– Ха… – засмеялся. – Ха-ха… Возьми под облучком у меня в мешке ножик… Добудь копейку… Так-то, мужички невольные… (Натянул вожжи.) Ну, – к кому же?
Один кинулся от саней:
– Ко мне, Иван Васильевич, у меня просторно…
Только сейчас вдруг Романа Борисовича пробрало холодом. Постукивая зубами, поспешил
в темную избу.
– Авдотья… – тряс угоревшую во сне княгиню. – Куда пистолеты мои засунула? Вставай-те, Ольга, Антонида… Огонь вздуйте… Куда сунули кремень, огниво… Мишка, Ванька, вста-вайте – запрягать…
.............
Бревенчатый новостроенный царский дворец стоял за рекой, на полуострову, между старым и новым руслами. Петр там почти что и не жил, – ночевал, где застанет его ночь. Во дворце
остановилась Наталья Алексеевна с царевичем и вдовая царица Прасковья с дочерьми – Анной
Ивановной, Екатериной Ивановной и Прасковьей Ивановной. Туда же вповалку разместили приехавших на празднество боярынь с боярышнями. Из дворца выйти было некуда, кругом – болота, ручьи. Из окон видны одни дощатые крыши корабельных складов, ярко-желтые остовы кораблей
на стапелях (по берегу старого Воронежа), овраги с грязным снегом да холмы, щетинистые от
пней.
Буйносовы девы в ожидании балов и фейерверков томились у окошка, – вот уж не нашли
плоше места! Ни рощи – погулять, ни бережков – посидеть, кругом – тина, мусор, щепки… С берега, с желтых кораблей несутся стукотня, мужичьи крики. Туда часто подъезжали верхами кучи
кавалеров. Но девы только, – ах!.. – издали на стройных всадников. Никто не знал, когда начнут-ся развлечения. Теперь по ночам у кораблей зажигали костры – работали всю ночь. Девы зана-вешивали юбками оба окошка в светелке, чтобы не просыпаться от страшных отблесков пламени…
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
249
Когда на дворе, огороженном бревенчатыми стенами, подсохла грязь, выходили на крылечко, на солнцепек, – скучать. Конечно, можно было развлечься с девами, сидевшими на других
крылечках: с княжной Лыковой дурищей – поперек себя шире, даже глаза заплыли, или княжной
Долгоруковой – черномазой гордячкой (скрывай не скрывай – вся Москва знала, что у нее ноги
волосатые), или с восемью княжнами Шаховскими, – эти – выводок зловредный – только и шу-шукались между собой, чесали языки. Ольга и Антонида не любили бабья.
Однажды во двор нагнали мужиков, – в одно утро поставили качели и карусель с конями и
лодками. Но к потехам не пробиться: то царевич хотел кататься, толкая мамок, чтобы не держали
его за поясок, то маленькие царевны Иоанновны. С ними выходил наставник, – в одном кармане
кафтана – шелковый платок для вытирания носа, в другом – пучок прутиков – розга, – немец
Иоганн Остерман, с весьма глупым большим лицом, насупленным от важности, в круглых очках.
Он усаживал царевен в лодочки, сам садился на расписного коня, говорил мужикам, крутившим
карусель: «Нашинай, абер лангзам, лангзам13», – закрыв под очками глаза, ширкая огромными
подошвами, крутился до одури. Иногда с большого крыльца скатывались пестрой кучей дурачки
в кафтанцах навыворот, эфиопы – черные, как сажа, два старичка шалуна в бабьей одежде, задастые комнатные женщины, и выплывала, ведомая под локти со ступеней, царица Прасковья в
просторном платье черного бархата. Ей выносили стул, подушки, – садилась, отворачивая от
солнца голубоглазое, полное, как дыня, подрумяненное лицо. Парика не носила, темные волосы
свои были хороши. Карлики, дурачки, шалуны, надувая щеки, садились у ног ее. Комнатные
женщины умильно становились за стулом.
– Садитесь, садитесь, – лениво говорила царица боярышням, чтобы больше не кланялись, оставались бы сидеть на крылечках. Смотрела на качели, на карусель, начинала слабо стонать, клоня набок голову. Женщины испуганно придвигались:
– Что, матушка, свет ясный, что болит?
– Ничего… Отвяжитесь… (У царицы всегда что-нибудь болело, – была сыра.) Эй ты, Иоганн… Будет тебе крутиться-то, царевнам головки закружишь… Вот уж, господи прости, дурак немец… Долговязый такой, в очках, а только ему крутиться…
Иоганн Остерман подводил девочек к матери. Старшая, восьмилетняя Екатерина, была ря-ба, глазки у нее косили, – за это царица ее жалела. Младшую, толстенькую, веселую Прасковью, любила, – гладила по кудрявым волосикам, притянув к животу между раздвинутых колен, целовала в лобик. Средняя, Анна Ивановна, смугловатая угрюмая девочка с бледными губами, подходила робко, всегда позади сестер…
– Чего под ноги-то косишься, мать не съест, – говорила царица. Брала с поднесенной шалу-ном-старичком тарелки сладость, одаривала любезную Пашеньку, одаривала Катеньку и – «на
пряник!» – совала Анне. Вздохнув, оглядывала наставника – от суконных коричневых чулок до
приглаженного паричка. – Ох, рано ему детей отдала, – надо бы им с мамками еще понежиться…
Задастые женщины трясли за стулом юбками.
– Рано им, свет-матушка, рано в науку-то…
– А ну вас, не шипите в ухо… – Царица морщилась. Подзывала Остермана. – Что, немец, им читал нынче? Учил ли принцесс по-немецки, цифири учил ли?
Иоганн Остерман, выставляя ногу, поправлял очки и весьма длинно, без сути дела, докладывал. Царица медленно кивала, не понимая ни слова. Одно понимала: как прежде, по старине, теперь не жить. Хотя и трудно – равняться надо по новым порядкам. Памятен остался ей девяносто восьмой год, когда за эту старину разогнали весь кремлевский верх, царевна Софья с сестрами едва кнута миновала, царица Евдокия при живом муже серою монашкою слезы льет в Суздале…
Прасковья недаром была родом Салтыкова – сыра, но умна, – умен был и советчик ее, управляющий и дворецкий, родной брат Василий. Они понимали, – Петру Алексеевичу в Москве
без приличного царского двора не обойтись: иноземные послы, именитые иноземцы взыскатель-ны, не всякого потащишь на Кукуй к Монсихе… Царица Прасковья завела в доме политес и
13 Лангзам – по-немецки «медленно».