цианский стул. С перепугу осунулась: за всю жизнь два раза только уезжала из Москвы – к Троице и в Новый Иерусалим. И вдруг такой путь и – наспех…
– Чего ты загодя обмоталась платками? Размотайся, поешь. В дороге не еда, слезы.
– Роман Борисович, далек ли поход-то?
– В Воронеж, мама.
– Ба-а-атюшки…
Всхлипнула без слез. Сверху – визгливый голос Ольги: «Маменька, парики вы куда засу-нули?» Авдотью легко, как лист, сорвало со стула, унесло за дверь.
Одно утешало Романа Борисовича: знал, – такая же суета сейчас по всей Москве. Князь-кесарь, хозяин и страшилище столицы, третьего дня объявил царский указ: палатным людям с
женами и детьми, именитым купцам и знатным людям из Немецкой слободы – ехать в Воронеж
на спуск корабля «Предестинация», столь великого, что мало и за границей таких видано. Из-за
близкой распутицы ехать не мешкав, чтобы захватить санный путь.
Роман Борисович, хотя и с натугой, но уже начинал все-таки разбираться в политике. В январе, после шумных праздников, пришли из Константинополя от великого посла Емельяна
Украин-цева письма: турки совсем было шли на вечный мир, только просили небольших усту-пок, дабы раздраженные сердца могли прийти к умягчению, и Емельян Украинцев даже склонил
их к той мысли, что мы непреклонно стоим на Карловицком конгрессе обозначенном фундамен-те: «кто чем владеет, да владеет», – но вдруг что-то в Цареграде случилось, какой-то враг вме-шался в переговоры, и турки злее, чем вначале, стали задираться: требовать назад Азов и город
Казыкерман с приднепровскими городками, требовали по-прежнему – платить московским царям дань крымскому хану. О гробе господнем и поминать не хотели.