2
Иван Великий гудел над Москвой, – двадцать четыре молодца гостинодворца раскачивали
его медный язык. Шло молебствие о даровании победы русскому оружию над супостаты. Сегодня после обедни думный дьяк Прокофий Возницын по древнему обычаю, – в русской шубе, в
колпаке меховом, в сафьяновых сапожках, – вышел на постельное крыльцо (уже зараставшее
крапивой и лопухами), внятно множеству сбежавшегося народа прочел царский указ: идти на
свейские города ратным людям войною. Быть на коне всем стольникам, стряпчим, дворянам
московским и жильцам и всем чинам, писанным в ученье ратного дела.
Давно ждали этого, и все же Москва всколыхнулась до утробы. С утра, пылью застилая
улицы, проходили полки и обозы. Солдатские женки бежали рядом, взмахивали отчаянно длинными рукавами. Посадские люди во множестве жались к заборам от прыгающих по бревенчатой
мостовой пушек. В раскрытые двери из древних церковок громогласно вопили дьякона: «Побе-е-ды!..» Распахивались ворота боярских дворов, выскакивали всадники, – иные по-старинному в
латах и епанчах, – горяча коней, врезались в толпу, хлестали нагайками. Сталкивались телеги, трещали оси, грызлись, взвизгивали кони.
В Успенском соборе в огнях множества свечей слабый телом патриарх Адриан, окутанный
дымами ладана, плакал, воздев ладони. Бояре и за ними плотною толщей именитые купцы и
лучшие гостиной сотни стояли на коленях. Все плакали, глядя на слезы, текущие по запрокину-тому к куполу лицу владыки. Архидьякон, разинув пасть, надув жилы на висках, возгласами победы, подобно трубе Страшного суда, покрывал патриарший хор. Черна была мантия патриарха, черны лики святителей в золотых окладах, – золотом и славою сиял храм.
Купечество в таком множестве в первый раз допускалось в Успенский собор – в твердыню
боярскую. Бурмистерская палата пожертвовала на сей случай двадцать пять пудов восковых свечей, да многие именитые поставили отдельно свечи – кто в полпуда, а кто и в пуд. Дьяконов просили не жалеть ладана. Иван Артемич Бровкин, сопя от слез, повторял: «Слава, слава…» По од-ну его сторону президент Митрофан Шорин самозабвенным голосом подпевал хору, по другую
Алексей Свешников цыганскими глазами так жадно ел золото иконостаса, риз и венцов, будто
вся эта мощь была его делом… «Победы!» – взревел, потрясая своды, пышно облаченный архидьякон, – красные розы, вытканные на ризе его, затянуло клубами.
Пошли к кресту. Первым – тучный, седой князь-кесарь Федор Юрьевич, – с минуту целовал крест, вздрагивая дряхлыми плечами. За ним – князья и бояре, один старее другого (молодые
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
275
уже все были на службе и в походе). Истово двинулось купечество. Церковному старосте, дер-жавшему большой поднос, бросали со звоном червонцы, перстни, жемчужные нитки. Выходили
из собора, подняв головы. Еще раз перекрестясь на огромный лик над входом, встряхивали волосами, надевали шапки и шляпы, шли через плешивую, поросшую травкой площадь в Бурмистер-скую палату, – бойко стучали каблучками, хозяйственно поглядывали на толпы простого народа, на окна приказов.
Ивана Артемича при выходе схватили за бархатные полы десяток черных, корявых рук:
«Князь, князь… Копеечку… Кусо-о-о-чек!» – вопили косматые, беззубые, голые, гнойные…
Ползли, тянясь, трясли лохмотьями: «Князь, князь!..» Ужасаясь, Иван Артемич оглядывался:
«Что вы, дураки, нищие, какой же я князь!..» Выворотил оба кармана, кидал копейки… Плешивый юродивый задребезжал кочергами, взвыл нечеловечьим голосом: «Угольков хочу горячень-ких…»
Тут же, посмеиваясь щелками глаз, щипля бороденку, стоял Васька Ревякин. Оторвав кое-как полы, Иван Артемич – ему:
– Не твое ли это войско, купец?.. Ты б лучше лоб перекрестил для такого дня…
– Мы с миром, Иван Артемич, – приложив к животу руки, Ревякин поклонился, – с миром
смиряемся… Мир убог, и мы у бога…
– Тьфу! Пес, начетчик!.. Чистый пес!.. – Иван Артемич пошел прочь, вдогонку ему козлом
заблекотал юродивый.
3
Солдатам то и дело приходилось, навалясь, вытаскивать из грязи телеги и пушки. Много
дней дул ветер с запада, куда медленно, растянувшись на сотню верст, двигались войска генералов Вейде и Артамона Головина. (Репнинская дивизия никак не могла еще тронуться из Москвы.) Шли сорок пять тысяч пеших и конных и тысяч десять телег.
Студеные туманы волоклись по верхушкам леса. Дождь сбивал последние листья с берез и
осин. В синеватой грязи разъезженных дорог колеса увязали по ступицу, кони ломали ноги. По
всему пути валялись раздутые чрева, задранные ноги конской падали. Люди молча садились на
гребни канав, – хоть убивай их насмерть. Особенно оказались нежны иностранные офицеры, –
давно послезали с седел, в мокрых плащах, в мокрых париках дрожали среди рухляди под ро-гожными верхами повозок.
Из Москвы войска выходили нарядными, в шляпах с перьями, в зеленых кафтанах, в зеленых чулках, к шведской границе подходили босыми, по шею в грязи, без строя. Когда огибали
Ильмень-озеро, вздутые воды, хлынув на луговой берег, потопили много обозных телег.
От великого беспорядка обозы не поспевали, путались. На стоянках нельзя было разжечь
костров, – сверху – дождь, снизу – топь. Хуже злого врага были конные сотни дворянского
ополчения, – как саранча растаскивали съестное из окрестных деревень. Проходя мимо пеших, кричали: «С дороги, сиволапые». Алексей Бровкин – капитан в передовом полку фон Шведена –
лаялся и не раз дрался тростью с конными помещиками. Трудов и тяготы было много, порядка
мало.