усатые ефрейторы, – оделяли водкой каждого вволю, – сколько душа жаждет.
Охотники, еще не остывшие от тринадцатичасового боя, все почти перевязанные окровавленным тряпьем, сидя на пнях, на еловых ветвях у костров, рассказывали плачевные случаи о
схватках, о ранах, о смерти товарищей. Кружком позади рассказчиков стояли, разинув рты, солдаты, не бывшие в бою. Слушая, оглядывались на смутно чернеющие на реке обгорелые башни.
Там, под стенами опустевшей крепости, лежали кучи мертвых тел.
Погибло смертью свыше пятисот охотников, да на телегах в обозе и в палатках стонало
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
310
около тысячи раненых. Солдаты со вздохом повторяли: «Вот он тебе Орешек, – разгрызли».
.............
За ручьем, на пригорке, из освещенного царского шатра доносились крики и роговая музыка. Стрельбы при заздравных чашах не было, – за день настрелялись. Время от времени из шатра
вылезали пьяные офицеры за нуждой. Один – полковник, – подойдя к берегу ручья, долго пялил-ся на солдатские костры по ту сторону, – гаркнул пьяно:
– Молодцы, ребята, постарались…
Кое-кто из солдат поднял голову, проворчал:
– Чего орешь, иди – пей дальше, Еруслан-воин.
Из шатра, также за нуждой, вышел Петр. Пошатываясь – справлялся. Огни лагеря плыли
перед глазами: редко пьянел, а сегодня разобрало. Вслед вышли Меньшиков и Кенигсек.
– Мин херц, тебе, может, свечу принести, чего долго-то? – пьяным голосом спросил Алексашка.
Кенигсек засмеялся: «Ах, ах!» – как курица, начал приплясывать, задирая сзади полы кафтана.
Петр ему:
– Кенигсек…
– Я здесь, ваше величество…
– Ты чего хвастал за столом…
– Я не хвастал, ваше величество…
– Врешь, я все слышал… Ты что плел Шереметьеву? «Мне эта вещица дороже спасения
души…» Какая у тебя вещица?
– Шереметьев хвастал одной рабыней, ваше величество, – лифляндкой. А я не помню, чтобы я…
Кенигсек молчал, будто сразу отрезвел. Петр, оскаленный усмешкою, – сверху вниз – журавлем, – глядел ему в испуганное лицо…
– Ах, ваше величество… Должно быть, я про табакерку поминал – французской работы, –
она у меня в обозе… Я принесу…
Он шаткой рысцой пошел к ручью, – в страхе расстегивал на груди пуговички камзола…
«Боже, боже, как он узнал? Спрятать, бросить немедля…» Пальцы путались в кружевах, добрался до медальона – на шелковом шнуре, силился оборвать, – шнур больно врезался в шею… (Петр
торчал на холме, – глядел вслед.) Кенигсек успокоительно закивал ему, – что, дескать, сейчас
принесу… Через глубокий ручей, шумящий между гранитными валунами, было переброшено – с
берега на берег – бревно. Кенигсек пошел по нему, башмаки, измазанные в глине, скользили. Он
все дергал за шнур. Оступился, отчаянно взмахнул руками, полетел навзничь в ручей.
– Вот дурень пьяный, – сказал Петр.
Подождали. Алексашка нахмурился, озабоченно спустился с холма.
– Петр Алексеевич, беда, кажись… Придется людей позвать…
Кенигсека не сразу нашли, хотя в ручье всего было аршина два глубины. Видимо, падая, он
ударился затылком о камень и сразу пошел на дно. Солдаты притащили его к шатру, положили у
костра. Петр принялся сгибать ему туловище, разводить руки, дул в рот… Нелепо кончил жизнь
посланник Кенигсек… Расстегивая на нем платье, Петр обнаружил на груди, на теле, медальон –
величиной с детскую ладонь. Обыскал карманы, вытащил пачку писем. Сейчас же пошел с
Алексашкой в шатер.
– Господа офицеры, – громко сказал Меньшиков, – кончай пировать, государь желает ко
сну…
Гости торопливо покинули палатку (кое-кого пришлось волочь под мышки – шпорами по
земле). Здесь же, среди недоеденных блюд и догорающих свечей, Петр разложил мокрые письма.