за весь день ни минуты передышки, ни слова попросту, все с вывертом, всегда начеку), но, потерев припухшие глаза, мужественно пила вино из рюмки, отливающей как мыльный пузырь, улыбалась приподнятыми уголками губ. Приехала за границу не дремать – учиться «рафине». Это
самое «рафине» (так объясняла Аталия) понимают даже и не при всех королевских дворах: в самом Версале грубости и свинства весьма достаточно…
– Представь, душа моя, в сырой вечер не растворишь окна – такое зловоние вокруг дворца, – из кустов и даже балконов… Придворные ютятся в тесноте, спят кое-как, в неряшестве, об-ливаются духами, чтобы отбить запах нечистого белья… Ах, мы с тобой должны поехать в Италию… Это будет прекрасный сон… Это родина всего рафине… К твоим услугам – поэзия, музыка, игра страстей, утонченные наслаждения ума…
Серебряным ножичком Аталия очищала яблоко. Положив ногу на ногу, покачивала ту-фелькой, полузакрыв глаза, тянула вино.
– Люди рафине – истинные короли жизни… Послушай, как это сказано: «Добрый земле-пашец идет за плугом, прилежный ремесленник сидит за ткацким станом, отважный купец с
опасностью жизни ставит парус на своем корабле… Зачем трудятся люди? Ведь боги умерли…
Нет, – иные божества меж розовеющих облаков я вижу на Олимпе».
Санька слушала, как очарованный кролик. У Аталии морщинки забегали на лоб. Протянув
пустой стакан: «Налей», – говорила:
– Мой друг, я все же не понимаю, почему вы страшитесь принять любовь Августа, – он
страдает… Добродетель – только признак недостатка ума. Добродетелью женщина прикрывает
нравственное уродство, как испанская королева – глухим платьем дряблую грудь… Но вы умны, вы – блестящи… Вы влюблены в мужа. Никто не мешает изъявлять к нему ваши пылкие чувства, только не делайте этого явно. Не будьте смешны, друг мой. Добрый горожанин в воскресный
день идет гулять со своей супругой, держа ее ниже талии, чтобы никто не осмелился отнять у
него это сокровище… Но мы – женщины рафине, – это обязывает…
За кружевами чепчика не было видно Санькиного опущенного лица. Что ей было делать?
Могла плясать хоть сутки, не присаживаясь, выламываться под какую угодно греческую богиню, в ночь прочесть книжку, наизусть заучить вирши… Но некоторого в себе не могла пересилить: сгорела бы от стыда, замучилась бы после, уговори ее Аталия по-женски пожалеть короля…
(«Все это будет, будет, конечно, но не сейчас».) Как объяснить? Не признаться же, что не на
Парнасе родилась, – пасла коров, что готова бы расстаться с добродетелью, но чего-то из себя
еще не в силах выдрать, будто маменькины страшные глаза стерегут заветное, стержень какой-то…
Аталия не настаивала. Ущипнув Саньку за щеку, переводила разговор:
– Моя мечта – увидеть царя Петра. О, я с благоговением поцелую эту руку, умеющую держать молот и меч. Царь Петр напоминает мне Геркулеса – его двенадцать подвигов, – он бьется с
гидрой, он очищает конюшни Авгия, он поднимает на плечах земной шар… Неужели не сказка, мой друг, что за несколько лет царь Петр создал могучий флот и непобедимую армию? Я хочу
знать имена всех маршалов, всех генералов. Ваш государь – достойный противник королю Карлу. Европа ждет, когда наконец московский орел вонзит когти в гриву шведского льва. Вы должны утолить мое любопытство…
Всякий раз Аталия сворачивала разговор на московские дела. Санька отвечала, как умела.
Не понимала, почему ей становится неприятен настороженно-вкрадчивый голос подруги… Потом, в постели, натянув одеяло до носа, долго не могла заснуть, растревоженная ночными разговорами. Ах, не легка была эта самая «рафине»…
3
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
264
«…И наконец вся эта коалиция – не более чем листок бумаги, способный испугать почтенных сенаторов, – не вашу пылкую отвагу… Датчане не посмеют нарушить мира, – верьте женской проницательности. Царь Петр связан переговорами о мире – он не выступит, покуда турки
не развяжут ему рук. Но этого не случится. Дьяк Украинцев роздал визирям все свои шубы на
соболях, – ему больше нечего сказать. Царь Петр стремился напугать турок спуском нового воронежского флота, – вместо того заставил весьма насторожиться англичан и голландцев. Их послы в Константинополе и слышать не хотят о русских кораблях в Черном море. Всех неприми-римее польский посол Лещинский, смертельный враг Августа. Он умолял султана именем Ржечи
Посполитой помочь полякам добыть у русских Украину с Киевом и Полтавой.
Вот последние новости или сплетни, – как вам больше понравится, – ими полна Варшава.
Мы с Августом тратим не малые деньги на балы и развлечения, – увы, популярность короля
продолжает падать. Он в бешенстве и ставит себя в смешное положение, волочась за одной русской простушкой…
Итак, попутный ветер истории наполняет ваши паруса, свистит в снастях о близкой славе.
Сейчас или никогда. Преданная вам Аталия».
Карл получил письмо это в Кунгсёрском лесу. Читал, прислонясь к дереву. Шумели сосны, летели низкие облака в мартовском небе. Внизу, в туманном ущелье, тявкали гончие собаки, по
их нетерпеливым голосам было ясно – гнались за большим зверем. Старик егерь, уминая снег
между камнями, спустился на несколько шагов, выжидательно обернулся. Король снова и снова
перечитывал письмецо. Гонец, доставивший его, держал под уздцы коня, косившего лиловым
глазом на собачьи голоса.
Из ущелья показался олень, – сильными прыжками поднимался по откосу. Карл не поднял
мушкета. Олень, закинув ветвистые рога, промчался между деревьями. Шагах в пятидесяти раздался выстрел – там, где на номере стоял французский посол. Карл не обернулся, – письмецо
трепалось в его покрасневшей руке. Егерь, войдя морщинами подбородка в кожаный воротник, вернулся на старое место – позади этого юноши с маленькой головой и узким лицом, худого, как
жердь, в лосином кафтане с длинной спиной.
– Кто передал вам это письмо? – спросил Карл.
Офицер, не выпуская узды, подошел на шаг.