думные дворяне… И плюнул я на него, дурно мне стало, ужасно… Знаю по писанию – скоро ему
быть. Выблядков его уже много, бешеных собак…»
Теперь понятно было, что требовать. Стрельцы кинулись в Кремль. Начальник стрелецкого
приказа, Иван Андреевич Хованский, стал за раскол. Шесть костяных раскольников с Никитой
Пустосвятом, три дня не евши ни крошки, не пивши ни капли, принесли в Грановитую палату
аналои, деревянные кресты и книги и перед глазами Софьи лаяли и срамили патриарха и духовенство. Стрельцы у Красного крыльца кричали: «Хотим старой веры, хотим старины». А иные
говорили и тверже: «Пора государыне царевне в монастырь, полно царством-то мутить». Оставалось одно средство, и Софья гневно пригрозила:
– Хотите променять нас на шестерых чернецов – мужиков – невежд? В таком разе нам, царям, жить здесь нельзя, уйдем в другие города, возвестим всему народу о нашем разорении, о
вашей измене…
Стрельцы поняли, чем пригрозила Софья, – испугались: «Как бы она, ребята, не двинула
дворянское ополчение на Москву?..» Попятились! Стали договариваться. А уж по приказу Василия Васильевича Голицына выносили из царских погребов на площадь ушаты с водкой и пивом.
Дрогнули стрельцы, закружились головы. Кто-то крикнул: «Черт ли нам в старой вере, то дело
поповское, бей раскольников». Одному костяному старцу тут же отсекли голову, двоих задави-ли, остальные едва унесли ноги.
Опоили проклятые бояре простых людей, вывернулись. Москва шумела, как улей. Каждый
кричал про свое. Не нашлось тогда одной головы, – бушевали вразброд. Разбивали царские кабаки. Ловили подьячих из приказов, рвали на части. По Москве ни проходу, ни проезду. Ходили
осаждать боярские дворы, едва бояре отстреливались, – великие в те дни бывали побоища. Пылали целые порядки изб. Неубранные трупы валялись на улицах и базарах. Прошел слух, что бояре стянули под Москвой ополчение, – разом хотят истребить бунт. И еще раз пошли стрельцы с
тучами беглых холопов в Кремль, прибив на копье челобитную о выдаче на суд и расправу всех
бояр поголовно. Софья вышла на Красное крыльцо, белая от гнева: «Лгут на нас, и в мыслях того
ополчения не было, крест на том целую, – закричала она, рвя с себя сверкающий алмазный
наперсный крест, – то лжет на нас Матвейка-царевич». И с крыльца выкинули на стрелецкие копья всего лишь одного захудалого татарского царевича Матвейку: подавитесь!
Матвейку разорвали на мелкие клочья, – насытили ярость, и опять стрельцы ушли ни с
чем… Три дня и три ночи бушевала Москва, вороньи стаи над ней взлетали высоко от набатного
звона. И тогда же родилось у самых отчаянных решение: отрубить самую головку, убить обоих
царей и Софью. Но когда Москва пробудилась на четвертый день, Кремль был уже пуст: ни царей, ни царевны, – ушли вместе с боярами. Ужас охватил народ.
Софья уехала в село Коломенское и послала бирючей по уездам созывать дворянское
ополчение. Весь август кружила она около Москвы по селам и монастырям, плакалась на папертях, жаловалась на обиды и разорение. В Кремле со стрельцами остался Иван Андреевич Хованский. Стали думать: уж не кликнуть ли его царем, – человек любезный, древнего рода, старого
обычая. Будет свой царь для простого народа.
Ожидая богатых милостей, дворяне бойко садились на коней. Огромное, в двести тысяч, ополчение сходилось к Троице-Сергиеву. А Софья, как птица, все кружила около Москвы. В
сентябре посланный ею конный отряд, со Степкой Одоевским во главе, налетел на рассвете на
село Пушкино. Там, объезжая со стрельцами подмосковные, ночевал на пригорке в шатре Иван
Андреевич Хованский. Стрельцы спали беспечно. Их, сонных, всех порубили саблями. Иван Андреевич в исподнем белье выскочил из шатра, размахивая бердышом. Михайла Тыртов прямо с
коня кинулся ему на плечи. Прикрутив Ивана Андреевича к седлу, повезли в село Воздвижен-ское, где Софья справляла свои именины. У околицы села на вынесенных скамьях сидели бояре, одетые по военному времени – в шлемах, в епанчах. Михайла Тыртов сбросил с седла Хованско-го, и тот от горя и стыда, раздетый, стал на колени на траву и заплакал. Думный дьяк Шакловитый прочел сказку о его винах. Иван Андреевич закричал с яростью: «Ложь! Не будь меня, –
давно бы в Москве по колена в крови ходили…» Трудно было боярам решиться пролить кровь
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
27
столь древнего рода. Василий Васильевич сидел белее снега. И он и Хованский были Гедимино-вичами, и Гедиминовича судили сейчас худородные, недавние выскочки. Видя такое шатание, Иван Михайлович Милославский отошел к верхоконным и шепнул Степке Одоевскому. Тот во
весь конский мах поскакал через село к шелковому шатру царевны Софьи и тем же махом, топча
кур и малых ребят, вернулся. «Правительница-де приказала не сомневаться, кончать князя». Василий Васильевич торопливо отошел, закрыл глаза платочком. Дико закричал Хованский, когда
Михайла Тыртов схватил его за волосы, таща в пыль на дорогу. Здесь же у околицы отрубили
Хованскому голову.
Остались без головы стрельцы. Узнав о казни, в ужасе кинулись в Кремль, затворили ворота, зарядили пушки, приготовились к осаде, совсем как поляки, сто лет тому назад, когда Москву
обложили войска новгородского купечества.
Софья поспешила в Троице-Сергиево под защиту неприступных стен. Начальствовать
ополчением поручила Василию Васильевичу. И так стояли, грозясь, обе стороны, ожидая, кто
первый испугается. Испугались стрельцы и послали в Троицу челобитчиков. Принесли повин-ную. Тем и кончилась их воля. Столб на Красной площади снесли. Вольные грамоты взяты были
назад. Начальником стрелецкого приказа назначили Шакловитого, скорого на расправу. Многие
полки разослали по городам. Народ стал тише воды ниже травы. И опять над Москвой, над всей
землей повисла безысходная тишина. Потянулись годы.