– Я слушаю вас, ваше величество…
– Ага, скажут, царский повар! Да и повесят за ноги…
– Ну и повесят, я свой долг знаю…
Он накрыл чистым полотенцем шатающийся дощатый столик. Поставил глиняную сулею с
перцовкой, тоненькими ломтями нарезал черный черствый хлеб. Петр, слабо попыхивая трубкой, посматривал, как ловко, мягко, споро двигался Фельтен – в валенках, в ватной куртке, подпоясанный фартуком.
– Я тебе про шведов не шучу… Хозяйство свое ты прибрал бы.
Фельтен искоса взглянул – понял: не шутит. Подал с жару сковородку с яичницей, налил из
сулеи в оловянный стаканчик.
– Пожалуйте к столу, ваше величество…
Домишко весь сотрясся от ветра. Заколебалась свеча. С улицы шумно вошел Меньшиков:
– Ну и погода…
Морщась, развязывал узел на шарфе. У шестка над лучинками стал греть руки.
– Сейчас прибудет…
– Трезвый? – спросил Петр.
– Спал. Я его – недолго – с кровати…
Алексашка сел напротив. Попробовал – крепко ли стоит стол. Налил, выпил, замотал башкой. Некоторое время ели молча. Петр – негромко:
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
284
– Поздно… Больше ничего не поправишь…
Алексашка – с трудом глотая:
– Если он в ста верстах, да Шереметьев его не задержит, – послезавтра он – здесь… Выйти
в чистое поле, – неужто не одолеем конницей-то? (Расстегнул воротник, обернулся к Фельтену.) Щец у тебя не осталось? (Налил вторую чарку.) У него всей силы тысяч десять только, – пленные на Евангелии клянутся… Неужто уж мы такие сиволапые?.. Обидно…
– Обидно, – повторил Петр. – В два дня людям ума не прибавишь… Учинится под Нарвой
нехорошо – будем задерживать его в Пскове и в Новгороде…
– Мин херц, грешно и думать об этом…
– Ладно, ладно…
Замолчали. Фельтен, присев, дул в угли, – грел пиво в медном котелке.
Под Нарвой было нехорошо. Две недели бомбардировали, взрывали мины, подходили
апрошами, – стен так и не проломили и города не подожгли. На штурм генералы не решились.
Из ста тридцати орудий разорвало и попортило половину. Вчера стали подсчитывать – пороху и
бомб в погребах осталось на день такой стрельбы, а пороховые обозы все еще тащились где-то
под Новгородом.
Шведская армия скорыми маршами подходила по ревельской дороге и сейчас, может быть, уже билась в пигаиокских теснинах с Шереметьевым. Русские оказывались как в клещах, – между артиллерией крепости и подступающим Карлом…
– Нашумели много… Это можем. – Петр бросил ложку. – Воевать еще не научились. Не с
того конца взялись… Никуда это дело еще не годится. Чтоб здесь пушка выстрелила, ее надо в
Москве зарядить… Понял?
Алексашка сказал:
– Сейчас еду, – в первой роте у костра солдаты разговаривают. Шведов ждут – весь лагерь
гудит. Честят генералов – ну-ну… Один – слышу: «Прапорщику, говорит, первую пулю…»
– Генералы! (У Петра замерцали глаза.) С хоругвями по стенам ходить! Воеводы… Старые
дрожжи…
Тогда Алексашка сказал осторожно, – запустил глазом:
– Петр Алексеевич… Отдай войско мне на эти три дня… Ей-ей. А?
Будто не расслышав, Петр полез в карман за кисетом. Сопя, уминал пальцами крошки табаку:
– Главнейшим начальником с завтрашнего дня имеет быть герцог фон Круи. Дурак изрядный, но дело знает по-европейски, – боевой… И наши иностранцы при нем будут бодрее…Ты
соберись, слышь, до свету – поедем…
Сопел. Придвинув свечу, раскуривал, Алексашка спросил тихо:
– Петр Алексеевич, куда поедем?