Алексей Толстой: «Петр Первый»
271
Стариковский голос отозвался:
– Аюшки…
– Лука, никого не пускай, – слышишь ты?
– А ну – ломиться будут?
– А ты что, – не мужик?
– Ладно, я их рожном.
Мишка подумал: «Все понятно».
Через небольшое время из переулка вышли трое в стрелецких колпаках, оглядели пустую
улицу, залитую луной, и – прямо к воротам. Мишка сказал строго:
– Проходите…
Стрельцы подошли недобро к одноколке:
– Что за человек? Зачем в такой час в слободе?
Мишка им – тихо, угрожающе:
– Ребята, давайте отсюда скорей…
– А что? – злобно крикнул один, пьянее других. – Чего пугаешь? Знаем мы, откуда… (Другие двое ухватили его за плечи, зашептали.) Голова-то у тебя тоже на нитке держится… Погодите, погодите… (Товарищи уже оттаскивали его, не давали, чтобы он засучил рукав.) Не всех еще
перевешали… Зубы у нас есть… Не торчать бы тому на коле… (Ему ударили по шее, – уронил
шапку, – уволокли в переулок.)
Свет в окошечках скоро погас. Но Петр не выходил. За воротами Лука время от времени
начинал сонно постукивать в коло-тушку. Скоро настала такая тишина – уморившийся конь, и
тот повесил голову. Мишка сквозь дрему услышал, как кричат петухи. Лунный свет похолодел.
В конце улицы желтела, розовела заря. Во второй раз он проснулся от шепота, – кругом одноколки стояли мальчишки, иные без штанов. Но только он открыл глаза – все разбежались, махая
рукавами, мелькая черными пятками. Солнце было уже высоко.
Петр вышел из калитки, надвинув на глаза шляпу. Густо кашлянул, взял вожжи.
«Вот и с плеч долой», – пробасил, тронул рысью.
Когда выехали из Москвы на зеленое поле, – вдали острые кровли немецкой слободы, за
ними лежащие за краем земли снежные облака, – Петр сказал:
– Так-то вашего брата – денщика… А еще станешь по ночам баловаться – в чулан буду за-пирать. – И засмеялся, сдвинул шляпу на затылок.
Нагнали полуроту солдат в бурых нескладных кафтанах, к ногам у всех привязаны пучки
травы и соломы, – шли они вразброд, сталкиваясь багинетами. Сержант – отчаянно: «Смирна!»
Петр вылез из одноколки, – брал за плечи одного, другого солдата, поворачивал, щупал корявое
сукно.
– Дерьмо! – крикнул, выкатывая глаза на угреватого сержанта. – Кто ставил кафтаны?
– Господин бомбардир, кафтанцы выданы на сухаревой швальне.
– Раздевайся. – Петр схватил третьего – востроносого, тощего солдата. Но тот будто задохнулся ужасом, глядя в нависшее над ним круглое, со щетиной черных усиков лицо бомбардира.
Близстоящие товарищи выдернули из рук у него ружье, расстегнули перевязь, стащили с плеч
кафтан. Петр схватил кафтан, бросил в одноколку и, не прибавив более ни слова, сел, – погнал в
сторону Меньшикова дворца.
Раздетый солдат, дрожа всеми суставами, очарованно глядел на удаляющуюся по травяни-стой дороге одноколку. Сержант толкнул его тростью:
– Голиков, вон из строя, плетись назад… Смир-р-рна! (Разинув пасть, закинулся, заорал на
все поле.) Лева нога – сено, права нога – солома. Помни науку… Шагом, – сено – солома, сено –
солома…
.............
Сукно на сухаревскую военную швальню поставил новый завод Ивана Бровкина, построенный на реке Неглинной, у Кузнецкого моста. Интересанами в дело вошли Меньшиков и Шафиров. Преображенский приказ уплатил вперед сто тысяч рублей за поставку кафтанового сукна.
Меньшиков хвалился Петру, что сук-нецо-де поставит он не хуже гамбургского. Поставили де-100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
272
рюгу пополам с бумагой. Алексашка Меньшиков в воровстве рожден, вором был и вором остался. «Ну, погоди!» – думал Петр, нетерпеливо дергая вожжами.