Александре Ивановне до смерти не моглось – свернуть с дороги в один из таких чудных
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
254
замков, чьи острые графитовые крыши и огромные окна виднелись за вековыми липами. Волков
сердился: «Мы люди государевы, едем с грамотами, напрашиваться нам невместно, пойми ты
наконец…»
Напрашиваться не пришлось. Однажды поздним вечером въехали в большую деревню, будто мертвую, – даже собаки не брехали. Остановились у корчмы. Покуда хозяин, высокий, сутулый еврей в лисьей шапке, с трудом отворял ворота, Александра Ивановна вылезла из возка –
размяться на снегу. Глядела на половину месяца, тоскливый свет его не загасил звезд. Саньке
было томно отчего-то… Тихо шла по улице… Небольшие избы почти все позавалились, многие
– без крыш, – одни жерди чернели в лунном небе. Дошла до заиндевевшей плакучей ивы, – под
ней часовенка. У запертой дверцы уткнулась ничком, зажав ладонями лицо, какая-то женщина в
белой свитке. Не обернулась на скрип снега. Санька постояла, вздохнула, отошла. Все ей чудилось – музыка где-то далеко.
Окликнул Волков. Пошли в корчму через длинные сени, уставленные кадушками и бочон-ками. Хозяин светил сальной свечой – плотная борода у него торчала вперед маленького лица, –
с глазами старыми и мрачными.
– Клопов нет, хорошо будете спать, – сказал он по-белорусски. – Только пану Малаховскому не вошло бы в ум наехать в корчму. Ох, бог, бог…
В жаркой корчме пахло кислым. За рваной занавеской плакал в зыбке ребенок. Санька сняла шубу, прилегла на принесенные с холоду подушки, – ей тоже хотелось плакать. Зажмурясь, чувствовала, – поправее сердца (где живет душа) – невыносимая тревога… Не то жалко кого-то, не то любить хочется.
Дверь в корчме поминутно хлопала, – входил, уходил хозяин, люди какие-то. Ребенок плакал покорно… «Опять не спать ночь…» Муж позвал: «Саня, ужинать-то будешь?» Притворилась, будто спит. Мерещился ущербный месяц, тускло светивший у часовни на спину бабы в белой свитке. Отмахнуться хотела – нет… Мерещилось давнишнее: страшные глаза матери, когда
умирала… Горит светец, маленькие братики в обмоченных рубашонках свесили головы с печи, слушают, как стонет мать, глядят на тень от прялки на бревенчатой стене, – будто это старик с
тонкой шеей, с козлиной бородой… «Саня, Саня, – вздохом одним звала мать, – Саня, их жалко».
Волков не спеша хлебал лапшу. Дверь опять бухнула, кто-то, войдя, осторожно вздыхал.
Санька глотала слезы: «Вот так и проедешь мимо счастья». Муж – опять: «Саня, да съешь ты
хоть молочка».
Женский голос у двери: «Милосердный пан, сохранит тебя владычица небесная, – третий
день не ели, пожалуй от своих милостей хлебца». Санька, – будто у нее душу прокололо, – села
на лавке. У двери на коленях стояла женщина, за пазухой белой свитки у нее бочком лежало ребячье жалкое личико. Санька сорвалась, схватила блюдо гусятины: «На! – подала и невольно са-ма закивала ей по-бабьи. – Уходи, уходи».
Баба ушла. Санька села к столу, – так билось сердце – молока даже не могла выпить. Волков спросил у еврея-корчмаря:
– Что же – у вас неурожай, что ли, был?
– Нет, до этого бог еще не довел. Пан Малаховский забрал хороший урожай и уже отвез его
в Кенигсберг…
– Видишь ты, – удивился Волков и положил ложку. – В Кенигсберг продают. И цены берут
хорошие?
– Ох, цены, цены! – Хозяин закряхтел, вертя войлочной бородой, поставил подсвечник на
лавку, но сам сесть не решался. – Нынче кенигсбергские купцы хорошо понимают, – кроме них, ни к кому не повезешь пшеницу, в Ригу не повезешь, – кто же захочет платить пошлины шведам.
Ну, и дают гульден…
– Гульден! За пуд? – Волков недоверчиво раскрыл голубые глаза. – Да ты, может быть, врешь?
– А, ей-богу, не вру, зачем мне врать ясновельможному пану? Когда я был молодой – возили хлеб в Ригу, там давали по полтора и по два гульдена. Пан не рассердится, если я сяду? Ох, 100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
255
бог, бог… Все шутки пана Малаховского… зарубил саблей нашего еврея Альтера на деревне у
пана Бадовского. А пан Бадов-ский такой пан, что за простую курицу готов поднять всю свою
загоновую шляхту, – Альтер был у него фактором. Так пан Ба-довский налетел со шляхтой на
пана Малаховского. Была стрельба из пистолей! Ох, бог, бог… Потом пан Малаховский налетел
со своей шляхтой на пана Бадовского. Сколько извели пороха – и все из-за одного убитого еврея… Потом они помирились и выпили пятьдесят бочонков пива. Сюда налетели шляхтичи пана
Малаховского, схватили меня, схватили пятерых наших евреев, бросили нас на простую телегу, придавили жердями, как снопы возят, и повезли к пану Бадовскому на двор… Пан Малаховский
держался за живот, – так он смеялся: «Вот тебе, пан Бадовский, за одного жида – шестеро». У
Янкеля Кагана сломали ребро, покуда он лежал в телеге, у Моисея Левида отбили печенку, у ме-ня ноги сохнут с тех пор…
– Так, если не врешь, – сказал Волков, наливая молока в глиняную тарелку, – отчего же деревня у вас худая?
– А мужикам с чего жиреть?