полков царя Петра? Где ваши двести тысяч червонцев? Поляки, черт возьми, ждут этих денег.
Поляки ждут моего успеха, чтобы взяться за сабли, или моего провала, – начать неслыханную
междоусобицу…
Пена текла с его полных, резко вырезанных губ, холеное лицо тряслось… Паткуль, отведя
глаза, сдерживая бешенство, подпиравшее к горлу, ответил:
– Государь, рыцари хотели бы получить гарантию того, что, свергнув шведское господство, не подвергнутся нашествию московских варваров. В этом, думается мне, причина колебания…
– Вздор! Пустые страхи… Царь Петр клялся на распятии не идти дальше Ямбурга, – русским нужна Ингрия и Карелия. Они не посягнут даже на Нарву.
– Государь, я опасаюсь вероломства. Мне известно, – из Москвы посланы лазутчики в
Нарву и Ревель будто бы для закупки товаров – им приказано снять планы с этих крепостей.
Август отступил. Большая, с подкрашенными ногтями рука его упала на эфес шпаги, круглый подбородок выпятился надменно.
– Господин фон Паткуль, даю вам королевское слово: ни Нарва, ни Ревель, ни – тем паче –
Рига не увидят русских. Что бы ни случилось, я вырву эти города из когтей царя Петра…
.............
Король отчаянно скучал в Митаве, в герцогском дворце. Его пребывание вблизи войска не
ускоряло событий. Удалось только взять крепостцу Кобершанц. Два раза бомбардировали Ригу, но безуспешно. Лифляндские рыцари все еще раздумывали – садиться ли на коней. Польские
магнаты настороженно выжидали, готовя, по-видимому, на предстоящем сейме запрос королю: с
какими целями он втягивал Польшу в эту опасную войну.
Погода в Митаве была скверная. Денег мало. Курляндские помещики неотесаны, жены их
более похожи на стельных коров, чем на соблазнительный пол. Молодой курляндский герцог, Фридрих-Вильгельм, чванный пьяница, нагонял непереносимую скуку. Если бы не усилия нового друга – Аталии Десмонт, покинувшей вместе с королем веселую Варшаву, пылкому нраву Августа грозила меланхолия.
Аталия Десмонт затевала балы и охоты, выписала из Варшавы итальянских актеров, раз-брасывала деньги с такой непонятной щедростью, – даже Август иной раз сопел носом, отдавая
распоряжение министру двора – изыскать для графини столько-то золотых дублонов. От сурово-го климата итальянские актеры чихали и кашляли. На изящно задуманных балах местное дворянство, незнакомое с утонченными наслаждениями, только таращилось на роскошь, подсчиты-вало в уме, во что это обошлось королю.
Однажды король обедал. По обычаю он ел один, спиной к огню камина, за небольшим сто-100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
261
лом. Дамы сидели перед ним полукругом на золоченых стульчиках. На короле был небольшой
галантный парик, легкий кафтан с цветочками, батистовая рубашка падала кружевами до низа
живота. Кравчий, пергаментный старик с крашеными усами, подливал гретое вино. Сегодня при-сутствовало на приеме шесть местных баронесс со свекольными щеками, шесть дородных баро-нов напряженно стояли за их обсыпанными мукой париками. Два стульчика были не заняты.
Август, жуя фаршированного зайца, мутно поглядывал на дам. Потрескивали дрова. Бароны и баронессы не шевелились, очевидно, опасаясь неприличных звуков в виде сопения. Молчание слишком затянулось. Август, облокотясь, вытер губы, уронил на стол салфетку.
– Медам и месье, я не устану повторять о том высоком удовлетворении, которое испыты-ваю, будучи гостем вашего прекрасного города. (Подтвердил это легким движением кисти руки.) Нужно ставить в пример высокие нравственные качества курляндского дворянства: с благород-ным образом мыслей оно счастливо соединяет трезвую практичность…
Бароны достойно наклонили парики из конского волоса, баронессы, помедлив несколько
(так как плохо понимали французскую речь), приподняли пышные зады, присели.
– Медам и месье, увы, в наш практический век даже короли, заботясь о высшем благе своих подданных, принуждены иногда спускаться на землю. Эту истину не все понимают, увы
(вздохнув, подкатил глаза). Что, кроме горечи, может возбудить близорукая и легкомысленная
расточительность иного надутого гордостью пана, расшвыривающего золото на пиры и охоты, на кормление пьяниц и бездельников, в то время когда его король, как простой солдат, со шпагой идет на штурм вражеской твердыни…
Август отхлебнул вина. Бароны напряженно слушали.
– Королей не принято спрашивать. Но короли во взорах читают волнение души своих подданных. Месье, я начал эту войну один, с десятью тысячами моих гвардейцев. Месье, я начал ее
во имя великого принципа. Польша разодрана междоусобиями. Бранденбургский курфюрст, этот
хищный волк, вгрызается нам в печень. Шведы – хозяева Балтийского моря. Король Карл уже не
мальчик, он дерзок. Не вторгнись я первый в Лифляндию, завтра шведы уже были бы здесь, курляндский хлеб обложили бы пятерной пошлиной и редукцию распространили бы на ваши земли.
Светлые глаза его расширились. Бароны начали сопеть, дамы втягивали головы.
– Господь возложил на меня миссию, – от Эльбы до Днепра, от Померании до Финского
побережья водворить мир и благоденствие в единой великой державе. Кто-то должен есть приго-товленный суп. Шведские, бранденбургские, амстердамские купцы протягивают к нему ложки.
Я – дворянин, месье. Я хочу, чтобы суп спокойно ели вы… (Он поднял глаза к потолку, словно
меряя расстояние, откуда нужно спуститься.) Вчера я приказал повесить двух фуражиров, – они
ограбили несколько ферм в именье барона Икскуля… Но, месье… Мои солдаты проливают
кровь, им ничего не нужно, кроме славы… Но лошадям нужны овес и сено, черт возьми… Я
принужден взывать к дальновидности тех, за кого мы проливаем кровь…
Бароны багровели, понимая теперь, к чему он клонит. Август, все более раздражаясь их
молчанием, начал приправлять речь солдатскими словечками. Вошла Аталия Десмонт, – от по-луопущенных век смугло-бледное лицо ее казалось страстным. С изящным непринуждением