бы надо. Это что же у вас, – я посмотрел, – скоты лучше живут… Оброчных, видимо, нет совсем?
– У нас все мужики на барщине.
– И сколько дней барщина?
– А все шесть дней на пана работают.
Волков опять удивился… «У нас бы царская казна не допустила, – с такого голого мужика
полушки не возьмешь…»
– Кто же у вас в казну дани платит? Паны, что ли?
– Нет, паны даней не платят. Мы панам платим…
– Вот так государство. – Волков усмехнулся, покрутил головой. – Саня, вот воля панам…
Но Санька не слушала. Глаза раскрыты, зрачки остановились. Повернулась к окошку, прильнула к мокрому стеклу. На улице все громче слышалась музыка, бубенцы, голоса. Корчмарь, забеспокоясь, взял подсвечник, сутуло зашаркал к двери:
– Так я же говорил, – пан Малаховский вам не даст спать…
.............
У корчмы остановился десяток саней. Евреи пиликали на скрипках, дули в хрипучие клар-неты. Шляхтичи, вповалку на коврах, задирая ноги, хохотали, кричали, подзадоривая. Один, усатый, в коротком кожухе, отплясывал на утоптанном снегу, – то важно выступал, проводя по
усам, то бешено крутился, и сабля летела за ним.
Подскакали всадники с факелами, соскочили наземь. Из темноты вырос четверик рослых
коней с павлиньими перьями на задранных башках, – в открытых санях – дамы. (Санька так и
прилипла к стеклу, лупясь на заграничных: все в узких бархатных шубках, меховые воротнички, маленькие шапочки – набок.) Дамы смеялись, озаренные факелами. С запяток саней слез коренастый пан, пошатываясь, пошел к корчме, – за мутным стеклом увидел Санькино лицо. «Айда!» –
махнул шляхте. Пан и позади него шляхтичи, – иные в простых кожухах, иные и совсем рваные, но все при саблях и пистолетах, – ворвались в корчму. Пан, красный, как медный котел, раздвинув ноги, провел горстью по усам, столь великим, что не вмещались в горсть. Кунтуш его на
черно-бурых лисах был в снегу, – видно, пан не раз валился с запяток. Громыхнув саблей, блестя
глазами на Саньку, заговорил пышно, с пропитой натугой:
– Милостивая моя пани княгиня, проклятый корчмарь поздно донес мне о вашем приезде.
Как! Чтобы такая красивая, высокородная пани ночевала в гадкой корчме! Не позволим. Шляхта, вались в ноги, проси пани княгиню в замок…
Шляхтичи, – были между ними и седые, украшенные сабельными рубцами поперек лица, –
наполняя корчму духом перегара, стали бросаться на одно колено перед Санькой, сорвав шапку, ладонью ударяли в грудь:
– Милостивейшая пани княгиня, умереть – не встану от ваших божественных ножек, – пожалуй к пану Малаховскому.
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
256
Александра Ивановна, как выскочила из-за стола, сдернув с плеч дорожную шаль, так и
стояла перед коленопреклоненной шляхтой, бледная, с поднятыми бровями, только ноздри
вздрагивали. Корчмарь высоко держал свечу. Пан Малаховский, глядя на такую красавицу, толкнул одного, другого шляхтича и, подступив, грузно пал сам на колено:
– Прошу.
У Саньки все же хватило ума оглянуться на мужа. Василий сильно испугался, дрожащей
рукой расстегивал ворот рубахи, доставая с груди мешок с грамотами – в удостоверение, что он
лицо неприкосновенное. Санька с некоторой заминкой, но голосом певучим проговорила:
– Буду счастлива сделать знакомство…
.............
Вторую неделю пировал пан Малаховский, шумел на все Оршанское воеводство. Пани Августа, жена его, так любила веселье и танцы, – заплясывала кавалеров до одури. Иной, уморясь, прятался куда-нибудь в чулан, – будили, приволакивали заспанного в колонное зало, где на хорах из последних сил выбивались музыканты, – тощие, в заплатанных лапсердаках, – с венеци-анских люстр под пышно расписанным потолком капал воск свечей на потные парики, развева-ющиеся юбки, в соседних покоях воодушевленно пила и горланила загоновая шляхта.
Среди ночи вдруг пани Августа, – маленькая, кудрявая, с ямочками на щеках, – придумав
новую забаву, хлопала в ладоши: «Едем». Валились в сани, с факелами мчались к соседу, где
снова бочонки венгерского, целиком зажаренные бараны для высоких гостей, для шляхты –
огромные миски рубцов с чесноком. Осушали чаши за прекрасных дам, за польский гонор, за
великую волю Ржечи Посполитой.
Или придумывала пани Августа нарядить гостей турками, греками, индусами, шляхтичам
поплоше мазала лица сажей. Увеселясь ночь, на рассвете ряжеными шли в соседний монастырь, приветливо бренькавший колоколом за голыми деревами на пригорке. Стояли обедню и потом в
белой трапезной, согретой пылающими бревнами в очаге, пили столетние меды, шутили с га-лантными монахами в надушенных рясах и в шпорах – про всякий случай.
Санька со всем пожаром души своей кинулась в это веселье. Только меняла платья и мокрые сорочки, обтиралась душистой водкой и снова, похудевшая, высокая, вся пропитанная музыкой, гордо кланялась в менуэте, как бешеная крутилась в польском.
Василий крепился поначалу, но к нему приставили двух объедал и опивал, знаменитых во
всей Польше богатырей – пана Ходковского и пана Доморацкого. Это были такие шляхтичи, что