вареников, запивали пятью бутылками венгерского. Василий день и ночь с ними целовался. Когда находило просветление – с тоской искал жену: «Голубушка, Санечка, собираться надо, довольно». Санька и не оглядывалась. Пан Ходковский обнимал его за плечи, – покачиваясь, шли
пировать дальше…
Василий мычал, зарывался в подушку, – кто-то тряс за плечо. (Спал одетый, только снял
кафтан и шпагу.) Голова свинцовая – не поднять. Трясли упрямо, впивались ногтями… «Ох, что
еще?»
– Иди со мной танцевать… Иди же, иди, – торопливо повторил Санькин голос, до того
странный, что Василий приподнялся на локте. У кровати Санька кивала ему напудренной головой… Глаза такие – будто пожар в доме, беда стряслась… – Со мной не хочешь танцевать?
– Рехнулась, матушка… Утро на дворе…
Санькино изменившееся лицо, оголенные плечи были голубоватые от света зари за большим прозрачным окном… «До чего себя довела, – ни кровинки».
– Ложись ты спать лучше.
– Не хочешь, не хочешь… Ах, Василий…
Она стремительно села на высокий стул, уронила голые руки. Пахло от нее французскими
сладковатыми духами, чужим чем-то. Не мигая, глядела на мужа, – по горлу катился клубочек.
– Вася, ты любишь меня?
Спроси она про это мягко, обыкновенно, – нет, спросила будто с угрозой. Василий от доса-100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
257
ды ткнул кулаком в подушку:
– Меня-то хоть ты оставь жить покойно.
Она опять проглотила клубочек:
– Скажи, как ты меня любишь?
Что сказать на это? Вот чепуха бабья! Не трещала бы так голова с похмелья, Василий
непременно бы выругался. Но не было ни сил, ни охоты, – молчал, с укоризненной усмешкой
оглядывая жену. Санька тихо всплеснула руками:
– Не убережешь… Грех тебе…
Встала, ногой отбросила длинный хвост платья, ушла…
– Дверь-то закрывай, Саня…
.............
Василий так и не мог заснуть, – вздыхал, ворочался, слушая отдаленную музыку внизу, в
залах. Не хотелось, а думалось: «Плохо, нехорошо». Сидел на постели, держась за голову…
«Никуда не годится так жить…» Оделся, черным ходом пошел к службам – взглянуть, в порядке
ли возок. Увидев у каретника Антипа кучера (купил его за шестьдесят рублей у смоленского воеводы – взамен пропавшего под Вязьмой), обрадовался своему человеку:
– Что ж, Антип, завтра поедем.
– Ах, Василий Васильевич, хорошо бы, – так уж тут надоело.
– Вечером сбегай к корчмарю насчет лошадей.
Василий медленно возвращался через парк. Мело чистым снегом, важно шумели деревья с
грачиными гнездами. На пруду работало много мужиков и баб, – видимо, согнали всю деревню
расчищать снег, ставили какие-то жерди с флагами, хлопавшими по ветру. «Все пустяки да забавы». Василий вдруг остановился, будто кто схватил за плечи, – сморщился. Колотилось сердце.
Догадался: он! Сколько раз видел его сквозь пьяный угар, сейчас только понял – он, – пан Владислав Тыклинский, рослый красавец в парижском апельсинового бархата кафтане. Александра
– все с ним: менуэт – с ним, контрданс, мазурку – с ним.
Василий глядел под ноги. Снег лепил в щеки, в шею. Но мелькнула эта острая догадка, и
опять все стало затягивать похмельной одурью. Решения не принял. А его уже искали завтракать. (Обычай здесь такой, – после веселой ночи – ранний завтрак и – спать до обеда.) Опосты-левшие друзья, Ходковский и Доморацкий, хвастуны, лгуны толстопузые, хохоча, подхватили
под руки: «Какой бигос подан, пан Василий…» Александры за столом не было и того – тоже…
Василий хватил крепкой старки, но хмель не брал…
Он вылез из-за стола, прошел в танцевальную залу – пусто. На хорах, привалясь к турецкому барабану, спал длинный костлявый еврей. Василий осторожно приотворил двустворчатые
двери в зеркальную галерею, – вдоль окон по навощенному паркету, замусоренному цветными
бумажками, шли пан Владислав, нахально задрав шпагой полу апельсинового кафтана, и Александра. Он горячо ей говорил, норовисто вздергивал париком. Она слушала с опущенной головой. В ее склоненной шее было что-то девичье и беззащитное: завезли за границу неопытную
дурочку, бросили одну, обидят – только слезы проглотит…
Василию бы надо подступить гневно, потребовать сатисфакции у гордого поляка, но он