прядями на легко дышащую грудь. И казалось, – так же легко, как только что здесь по лестницам, она пробежала через все невзгоды своей коротенькой жизни…
Алексашка все доливал в рюмки. Положил еще поленьев в камин. По-полуночному выла
вьюга. Петр потянулся, сморщив короткий нос, – поглядел на Катерину:
– Ну, что же – спать, что ли? Я пойду… Катюша, возьми свечу, посвети мне…
.............
Угрюмый мужик, Федька Умойся Грязью, со свежим пунцовым клеймом на лбу, раздвинув
на высоких козлах босые ноги, скованные цепью, перехватывал длинную рукоять дубовой ку-валды, бил с оттяжкой по торцу сваи… Мужик был здоров. Другие, – кто опустил тачку, кто стоял по пояс в воде, задрав бороду, кто сбросил с плеча бревно, – глядели, как свая с каждым ударом уходит в топкий берег.
Вбивали первую сваю для набережного крепления маленького острова Яннисаари, – по-фински – Заячий остров. Три недели тому назад русские войска взяли на аккорд, – верстах в двух
выше по Неве, – земляную крепость Ниеншанц. Шведы, оставив невские берега, ушли на Сестру-реку. Шведский флот из боязни мелей темнел парусами за солнечной зыбью вдали залива.
Два небольших корабля отважились войти в устье Невы – до острова Хиврисаари, где в лесной
засеке скрывалась батарея капитана Васильева, – но их облепили галеры и взяли на абордаж.
Кровавыми усилиями проход из Ладоги в открытое море был открыт. С востока потянулись бесчисленные обозы, толпы рабочих и колодников. (Петр писал Ромодановскому: «…в людях зело нужда есть, вели по всем городам, приказам и ратушам собрать воров, – слать их сю-да».) Тысячи рабочих людей, пришедших за тысячи верст, перевозились на плотах и челнах на
правый берег Невы, на остров Койбусаари, где на берегу стояли шалаши и землянки, дымили
костры, стучали топоры, визжали пилы. Сюда, на край земли, шли и шли рабочие люди без возврата. Перед Койбу-саари – на Неве – на болотистом острове Яннисаари, в сбережение дорого
добытого устья всех торговых дорог русской земли, – начали строить крепость в шесть бастионов. («…Строить их шести начальникам: первый бастион строит бомбардир Петр Алексеев, второй – Меньшиков, третий – князь Трубецкой, четвертый – князь-папа Зотов…») После заклад-ки, – на большом шумстве в землянке у Петра, при заздравных стаканах и пушечной пальбе, крепость придумано было назвать Питербурх.
Открытое море отсюда было – подать рукой. Ветер покрывал его веселой зыбью. На западе, за парусами шведских кораблей, стояли высокие морские облака, – будто дымы другого ми-ра. Смотрели на эти нерусские облака, на водные просторы, на страшные пожары вечерней зари
лишь дозорные солдаты на пустынном Котлин-острове. Не хватало хлеба. Из разоренной Ингрии, где начиналась чума, не было подвоза. Ели корни и толкли древесную кору. Петр писал
князю-кесарю, прося слать еще людей, – «зело здесь болеют, а многие и померли». Шли и шли
обозы, рабочие, колодники…
Федька Умойся Грязью, бросая волосы на воспаленный мокрый лоб, бил и бил дубовой ку-валдой в сваи…
Книга третья
Глава первая
1
Скучно стало в Москве. В обеденную пору – в июльский зной – одни бездомные собаки
бродили по кривым улицам; опустив хвосты, принюхивая всякую дрянь, которую люди выбра-сывали за ненадобностью за ворота. Не было прежней толкотни и крика на площадях, когда у
иного почтенного человека полы оторвут, зазывая к палаткам, или вывернут карманы, раньше
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
317
чем он что-нибудь купит на таком вертячем месте. Бывало, еще до зари ото всех слобод, – арбат-ских, сухаревских и замоскворецких, – везли полные телеги красного, скобяного и кожевенного
товара, – горшки, чашки, плошки, кренделя, решета с ягодой и всякие овощи, несли шесты с
лаптями, лотки с пирогами, торопясь, становили телеги и палатки на площадях. Опустели стрелецкие слободы, дворы на них позападали, поросли глухой крапивой. Много народу работало
теперь на новозаведенных мануфактурах вместе с колодниками и кабальными. Полотно и сукно
оттуда шло прямо в Преображенский приказ. Во всех московских кузницах ковали шпаги, копья, стремена и шпоры. Конопляной веревочки нельзя было купить на Москве, – вся конопля взята в
казну.
И колокольного звона прежнего уже не было – от светла до светла, – во многих церквах
большие колокола сняты и отвезены на Литейный двор, перелиты в пушки. Пономарь из Старого
Пимена, когда пропахшие табачищем драгуны сволокли у него с колокольни великий колокол, напился пьян и хотел повеситься на перекладине, а потом, лежа связанный на сундуке, в исступлении ума закричал, что славна была Москва малиновым звоном, а теперь на Москве станет
томно.
Прежде у каждого боярского двора, у ворот, зубоскалили наглые дворовые холопы в шапках, сбитых на ухо, играли в свайку, метали деньгу или просто – не давали проходу ни конному, ни пешему, – хохот, баловство, хватанье руками. Нынче ворота закрыты наглухо, на широком
дворе – тихо, людишки взяты на войну, боярские сыновья и зятья либо в полках унтер-офицерами, либо усланы за море, недоросли отданы в школы – учиться навигации, математике и
фортификации, сам боярин сидит без дела у раскрытого окошечка, – рад, что хоть на малое время царь Петр, за отъездом, не неволит его курить табак, скоблить бороду или в белых чулках по
колено, в парике из бабьих волос – до пупа – вертеть и дергать ногами.
Невесело, томно думается боярину у окошечка… «Все равно маво Мишку математике не
научишь, поставлена Москва без математики, жили, слава богу, пятьсот лет без математики –
лучше нынешнего; от этой войны, само собой, ждать нечего, кроме конечного разорения, сколько ни таскай по Москве в золоченых телегах богопротивных Нептунов и Венерок во имя пре-славной виктории на Неве… Как пить дать, швед побьет наше войско, и еще татары, давно этого
дожидаясь, выйдут ордой из Крыма, полезут через Оку… О, хо-хо!»
Боярин тянулся толстым пальцем к тарелке с малиной, – осы, проклятые, облепили всю тарелку и подоконник! Лениво перебирая четки из маслиновых косточек – с Афона, – боярин глядел на двор. Запустение! Который год за царскими затеями да забавами и подумать некогда о
своем-та… Клети покривились, на погребах дерновые крыши просели, повсюду бурьян безобразный… «И куры, гляди-ко, какие-то голенастые, и утка мелкая нынче, горбатые поросята идут