зной кричать да сердиться – себе дороже.
Боярин перевел глаза повыше – за тын, за липы, покрытые бело-желтым цветом и гудящи-ми пчелами. Не так далеко виднелась обветшавшая кремлевская стена, на которой между зубцами росли кусты. И смех и грех, – доцарствовался Петр Алексеевич! Крепостной ров от самых
Троицких ворот, где лежали кучи му-copa, заболотился совсем, курица перейдет, и вонища же от
него!.. И речка Неглинная обмелела, с правой стороны по ней – Лоскутный базар, где прямо с
рук торгуют всяким краденым, а по левому берегу под стеной сидят с удочками мальчишки в за-пачканных рубашках, и никто их оттуда не гонит…
В рядах на Красной площади купцы запирают лавки, собрались идти обедать, все равно
торговлишка тихая, вешают на дверях пудовые замки. И пономарь прикрыл двери, затряс козлиной бородой на нищих, тоже пошел потихоньку домой – хлебать квас с луком, с вяленой рыбой, потом – посапывать носом в холодок под бузину. И нищие, убогие, всякие уроды сползли с паперти, побрели под полуденным зноем – кто куда…
В самом деле, пора бы собирать обедать, а то истома совсем одолела, такая скучища. Боярин всмотрелся, вытянул шею и губы, даже приподнялся с табурета и прикрыл ладонью сверху
глаза свои, – по кирпичному мосту, что перекинут от Троицких ворот через Неглинную на Лос-100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
318
кутный базар, ехала, отсвечивая солнцем стеклянная карета четверней – цугом серых коней, с
малиновым гайдуком на выносной. Это царевна Наталья, любимая сестра царя Петра, с таким же
беспокойным нравом, как у брата, вышла в поход. Куда же она поехала-то, батюшки? Боярин, сердито отмахиваясь платком от ос, высунулся в окошечко.
– Гришутка, – закричал он небольшому пареньку в длинной холщовой рубашке с красными
подмышками, мочившему босые ноги в луже около колодца, – беги что есть духу, вот я тебя!..
Увидишь на Тверской золотую карету – беги за ней, не отставая, вернешься – скажешь, куда она
поехала…
2
Четверня серых лошадей, с красными султанами под ушами, с медными бляхами и бубенцами на сбруе, тяжелым скоком пронесла карету по широкому лугу и остановилась у старого из-майловского дворца. Его поставил еще царь Алексей Михайлович, любивший всякие затеи у се-бя в сельце Измайлове, где до сих пор с коровьим стадом паслись ручные лосихи, в ямах сидели
медведи, на птичьем дворе ходили павлины, забиравшиеся летом спать на деревья. Не перечесть, сколько на бревенчатом, потемневшем от времени дворце было пестрых и луженых крыш над
светлицами, переходами и крыльцами: и крутых, с гребешком, как у ерша, и бочкой, и кокошни-ком. Над ними в полуденной тишине резали воздух злые стрижи. Все окошечки во дворце заперты. На крыльце дремал на одной ноге старый петух, – когда подъехала карета, он спохватился, вскрикнул, побежал, и, как на пожар, подо всеми крылечками закричали куры. Тогда из подклети
открылась низенькая дверца, и высунулся сторож, тоже старый. Увидав карету, он, не торопясь, стал на колени и поклонился лбом в землю.
Царевна Наталья, высунув голову из кареты, спросила нетерпеливо:
– Где боярышни, дедушка?
Дед поднялся, выставил сивую бороду, вытянул губы:
– Здравствуй, матушка, здравствуй, красавица царевна Наталья Алексеевна, – и ласково
глядел на нее из-под бровей, застилавших ему глаза, – ах ты, богоданная, ах ты, любезная… Где
боярышни, спрашиваешь? А боярышни не знаю где, не видал.
Наталья выпрыгнула из кареты, стащила с головы тяжелый, жемчужный, рогатый венец, с
плеч сбросила парчовый летник, – надевала она старомосковское платье только для выезда, –
ближняя боярыня, Василиса Мясная, подхватила вещи в карету. Наталья, высокая, худощавая, быстрая, в легком голландском платье, пошла по лугу к роще. Там – в прохладе – зажмурилась, –
до того был силен и сладок дух цветущей липы.
– Ау! – крикнула Наталья. Невдалеке, в той стороне, где за ветвями нестерпимо в воде блестело солнце, откликнулся ленивый женский голос. На берегу пруда, близ воды, у песочка, у
мостков, стоял пестрый шатер, в тени его на подушках, изнывая, лежали четыре молодые женщины. Они торопливо поднялись навстречу Наталье, разморенные, с развитыми косами. Та, что
постарше, низенькая, длинноносая, Анисья Толстая, первая подбежала к ней и всплеснулась, вертя проворными глазами:
– Свет наш, Натальюшка, государыня-царевна, ах, ах, туалет заграничный! Ах, ах, божество!
Две другие, – сестры Александра Даниловича Меньшикова, недавно взятые приказом Петра из отцовского дома в измайлов-ский дворец под присмотр Анисьи Толстой для обучения политесу и грамоте, – юные девы Марфа и Анна, обе пышные, еще мало обтесанные, приразинули
припухшие рты и распахнули ресницы, прозрачно глядя на царевну. Платье на ней было голландское, – красная, тонкой шерсти широкая юбка с тройной золотой каймой по подолу и невиданная узкая душегрейка, – шея, плечи – голые, руки по локоть – голые. Наталья и сама понимала, что только с богиней можно сравнить ее, ну – с Дианой, кругловатое лицо ее, с приподнятым
коротким, как у брата, носом, маленькие ушки, ротик – все было ясное, юное, надменное.
– Туалет вчера мне привезли, прислала из Гааги Санька, Александра Ивановна Волкова…
Красиво и – телу вольно… Конечно – не для большого выхода, а для рощи, для луга, для забав.
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
319
Наталья поворачивалась, давая себя разглядеть хорошенько. Четвертая молодая женщина
стояла поодаль, скромно сложив напереди опущенные руки, улыбаясь свежим, как вишня, лукавым ртом, и глаза у нее были вишневые, легко вспыхивающие, женские. Круглые щеки – румяны
от зноя, темные кудрявые волосы – тоже влажные. Наталья, поворачиваясь под ахи и всплески
pyк, несколько раз взглянула на нее, строптиво выпятила нижнюю губу, – еще не понимала сама: любезна или неприятна ей эта мариенбургская полонянка, взятая в солдатском кафтане из-под