сердечно: «Выручать надо. Если к весне турок не устрашим превеликим флотом – миру не быть.
Прахом пойдут все начинания».
Лев Кириллович, в свой черед, со слезами говорил в Кремле высоким палатным людям:
«Бесчестье можем ли стерпеть? По-прежнему платить дань крымскому хану, ждать каждую весну татарских орд на лучших землях наших? Можем ли далее сносить поругания турками и като-ликами гроба господня? Как при Минине и Пожарском, исподнюю сорочку отдадим на построе-ние великого воронежского флота».
Кораблестроительным кумпаниям пришлось снова развязывать кошель. По Москве пошли
зловещие слухи о близкой войне: едва ли не весь мир, говорят, подымался с оружием друг на
друга. Иноземцы, шнырявшие, как мыши, в Москву – из Москвы, разносили по всей Европе, что
Москва-де не прежняя, – тихая обитель истинного христианства, – полна солдат и пушек, молодой царь заносится гордостью, советчики его дерзки… Москва-де лезет на рожон…
Давеча в Кремле Роман Борисович сгоряча обещал поставить полный годовой запас корма
на заложенный корабль «Предести-нация». Надуваясь багровой яростью, кричал перед лицом
Льва Кирилловича: «Сам сяду на коня, а государю в бесчестье не быть». И даже, когда ночью, спустясь со свечой в тайный подвал, вытащил в углу из сырой земли горшок и отсчитывал ко-пейками полтораста рублев на кумпанство, – свою долю, – даже и тогда один в подполье, ощу-пывая при слабом огоньке каждую копеечку, не допускал себя до противных мыслей. Не тот уже
был князь Буйносов, – пообтесали.
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
245
Противные мысли задавил в себе, замкнул на тридевять замков. С такими же мыслями
князь Лыков сидит сейчас у себя в деревеньке, в опале. Глупый князь Степан Белосельский на
пиру у князя-кесаря, пьяный, стал кричать: «Ты мне, что же, и во сне не велишь по-своему думать? Щеки обрили, французские портки ношу, а душу мою – выкуси…» – и сложил кукиш.
Князь-кесарь только нехорошо усмехнулся. Назавтра князю Степану указ – ехать в Пустозерск
воеводой…
У Романа Борисовича разума было достаточно. Но уж неизвестно, какой нужен разум –
угнаться за причудами царя Петра. Будто ему и по ночам чешется – не давать людям покою.
Скакать всей Москве в Воронеж… Зачем? В тесноте, в недоедании валяться по худым избенкам
на лавках? Водку с матросами пить? Баб-то еще зачем туда тащить? О господи…
Роман Борисович выпил лишнюю чарку, чтобы оглушить растерзанные мысли. В окне светало. Галки сели на голое дерево под окном. Как там царь ни ломай наш покой, а зеленый утренний свет все тот же, что при дедах, те же облака розовели за куполами… Роман Борисович из
глубины утробы замычал, не разжимая рта. Слышно, – на дворе зазвякал колокольчик, конюха, запрягая, кричали на коней…
Выехали обозом в двух возках (и еще трое саней с домашней рухлядью, живностью). Коло-кольчики заливались дорожной грустью. Коломенская дорога была уезжена, но ухабиста. Через
каждую версту торчал красный столп, между ними – недавно посаженные березы. Антонида и
Ольга считали столпы и березы (более нечем было развлечься в пути, – под мартовским солнцем
– ледяной наст по снегу, вдали – коричневые рощи). По воронам на придорожных деревьях девы
гадали об амурных встречах. В другом возке Роман Борисович, придавив плечом княгиню Авдотью, посапывал, на ухабах встряхивал губами. Ехали смирно.
В деревне Ульянино, в пятидесяти верстах от Москвы, назначено было кормить. Еще не
показались из лощины соломенные крыши, – мимо буйносовского обоза промчался кожаный высокий возок – шестеркой гнедых коней с двумя ездовыми. В стеклянное окошко на дев, завер-тевшихся от любопытства, равнодушно взглянула томная красавица, укутанная в черные соболя.
– Монсиха, Монсиха, – всполохнулась Антонида, вылезая шеей из материнской шубы. –
Ольга, гляди, с ней кавалер… (В глубине пролетевшего возка, действительно, мелькнуло обритое лицо и галун на шляпе.)
– Кенигсек, лопни глаза.
Антонида всплеснула варежками.
– Да что ты?.. Ой, бесстыжая!..
– А ты опомнилась… Кобылица она, немка… Вся Москва про Кенигсека шепчет, один государь слеп…
– Кнутом ее ободрать на площади…
– Этим и кончит…
В деревне едва ли не на каждом дворе стояли обозы, в раскрытые ворота виднелись боярские возки. Деревенские бабы бегали по навозным сугробам, ловя кур. Роман Борисович рассердился на Авдотью:
– Вот они, ваши дурьи сборы, – до свету надо было выехать… Ищи теперь двор…
Велел гнать к царской избе. Такие взъезжие дворы, – в четыре окна, с красным крыльцом о
пяти ступенях, – в нынешнем году поставлены были на каждом перегоне до самого Воронежа.
Комендантам указано иметь запас кормов и питья и под великим страхом остерегаться тараканов
(потому что государь избяных сих зверей пужается).
Комендант выскочил на крыльцо, – при шпаге и паричке, – замахал на подъехавших:
«Полно, полно, нельзя». Роман Борисович важно отпихнул его, вошел в сени, за ним княгиня и